Магазин работает до наступления тьмы

— Мамочки, — вслух изумился Ножкин.

И справа от крыльца, поправляя съехавшую на плечо мягкую косу, поднялась из роз волоокая Анита в садовых перчатках.

***

Славик сразу поскучнел, и рука сама потянулась в карман, к телефону — какой смысл тратить память на монолог шизофреника. Вот в чем подвох: они все тут сумасшедшие, искренне верящие в свой бред. Наверняка приторговывают магическими кристаллами и сборниками заговоров на все случае жизни, а у этой Матильды есть где-нибудь аккаунт с хрустальным шаром на аватарке: «Медиум, астральный практик, потомственная ясновидящая» или что они там еще пишут… Скукота какая, с досадой подумал Славик, но запись на всякий случай выключать не стал. Вера во всякую паранормальную чушь и сопутствующее ей шарлатанство — тоже весьма благодатная тема…

Матильда же, напротив, слушала посетителя с возрастающим интересом. Теперь она уже не перебивала и, облокотившись на прилавок, не сводила с Ножкина глаз, в которых горело жадное любопытство. Из-за кассового агрегата выглянуло слегка заспанное лицо Женечки, на котором удивленный Славик тоже заметил некоторое оживление.

Смущенный таким пристальным вниманием Ножкин утер вспотевший лоб и, понизив голос, сообщил, что произошедшее далее он помнит урывками, к тому же дело это глубоко личное, касающееся не только его, но и дорогой сердцу персоны. Вроде бы Анита, побледнев, пыталась крикнуть «городовой!», а Ножкин, убежденный, что видит самый реалистичный и прекрасный в своей жизни сон, умолял ее успокоиться, клялся, что не причинит ей вреда, и в процессе совершенно случайно закрыл ее алеющий в сумерках рот поцелуем. Тут же отпрянул, сжался, счастливый и готовый к любому наказанию за это возмутительное домогательство. Но Анита не стала хлестать его по щекам и повторно звать городового. Взгляд ее смягчился, и испуг в нем сменился той самой властной самочьей тяжестью, всякий раз заставлявшей влюбленного Ножкина вспоминать старинное слово «сладострастие». Она прикусила нижнюю губу, коснулась его бедром, таким нежным и жарким под тонким домашним платьем. Низкорослый, щуплый, нелюбимый женщинами Ножкин оторопел от счастья и, кажется, потерял дар речи. Анита подалась вперед, пальцы ее заскользили по пуговицам темно-синей пижамы незваного гостя, и ошалевший Виктор Павлович вслед за своей дамой сердца опустился под розовый куст…

«А кожа у нее, наверное, прохладная и мягкая-мягкая», — подумал разомлевший Славик, вспоминая высокую грудь и пухлые ручки дамы с фотографий. И тут же завозился, закашлялся, смущенный тем, что, кажется, заглянул в чужие нездоровые фантазии — ведь ничего этого на самом деле не было, — и утих под свирепым взглядом Матильды.

***

Поначалу Ножкин, конечно, ничего не понял. Он блаженствовал. Никогда у него не было такой женщины — у него, по правде говоря, и была-то всего одна, сослуживица по первой работе Клара. Она почему-то очень сильно потела, у нее почти не было шеи, и голова была как бы воткнута сразу в массивные плечи. Зато готовила вкусно и затейливо, и Ножкин подумывал на ней жениться, раз ничего другого все равно не предвиделось. Но куда было Кларе — куда было всем женщинам мира — до Аниты Ножкиной-Войцеховской!..

А потом Анита шепотом спросила, как его зовут.

— Витя… — Ну не мог же он представиться Виктором Павловичем, какое тут полное имя, какое тем более отчество после всего, что было. Они лежали в траве, прижавшись друг к другу, полуголые и счастливые до самых костей, как дети.

— Витольд, — прошептала Анита. — Боже, как красиво… Витольд…

«Это очень странный сон», — подумал Ножкин. Анита снилась ему часто, и в этих снах он, повинуясь причудливой логике Морфея, выступал в самых разных ролях, но воображаемым любовником ему быть прежде не доводилось.

Потом они оказались на чердаке, а сон все никак не заканчивался. Анита расстелила на темных досках одеяло и села на него, с улыбкой прижимая к груди подушку. «Подушка атласная, — вспомнил Ножкин описание из городского архива, — красная, с бахромою, и летящий журавель вышит гладью». Счастье его начало смешиваться с холодным ужасом, становясь от этого еще острее.

Сон не заканчивался. Ножкин жмурился, представляя, как просыпается в собственной постели, щипал себя до кровоподтеков и тщетно пытался, по примеру героев какого-то полузабытого фильма, визуализировать некий особый предмет, появление которого однозначно указывало бы на то, что все происходящее нереально. Но он никак не мог решить, что это будет за предмет — что только не лезло в растревоженную голову, и сосредоточиться на чем-то одном не получалось. В блаженстве и отчаянии Виктор Павлович провел на чердаке всю ночь, и день, и еще ночь. Внизу, под досками, ходили и разговаривали — где-то там, совсем близко, жил тиран Войцеховский, ел, смеялся, посещал уборную и отправлялся то на службу, то в клуб. Дома он особенно не задерживался. Убедившись, что инженер ушел или крепко спит, Анита взлетала по лестнице на чердак к своему Витольду. Она носила ему еду, но он не мог проглотить ни кусочка, только жадно пил воду и квас.

Потом, справляя малую нужду в окошко и оторопело глядя на алый рассвет, Ножкин вспомнил, что особый предмет у него был — и он, кажется, потерял его. Ничто не нарушало сонную тишину, и он вдруг понял, что больше не слышит навязчивого тиканья. Проклятые часы инженера Войцеховского — вот что он держал в руках перед тем, как непостижимым образом оказался на крыльце особняка, а потом… Ножкин совершенно не помнил, где и как он их потерял.

Они с Анитой почти не разговаривали, общаясь только телесно, и любое движение губ расценивалось как призыв. Но про часы он все-таки спросил. Анита удивленно захлопала кукольными ресницами, покачала головой и потянулась к нему.

Утром третьего дня изможденный Ножкин проснулся на чердаке в одиночестве. И ледяной ужас осознания безо всякой примеси счастья наконец объял его. Он чувствовал себя чудовищно одиноким и потерянным, выброшенным за борт самого времени. Возможно, думал он, что-то подобное происходило и с героями историй о необъяснимых бесследных исчезновениях, которые так любили на форуме, где у Аниты была именная тема. Возможно, по необъяснимой прихоти мироздания они тоже проваливались во времени, и прошлое поглощало их, как болото…

— Или будущее, — сказала Матильда. — Можно исчезнуть и в будущем.

— И я спустился вниз, — глядя сквозь нее, прошептал Ножкин.

До этого он долго лежал, приложив ухо к доскам, но снизу не доносилось ни звука. Солнце уже добралось до середины пирамидального тополя, который рос напротив дома, — к этому времени инженер должен был уйти на службу. В доме царила умиротворяющая, нагретая тишина. На цыпочках спустившись по крутой лестнице, Виктор Павлович прокрался по коридору в прихожую. Он смутно помнил, что там, целуя Аниту, он оперся рукой о маленький столик — может, на нем и остались часы? Или он обронил их где-то возле крыльца…

Неожиданно, проходя мимо двери в гостиную, он услышал далекий отголосок знакомого тиканья. Или померещилось? Виктор Павлович повернулся, подставляя тиканью другое ухо. Еле слышное механическое стрекотание проскребло внутри головы и растворилось в тишине дома. Ножкин бросился в гостиную, уверенный, что часы там. Прежде он в гостиной не бывал, но, может, их нашла и отнесла туда Анита, или прислуга, или сам инженер Войцеховский сподобился — то-то он удивился вторым часам, а впрочем, черт с ним, с тираном-рогоносцем.

Виктор Павлович шарил на столах и под диванными подушками, выворачивал ящики. Тиканье накатывало волнами — то ему казалось, что часы где-то на расстоянии вытянутой руки, вот тут, между пуфами, то все затихало, и Ножкин плачущим шепотом умолял ненавистный прежде звук вернуться. Он даже не предполагал — он был уверен, что именно в часах все дело, они каким-то невероятным образом забросили его сюда, и без них он сгинет, умрет на чердаке дома своей первой любви за много десятков лет до собственного рождения. Забыв обо всем, Ножкин носился за призрачным тиканьем, натыкаясь на мебель и сбивая ковры…

Вот тут-то и вернулся домой инженер Войцеховский. Накануне он до ночи резался с приятелями в карты, а потом компания перебралась в некое веселое заведение, где и развлекалась до утра.

Ножкин не слышал, как инженер вошел, как возился в прихожей и запирал дверь изнутри, собираясь хорошенько выспаться. Тиканье стало громким, почти оглушительным, и в бесплодной погоне за ним Виктор Павлович не замечал ничего вокруг. Инженер словно вырос перед ним — огромный, широкоплечий, показавшийся ему, перепуганному, сказочным злым великаном. Вырос, побледнел от ярости — и молча набросился.