Магазин работает до наступления тьмы

Славик перемотал запись немного вперед, потом еще немного, потом посмотрел на себя в тусклое зеркало — лицо стареющего мальчишки, так и не сумевшего стать настоящим взрослым, взгляд слегка диковатый, на щеке какая-то пыль. Ножкин, по крайней мере, был сумасшедшим, а меня-то как сюда занесло, подумал Славик. Вся эта авантюра была позорной глупостью, а теперь — Славик вспомнил тревогу в Женечкиных глазах, которая, кажется, была тревогой за него — теперь к глупости потихоньку начала примешиваться еще и подлость…

Внезапно в его ухо ввинтился визгливый нарастающий звук, похожий на скрежет металла. От неожиданности Славик выронил телефон — он упал в раковину, чуть не угодив прямо под струю воды. А когда Славик, матерясь, выхватил его оттуда и протер — из динамика, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать свою сомнительную историю Виктор Павлович Ножкин.

***

Матильда, балансируя на верхней ступени маленькой стремянки, вешала обратно на стену большие золотистые часы с римскими цифрами. Судя по бурной Женечкиной жестикуляции, хрупкое создание пыталось давать ей какие-то советы, и это было очень забавно, учитывая то, что Матильда стояла к Женечке спиной. Выйдя из подсобки и увидев их, Славик рассмеялся, а Матильда возмущенно обернулась, явно собираясь высказать ему накипевшее.

И тут из глубины торгового зала послышался скрип дверных петель.

Часы остались висеть как придется, единицей кверху вместо положенных двенадцати. Матильда скатилась со стремянки и бросилась в зал.

Бабуля, уже стоявшая на пороге кабинета Хозяина, улыбнулась ей через плечо, меленько тряся подбородком, шагнула внутрь и прикрыла за собой дверь. Матильда рванула за ней с яростным криком:

— Туда нельзя!

Славик мгновенно узнал эту интонацию — так кричат на того, кого собираются бить. Неотвязное тиканье в ушах на мгновение заглушил тупой и влажный звук, с которым впечаталось в асфальт сочащееся кровью лицо бездомного. На секунду Славик застыл в растерянности и омерзении от всплывшей в памяти картины, а потом бросился за Матильдой, чтобы спасти от нее несчастную бабулю. Бабулю в голубом платочке, беззащитную, ломкую от остеопороза, доверчивую и непонятливую от подступающей деменции… Славик был хорошим мальчиком, бабушкиным внучком, а Матильда была бешеной сукой.

***

Так они и оказались втроем в кабинете Хозяина: Славик, Матильда и бабуля, которая держала перед собой склянку из темного стекла с плотно притертой пробкой. И Матильда вдруг на мгновение стала совсем другой — очень больной и очень старой.

— Забери у нее, — прошептала она. — Пожалуйста!

И упала, словно тряпичная кукла. Славик успел заметить, как запрокидывается ее голова, и вспомнил учителя труда Петра Алексеевича — тот так же внезапно рухнул у доски, и уроком семиклассникам стало таинство скоропостижной смерти. Тогда Славик впервые увидел кощунственный процесс мгновенного превращения живого человека в неодушевленный предмет, неспособный даже сохранить заданное положение, а потом классная сказала, что это был инсульт… Бабуля хихикнула, выпуская очередной пузырь неведомого газа, и сделала шаг вперед, поводя перед собой склянкой. А Славик застыл на месте, совершенно не понимая, что делать дальше.

***

В склянке что-то блеснуло — словно луч фонаря на мгновение выхватил из темноты крупную снежинку. Это было красиво, напоминало о новогодних праздниках, зимней городской иллюминации, и Славик бездумно уставился на мерцающий огонек.

Бабуля сделала еще один шаг, неловко выставив ногу боком, и старушку повело влево. Ее водянистые глаза разъехались: правый смотрел на Славика, левый укатился к виску. Половина лица продолжала улыбаться, а другую, похоже, сводило судорогой, и губы, смыкаясь и размыкаясь, отчетливо чмокали. Изо рта торчал зубной протез, мокрый и розовый, словно кусок откушенного языка. Казалось, что управление собственным телом дается бабуле с трудом, и его части действуют как придется, сами по себе. Пальцы, сжимающие склянку, подрагивали.

Мерцающая искра под темным стеклом погасла, и это почему-то испугало Славика.

— Отдайте, пожалуйста, — ломким голосом попросил он.

Бабуля, хрустнув шеей, свесила голову набок. Славик медленно, шумно выдохнул — и направился к ней.

***

Опущенные шторы, крепко сцепленные руки на круглом столике, склоненные головы. На ближней — белая ниточка пробора в блестящей каштановой массе. Волосы разделены надвое, мягкими валиками прикрывают уши, и ниточка сбегает вниз, ручейком впадая в белоснежную шею. От шеи пахнет сладким, янтарным, тягучим.

— Здесь кто-нибудь есть?

Потом станет ясно, что это был запах опопанакса, особой ароматной смолы. Из нее делают снадобья, чтобы пахнуть не гниловато-соленым человеком, а лесом и цветами. Но тогда казалось, что тягучим янтарем пахнет сама белая, мягкая кожа. Это завораживало. Еще завораживал огонь, пляшущие жаркие язычки на высоких свечах. Канделябр не поместился на стол, и его поставили на комод у окна. Свечи нетерпеливо потрескивали, тянулись к тяжелым оконным драпировкам. Крохотные огненные капли почти вопили о том, как им хочется прильнуть к ткани, вгрызться в дерево, напитаться, вырасти…

— Кто-нибудь желает поговорить с нами?

— Только не зови опять своего Толстого, он ломака!

Хихиканье.

— Тс-с!.. — Каштановая голова поднялась.

Бледно-розовые крупные губы и строгий носик. Лицо нежное, фарфоровое, почти неживое в своей модной бледности (потом станет ясно, что модной). Лицо-камея. Такая кожа должна пахнуть прохладными кувшинками, а не янтарной смолой. Брови сосредоточенно нахмурены, глаза движутся под опущенными веками, но на самом деле она ничего не видит и не чувствует, она недоступна. Закрыта. Можно приблизиться к ней вплотную — она ничего не почувствует. Теплая белокожая крепость, источающая запах опопанакса.

— Если здесь кто-нибудь есть, подайте нам знак…

Это ее сосед, молодой человек с полупрозрачными усиками. Он жадно стиснул маленькую руку белокожей крепости, и между их пальцами пляшут игривые искорки.

Одни утверждали, что здесь можно пропасть, другие — что счастливчикам достаются здесь сказочные богатства и возможности. И вот оно, благоухающее богатство с каштановыми волосами, сидит смирно, запертое на надежный замок собственной нечувствительности. Как хочется бережно снять эту белую кожу — раньше хотелось побыстрее содрать — вот уже, уже перемены в поведении — и накинуть, словно роскошный плащ. Завернуться, окуклиться, смакуя свою сладостную цельность, казавшуюся уже невозможной…

Да, цельность восстановлена, безо всяких сомнений. Ноющей пустоты больше нет, ампутированный кусок на прежнем месте, раны затянулись бесследно.

Хозяин спрашивал, как это ощущается. И поморщился, получив ответ: будто вырвали сердце.

Крум с усиками, в отличие от белокожей крепости, распахнут настежь. Призывает, манит, поводит туда-сюда беспокойными щупальцами своего зова. Щупальца раскинуты далеко, и он ни малейшего понятия не имеет о том, что может к ним прицепиться. Он просто хочет щегольнуть перед белокожей крепостью своим даром, хотя и дара-то никакого нет — одна открытость. Он весь зияет, не ведая о том, насколько беззащитен.

Насколько они все беззащитны, что сотворит огонь с этой роскошной кожей…

***

Прежде драться с пенсионерами Славику не доводилось, поэтому сравнивать было не с чем, но все-таки он ожидал менее ожесточенного сопротивления. На грозные окрики бабуля не реагировала, попытки силой отобрать у нее склянку тоже успехом не увенчались, и в итоге они со Славиком сцепились и закружились по комнате, ударяясь то о диван, то о секретер. Причем ударялся в основном Славик — бабуля с легкостью поворачивала его в нужном направлении, а в какой-то момент даже оторвала от пола, чтобы приложить о буфет. Глаза ее продолжали смотреть в разные стороны, тело конвульсивно подергивалось и совершало непонятные движения, но при этом бабуля, которая, казалось, состояла из одних острых костей под дряблой кожей, была сильна как черт.