Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

В то время как для многих студентов–корпорантов учеба в университете, по сути, сводилась к веселому времяпрепровождению^[99], Макс Вебер составил для себя столь же обширную, сколь и необычную индивидуальную программу. В первом семестре расписание его занятий выглядело так: по вторникам, средам, четвергам и пятницам с семи до восьми утра — лекция «Логика и метафизика или теории науки» у профессора философии Куно Фишера. В промежуток с восьми до девяти Вебер тренируется в фехтовании. С девяти до десяти ежедневно — иногда и по субботам — он слушает лекции Эрнста Иммануила Беккера об институтах римского права, а с десяти до одиннадцати — его же «Историю римского права». С двенадцати до часу четыре раза в неделю он посещает лекции историка Бернарда Эрдмансдёрфера по истории века революций (1789–1815). В совокупности это двадцать лекционных часов в неделю, причем все лекции читаются в первой половине дня. Марк Твен пишет о том, что лекции в Гейдельбергском университете следуют одна за другой, из–за чего те студенты, которые не проводят весь день в пивной, так и носятся рысью и едва поспевают перейти из аудитории в аудиторию, а профессора — вероятно, за исключением «Р. — М.» — приходят всегда точно, с боем часов, и начинают читать, уже поднимаясь по ступенькам кафедры.

В начале семестра Вебер ходит еще на некоторые лекции, в том числе на политэкономию Карла Книса, но вскоре, видимо, теряет к ним интерес. До двух он играет в скат, потом просматривает конспекты, а после обеда читает среди прочего «Речи о религии» Фридриха Шлейермахера, которые не производят на него особого впечатления. По вечерам вместе с кузеном Отто Баумгартеном они читают «Микрокосмос» философа Германа Лотце, однако и его система кажется Веберу «вздором»^[100]. Во всех философских трудах перед Вебером раскрывается стремление его эпохи отразить противоречие меж ду верой и знанием, телеологией и материализмом, религией и просвещенным рационализмом. Прусское общество продолжает жить в так называемой христианской культуре, а протестантизм остается одной из непоколебимых основ самовосприятия господствующих слоев. Даже там, где христианство отвергается, как, например, в различных течениях витализма, черпающих вдохновение в работах Дарвина и позднее Ницше, все споры ведутся вокруг него. Вебер уже в молодом возрасте отказывается занимать в них какую–либо позицию; впрочем, его более позднее знаменитое высказывание о том, что у него нет «религиозного слуха», обычно приводят не полностью, ограничиваясь лишь первой частью. Целиком это признание звучит так: «Дело в том, что хотя у меня совершенно отсутствует религиозный слух и я не чувствую ни потребности, ни способности к выстраиванию внутри себя неких духовных „сооружений“ религиозного характера — для меня это просто невозможно, соответственно, я этого не приемлю, но после тщательного анализа своих внутренних убеждений я не могу сказать, что я против религии или же совершенно к ней безразличен». Далее Вебер продолжает: «И в этом отношении я кажусь себе инвалидом, увечным человеком, чей удел — честно в этом признаться самому себе и смириться — чтобы не впасть в романтический самообман, но […] и не уподобиться пню, который еще способен время от времени давать живые ростки и корчит из себя полноценное дерево»^[101].

Этому неприемлемому для себя поведению Вебер противопоставляет не отступление от религии, а обращение к тому, что в ней можно исследовать научными методами. Филологические, этнологические и исторические знания, накопленные за прошедшие сто лет, в конечном итоге привели к тому, что уже необязательно было быть атеистом для того, чтобы постоянно терзать религию вопросами о ее основах. Так, исследователи жизни Иисуса Христа основательно прошерстили Евангелия — в поисках противоречий между источниками, указаний на то, что написанное в них основано на рассказах очевидцев, мотивов, встречающихся почти в той же форме в более древних текстах, что давало бы основания полагать, что они почерпнуты не из фактических исторических событий, а из литературы. Вебер рано начал интересоваться подобного рода исследованиями. Через три года после того, как его брат Альфред с восторгом отозвался о «Жизни Иисуса» (1835) Давида Фридриха Штрауса, Макс Вебер пишет ему примечательное письмо о своих первых впечатлениях от этой скандальной книги и от идей Штрауса. Штраус не считает описание чудотворных деяний Иисуса и других евангельских «событий» надувательством или иллюзией, а рассматривает их как элементы некой «легенды, сочиняющей без какого–либо умысла» и содержащей в себе представление человечества о боге. В своей второй книге «Старая и новая вера» Штраус уже и вовсе отходит от христианской тематики. В конечном итоге все религии берут свое начало в ощущении зависимости человека от Вселенной, а само это ощущение вполне объяснимо с точки зрения естественных наук. Макс Вебер критикует своего брата Альфреда за то, что тот называет опыт ранних христиан «мифом» — по его мнению, это не что иное, как смещение понятий. Можно лишь поражаться той ясности, с которой двадцатиоднолетний Вебер разграничивает понятия. Миф — это продукт поэтической фантазии того или иного народа, сочиняющего свою мифологию на протяжении долгих веков, а, как пишет Вебер своему брату, «у первых христиан были дела поважнее, чем поэтическое выражение религиозных воззрений на мир в выдуманных историях». По мнению Вебера, не религиозная мысль породила евангельское повествование, а, скорее, очевидный опыт много лет спустя был преобразован в религиозные идеи — впоследствии он назовет это «рационализацией». События, описанные в Новом Завете, — не выдумка: «Напротив, повествование погружает нас в самую что ни на есть прозу жизни». Рассказы первых христиан — чаще всего, нищих и безродных, пришедших в общину из самых разных уголков земли, — нельзя сравнивать с мифами оседлых талантливых народов, какими были, в частности, древние греки. Это все равно что «ставить в один ряд какого–нибудь редактора газеты, который на основании статистики описывает нищету рабочего класса и последствия пьянства, дополняя это описание благожелательными, но, возможно, и полемическими или сатирическими рассуждениями о фактической ситуации, и человека, который в этот самый момент борется со страшной нищетой, и те размышления и фантазии, что при этом рождаются в его голове»^[102].

За этими наблюдениями уже можно увидеть будущего социолога религии, но, кроме того, внимательного читателя трудов религиозно–исторической школы XIX века, не желающего жертвовать точностью исторических понятий ради философской полемики. По мнению Вебера, когда в наши дни няня верит в то, что в чернилах обитает дьявол, когда Лютер бросает чернильницу в черта или когда в далеком прошлом люди вершат суд над мнимыми ведьмами, то всякий раз мы имеем дело с суеверием, но всякий раз оно имеет особое, несопоставимое с другими случаями значение.

В отношении собственных религиозных истоков подобная историзация означает, что исследователь отчуждается от них по мере того, как приближается к их пониманию. Безусловно, редактора газеты от предмета его описаний тоже отделяет классовая дистанция, но при этом оба они принадлежат к одному и тому же обществу, чего нельзя сказать в отношении историка религии и темы его исследований. Макс Вебер уже в молодые годы сталкивается с идеей о том, что непосредственную, живую веру не вернуть с помощью науки. Лучше всех эту проблему в 1906 году сформулировал Альберт Швейцер в заключении своей работы о филолого–исторических исследованиях Нового Завета и дискуссиях, вызванных выходом в свет книги Давида Фридриха Штрауса: «У исследований жизни Иисуса странная судьба. Им предшествовало желание найти исторического Иисуса и убежденность в том, что по завершении исследования его можно будет представить таким, каков он есть, т. е. в качестве Учителя и Спасителя перенести в наше время. Ученые освободили его от оков, которыми он на протяжении многих веков был прикован к скале церковной догматики, радовались, видя, как в его образ снова возвращаются жизнь и движение и как к ним приближается исторический Иисус. Но, поравнявшись с ними, Иисус не остановился, а прошел мимо нашего времени и вернулся в свою эпоху»^[103]. Этот вопрос, каким образом историки должны информировать современников о своих исследованиях и можно ли из них почерпнуть что–то, кроме знаний о событиях прошлого, будет волновать Вебера в период его учебы в университете и в конечном итоге приведет его от истории к социологии.

В те времена немногие студенты юридического факультета штудировали «Христианскую догматику» швейцарского богослова Алоиза Бидермана, излагавшего основы христианского учения с точки зрения логики Гегеля, или «Павликианство» Отто Пфайдерера, где автор на пятистах страницах доказывает тезис о том, что основателем христиан ства на самом деле был апостол Павел. Позднее некоторые биографы Вебера утверждали, будто к важнейшим мотивам своего творчества он пришел лишь после кризисного периода конца 1890-х годов. Это верно лишь постольку, поскольку путь Вебера к социологии, как он ее понимал, был довольно долгим. Он долго не мог найти нужную форму, а поначалу — и подходящую конкретную тему, на примере которой он мог бы продемонстрировать то, что волновало его ум. Вебер не был вундеркиндом–виртуозом, перед которым весь его духовный мир раскрывается сразу во всей полноте. Однако уже с самого начала его учебы в университете очень четко прослеживаются его специфические интересы: это античность, история религий и всеобщая история.

Оставшееся свободное время Вебер проводит или в студенческой корпорации (после первого курса он уже не пишет об этом родителям), или в гостях у преподавателей. В случае Вебера это отчасти одновременно и визиты к родственникам: так, например, его дядя Адольф Гаусрат заведовал в Гейдельберге кафедрой Нового Завета и истории церкви. Вместе со своей семьей он проживал на вилле Фалленштайн, где позднее поселился сам Вебер и где одним из квартиросъемщиков был его научный руководитель Левин Гольдшмидт. Вольнодумец и антисемит, Гаусрат любит поддеть молодого студента, когда тот приходил к нему в гости. В свободное время он пишет исторические романы, публикуя их под псевдонимом «Георг Тайлор», и вообще готов о многом рассказать своим современникам. В Страсбурге у Вебера тоже есть родственники — Баумгартены. Когда Вебер приезжает к ним на выходные, их встречи носят гораздо более серьезный характер: в семье дяди Германа читают «Гамлета», в доме Гаусрата — «Двенадцатую ночь»^[104].

Несмотря на то рвение, с каким Вебер ходит на занятия, на основании его писем нельзя сказать, чтобы он был в восторге от учебы в университете. Он доволен, и не более того. В лекциях по истории римского права ему не хватает истории, которая интересует его больше, чем догматическая понятийная логика. В лекциях по истории профессора Эрдмансдёрфера, наоборот, слишком много пафоса, хотя Вебер и входит в число трех студентов, прослушавших курс до конца. Что касается Куно Фишера, то Вебер восхищается его критикой Шопенгауэра, но ему претит его позерство. Лекции Беккера о римских институтах, напротив, наполняют его «сознанием того, что здесь я получаю практические знания». Не будем забывать, что Веберу восемнадцать, но его суждения — это, без преувеличения, суждения человека, который имеет уже очень большой опыт работы с научной литературой и не даст себя провести^[105].

В целом свой интеллектуальный голод он удовлетворяет не столько на лекциях в университете, сколько в беседах с Баумгартенами и за чтением книг, не связанных непосредственно с университетской программой. На втором курсе Вебер вынужден прервать учебу из–за службы в армии, которую он проходит в течение октября 1883 года в Страсбурге. Хотя сам он красочно и подробно описывает свою тоскливую и мучительную службу, суть ее можно передать в двух словах: он живет «то в хлеву, то на манеже — как лошадь, которую только начали объезжать». Эта жизнь включает в себя семичасовые марш–броски, опухшие суставы на ногах, ночные дежурства на пороховых складах, воспаление сухожилий, беспрестанные упражнения в стрельбе, муштру, издевательства, потерю веса. Но самое главное, на что Вебер жалуется больше всего, — это абсолютная монотонность и тупость, неспособность сосредоточиться ни на одной мысли и «бесконечное убивание времени» путем «повторения множества чисто механических действий миллион раз». А между тем, как мы помним, Вебер с раннего детства готов был скорее заучивать наизусть налоговые тарифы, чем плевать в потолок. Позднее он назовет механическое перебирание в мозгу фактов, проистекающее из готовности истязать самого себя ради результата («а зачастую конечный результат совершенно ничтожен»), необходимым условием научного познания.

Как отмечает Вебер, прилагательное «тупой» (stumpfsinnig) лучше всего описывает его занятия на военной службе — примечательно, что само это слово появилось в немецком языке совсем недавно. Вебер не теряет чувства юмора и в своих письмах описывает абсурдные происшествия и сцены, как, например, первые занятия по строевой подготовке. «Блаженный крысиный бифштекс, — орет на солдата–срочника командир роты, — у Вас же штык болтается, как слоновий хвост». Лицо солдата, вынужденного терпеть издевательства фельдфебеля, унтер–офицера и ефрейтора, принимает такое выражение, «как будто в своей беде он припоминает библейское изречение о том, что злые люди могут терзать его тело, но душу его погубить не могут»^[106]. Вебер пишет это своей матери, чье мировоззрение было пронизано идеей покорности. По всей видимости, он намеренно описывает ей именно эту сцену, причем именно этими словами, ибо в том же письме он впервые очень дипломатично, но очень решительно дистанцируется от религиозных догм, к которым тяготели Хелена Вебер и ее сестра Ида Баумгартен. За время своей учебы в университете он постепенно освобождается от картины мира, навязанной ему матерью и теткой, картины мира, согласно которой бескомпромиссное осуждение любого образа жизни с точки зрения жертвенного христианства с легким уклоном в анимизм морально превосходит «мирскую» жизнь. В начале 1883 года кузен Макса Вебера Отто Баумгартен женился на своей кузине Эмили Фалленштайн, которая была старше его на восемь лет и слыла ясновидящей, высокодуховной и неотмирно религиозной. О том, что он наблюдал среди женщин в семье Баумгартенов и у своего кузена, Вебер говорит как о «радикальном христианинстве», «ибо назвать это фанатичное воззрение христианством я не могу». Он готов терпеть муки за отчизну и идеалы науки, но не даст себя мучить собственной совести, если в данном случае речь идет лишь о «путанице в голове», которая ведет к подобного рода фанатизму^[107].

Говоря о читательских предпочтениях студента Макса Вебера, следует особо упомянуть еще об одной книге. Находясь на военной службе (этот период жизни Вебер запомнил и описал как «весьма–весьма размеренный»), Вебер получает от Германа Баумгартена книгу «Берлинское общество», и она производит на него сильное впечатление. В ее основу была положена серия статей с крайне язвительным описанием политических персонажей прусско–немецкого придворного общества. Годом ранее эти статьи были опубликованы в «Ля Нувель Ревю» — парижском журнале, издаваемом фанатичной противницей Бисмарка Жульеттой Адам, в салоне которой собирался интеллектуальный цвет Парижа. Автором статей была принцесса Катарина Радзивилл. «Она красива и элегантна, но, подобно многим ее соотечественницам, склонна к притворству, высокомерна и кокетлива не столько сердцем, сколько умом», — так писала она о себе самой в книге, вышедшей под псевдонимом «князь Павел Василий». «Она никого не любит и нелюбима сама» и заслуживает того, чтобы к ней относились «как к пустому месту». Неудивительно, что тень подозрения не пала на нее, и ее авторство оставалось неизвестным читателю вплоть до ее саморазоблачения в 1918 году в книге «Исповедь царицы»^[108].