Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Родившись в 1858 году в Санкт–Петербурге в семье польского графа, в шестнадцать лет Катарина вышла замуж за польско–прусского князя Вильгельма Радзивилла, и ее дворец у Бранденбургских ворот стал местом встречи берлинского высшего общества, доскональное знание которого и легло в основу ее книги. При поверхностном прочтении может показаться, что автор в фиктивных письмах некому дипломату под предлогом подготовки его к службе в Берлине просто–напросто перемывает кости дворянам и буржуа из придворного круга и окружения Бисмарка, отпуская подобного рода язвительные замечания: «Одна из двух придворных дам, графиня Аделаида Хокке, горбата и, не обладая разумом, каковой обычно присущ этой породе людей, тем не менее щедро наделена другим его свойством — злым нравом». Или же о герцоге Саганском: «Когда–то он пользовался успехом у дам, и сегодня его по–прежнему часто можно встретить за кулисами театра: по сути своей он откровенный, хотя и обаятельный эгоист, всегда принимающий точку зрения собеседника». В своих письмах родителям Вебер комментирует в первую очередь подобного рода пассажи. По его мнению, пресса несправедливо обрушилась на эту книгу, увидев в ней не более чем пасквиль, тогда как, несмотря на всю ее недобрую язвительность, в ней содержится «множество интереснейших суждений обо всех известных личностях Берлина, начиная с кайзера и принцев и заканчивая Вильгельмом Бушем, суждений, отчасти поразительно верных». Месяц спустя он снова вспоминает об этой книге, которая «во многих отношениях совершенно превосходна и, во всяком случае, отличается такой сдержанностью, какую мы не надеемся встретить у французов». А если автор, к примеру, называет императрицу притворщицей и интриганкой, то он лишь высказывает то, «что у нас и так всякий думает про себя, но говорит об этом лишь за закрытыми дверями». Сомнения в наблюдательности автора закрадываются в душу Вебера только в связи с оценкой принца Вильгельма, будущего кайзера Вильгельма II — Радзивилл описывает его как второго Фридриха Великого и не исключает, что в его лице судьба подарила Германии настоящего гения^[109].

Однако что особенно привлекало Вебера в этой книге, так это те отрывки, на которые он решается лишь намекнуть своему отцу, ибо они наверняка не понравились бы Максу Веберу–старшему, но при этом во многом совпадали с тем, что думал о политике Вебер–младший и что он позднее сформулировал в своих научных работах. Это, в частности, характеристика Бисмарка как политика, разрушающего все, что не является им самим, со свойственными ему цинизмом и скептицизмом, политика, презирающего людей и поэтому мгновенно схватывающего их слабые стороны, политика, не связывающего себя никакими воззрениями, но выжидающего благоприятных обстоятельств. Бисмарк царствует и управляет одновременно — аллюзия на крылатое выражение «le roi r6gne, mais ne gouverne pas» («король царствует, но не управляет»), описывающее ограниченную власть короля в конституционной монархии. Германии, по мнению Радзивилл, придется дорого заплатить за этого канцлера и самый «беспомощный парламент в мире». Национал–либералы на какой–то момент прикоснулись к власти, но «к несчастью, между прикосновением и удержанием — пропасть». У партий были социальные мечты, а немец по своей сути допускает лишь мечты политические. Здесь можно, подобно Вертеру, томиться в поисках идеала, но невозможно думать о народе, о тех, кто трудится и страдает. «Немец в целом мало думает о том, что связано с политикой. Он гордится успехами своей страны, но это брутальная гордость краснокожего, который рад, когда ему удается добыть приличное количество скальпов. […] Его единственное желание — видеть, что повсюду навсегда утвердилось его превосходство. За пределами этого стремления ничто не способно разбудить в нем страсть, ничто его не интересует и не может отвлечь от его будничных дел»^[110].

Все это позднее отзовется эхом в работах Макса Вебера, и даже тридцать лет спустя его формулировки будут напоминать выражения польской принцессы: «В целом люди весьма склонны внутренне приспосабливаться к успеху или тому, что его сулит, не только — что само собой разумеется — в средствах или в той мере, в какой они намереваются реализовать свои высшие идеалы, но и в отречении от таковых. В Германии не стесняются прикрывать такое положение дел понятием „реальная политика“». Радзивилл задела его за живое. Чему он действительно научился за годы, проведенные в университете, так это пониманию политического положения немецкой буржуазии, которая, кажется, вынесла только один урок из поражений 1848 и 1862 годов: лучше всего вообще не иметь никаких политических идеалов. Вместо этого либералы, по мнению Вебера, предпочли псевдорелигиозное поклонение Бисмарку, «фанатично презентуя его персону как некую догму», т. е., по сути, слепо почитая власть, а в остальном ограничили сферу своих интересов экономическими и социальными вопросами, чтобы разругаться друг с другом в поисках их решений. Веберу важно сформулировать политические интересы своего класса и понять, сможет ли протестантская, либеральная, городская, деловая или образованная буржуазия утвердиться в качестве фактора власти в современном обществе и если да, то каким именно образом. Он допускал реальную политику в качестве тактического выбора средств для реализации целей, которых иначе не достичь. Однако то, что он наблюдал в своем ближайшем окружении, было тактическим выбором тех целей, которые можно реализовать в данный конкретный момент^[111].

ГЛАВА 5. Открытое торговое общество и римская биржа недвижимости. Молодой ученый

Человек, не знающий латыни, подобен тому, кто оказался в красивом месте в туманную погоду. Артур Шопенгауэр

Осенью 1885/86 года, на седьмом семестре, Макс Вебер переводится в Гёттингенский университет и начинает готовиться к государственному экзамену. Там ему является привидение: «Я пришел в обычное для визитов время. Горничная, не сообщив о моем приходе, отослала меня прямиком в его комнату. Я постучал, а когда вошел, навстречу мне из–за груды фолиантов, книг, документов и клочков бумаги, покрывавших стол и пол, поднялась долговязая фигура с накинутым на плечи приблизительно–желтым халатом, дополнявшим остальной, в высшей степени примитивный костюм, и уставилась на меня с нескрываемым выражением крайнего удивления, так что я, несмотря на все же не самую приятную для меня ситуацию, едва удержался от смеха. Я тем временем представился, объяснил причину своего прихода и этого неожиданного вторжения». Застегивая на ходу халат, профессор — а это был именно профессор — вышел в соседнюю комнату, где лежала его одежда, наконец вернулся, «своим видом уже не так напоминая привидение», и поспешил представить гостя своей супруге, «так что я волей–неволей застиг врасплох и ее, как можно было судить по ее так же далекому от совершенства туалету»^[112]. Знакомьтесь — Ульрих фон Виламовиц–Мёллендорф и его супруга Мария.

Виламовиц, сын помещика родом из Померании, был восходящей звездой классической филологии. В 1872 году, когда ему было двадцать четыре, он наделал много шуму, выступив с резкой критикой книги профессора Ницше (который был старше его на четыре года) «Рождение трагедии из духа музыки». Через Гёттинген лежал его путь в центр классической филологии — Берлинский университет, где его хотел видеть тесть Теодор Моммзен. Супруга Моммзена как раз и посоветовала Максу Веберу нанести визит Виламовицу. Только так и можно было чего–то достичь в гуманитарных науках: стоило прислушаться к совету «к нему Вам следовало бы зайти». Это отнюдь не означало, что молодым людям из высших кругов была обеспечена успешная карьера; однако такой предварительный отбор сильно облегчал жизнь, особенно по сравнению с теми, кто не мог похвастаться столь выигрышным происхождением в силу того, что их отец был католиком или иудеем и не был помещиком, профессором или чиновником высокого ранга. Так и встреча с классическим привидением из университета — на тот момент оно на грани переутомления читало две лекции и вело два семинара в неделю^[113] — в каком–то смысле была визитом, который один представитель аристократии духа наносил другому. В качестве студента Вебер никак не сталкивался ни с Виламовицем, ни с Моммзеном, который, однако, будучи также национал–либеральным политиком от ученого сословия, был частым гостем в доме его отца. И именно Моммзен — по специальности историк древнего мира, а по возрасту — уже почти семидесятилетний старик — произнесет на защите веберовской диссертации часто цитируемые слова о том, что он не готов согласиться со всеми тезисами Вебера, но когда настанет его, Моммзена, черед отправляться на тот свет, «то именно высоко ценимому мною Максу Веберу и никому другому я скажу: „Сын, держи мое копье, мне его уже не поднять“^[114]»^[115]. Впрочем, в той области, в которой Вебер защищал свою диссертацию, Моммзен вряд ли был уполномочен раздавать оружие, ибо она была посвящена средневековому торговому праву. По сути, Моммзен хотел лишь сказать, что «он — один из нас».

К теме своей диссертации Вебер также пришел по пути семейных связей. Предложение историка права Фердинанда Френсдорфа, специалиста по средневековому городскому праву и старого университетского приятеля своего отца, писать диссертацию у него он вежливо отклонил, сославшись на то, что хотел бы сосредоточиться на римском праве, отложив на будущее германское — на то и другое ему бы просто не хватило памяти. При этом на самом деле Вебера интересовало как раз важное для правовой политики различие между «германским правом», которым занимался Френсдорф и которое основывалось, главным образом, на средневековых источниках, и «римским правом». Дело в том, что до 1900 года, когда в Германии вступило в силу Гражданское уложение, немецкое правосудие основывалось на крайне разнородной совокупности норм, взятых Отчасти из тщательно проработанной системы римской правовой культуры, а отчасти — из юридических норм «германского» происхождения. При этом римское право считалось не только более систематическим, но и менее «коммунитарным»: оно было в большей степени ориентировано на правовую ситуацию отдельного индивида, в то время как германское право, как правило, регулировало вопросы коллективной собственности и коллективных договорных отношений. Вокруг римского права формируется историческая школа в юриспруденции, представители которой считают в принципе излишним принятие законов, регулирующих взаимоотношения частных лиц. С их точки зрения, достаточно исчерпывающего и систематического понятийного аппарата и применения к отдельным случаям так называемых пандектов — многотомного свода постановлений римских юристов, составленного при императоре Юстиниане в 533 году н.э. и приравненного к кодексу законов. Главная роль в правовой сфере должна принадлежать юристу, а не «суверену». Для германского права характерно, наоборот, множество не связанных между собой источников (родовое право, королевские указы, «Саксонское зерцало», ленное право, городское право), что ставило исследователей перед необходимостью тщательно изучать социально–исторический контекст возникновения норм для понимания их смысла. Типичный «романист» разрабатывал свою правовую теорию, исходя из понятий, зарекомендовавших себя в урегулировании разногласий сторон, тогда как типичный «германист» задавался вопросом о том, какая социальная общность сформулировала тот или иной правовой принцип^[116].

Вебер, по его собственному признанию, вроде бы еще не был до конца уверен, хочет ли он вообще становиться ученым («Настоящим ученым […] я себя, как ни крути, назвать не могу», говорит он после защиты^[117]), однако и вопросы современного права его не сильно интересуют. Сдав в Целле в 1886 году свой первый государственный экзамен, для своей четырехгодичной судебной практики в Берлине он выбирает историческую тему на стыке двух типов источников: возникновение открытого торгового общества в позднее Средневековье. Его научным руководителем становится берлинский юрист, специалист по торговому праву Левин Гольдшмидт. В бытность доцентом Гейдельбергского университета он тоже на протяжении почти девяти лет проживал на вилле «Фалленштейн». Гольдшмидт, посвятивший первый том своей «Общей истории торгового права» Теодору Моммзену (круг замкнулся), был не просто специалистом по торговому праву, но и одним из основателей этой области юриспруденции в ее нынешнем виде. Сам он хотел, чтобы торговое право стало частью того, что мы сегодня называем экономикой и организацией производства. К вопросу о том, как Макс Вебер из юриста и историка права превратился в экономиста, это обстоятельство имеет самое непосредственное отношение. Гольдшмидт подчеркивал практический характер торгового права, отличавший его от остальных тем юридической науки и требовавший от того, кто им занимался, знаний, к примеру, из области кораблестроения, техники связи или геодезии. Однако в первую очередь он обращал внимание на подвижность торгового права, которое быстрее приспосабливалось к разнообразным потребностям в сфере коммерции, чем это успевало сделать государственное законодательство, и оттесняло на задний план территориальные аспекты. Кроме того, торговое право формировалось «под доминирующим влиянием и в большинстве случаев в соответствии с интересами наиболее образованных и дальновидных в экономическом плане слоев населения», т. е. в соответствии с интересами крупных промышленников, коммерсантов, судовладельцев и банкиров^[118].

Однако в римском праве торгового права практически не было. Несмотря на то что Рим породил первую историческую форму мировой торговли, в частности, сырьем, рабами или, к примеру, посудой массового производства, характерному для той эпохи духу юридической абстракции претила идея о том, будто торговля нуждается в каких–то особых правилах^[119]. Поэтому вопрос об источниках торгового права оставался по–прежнему актуальным и в XIX веке. Вебер изучал его применительно к одной конкретной форме коммерческой деятельности, а именно к открытому торговому обществу. Участники открытого торгового общества отвечают по обязательствам фирмы — а значит, и за каждую сделку, заключенную уполномоченным лицом от имени фирмы, — не только своей долей, но и всем своим личным имуществом. Истоки этого рискованного для участников типа коммерческого объединения Вебер обнаруживает в Северной Италии эпохи Средневековья. Как в те времена объединяли свои усилия купцы и в первую очередь те, кто занимался морской торговлей, где, в отличие от сухопутной торговли, риск банкротства был особенно велик? Как возникает идея «общего имущества» фирмы, когда можно было бы и дальше учитывать лишь частное имущество отдельных участников? Вебер видит в этом прежде всего перенос «германской» идеи общей семейной собственности на несемейные производственные и торговые объединения, вследствие чего около 14оо года и возник правовой принцип материальной ответственности членов фирмы за ее действия. Открытое торговое общество — это не просто соотношение паев, в соответствии с которым распределяются прибыли и убытки от коммерческой деятельности, возможной благодаря вложениям соучредителей, а товарищество с личной ответственностью членов^[120].

Научного руководителя не удовлетворили результаты научных изысканий Вебера — диссертационный труд удостоился лишь оценки «magna», но не «summa cum laude»^[121], а Вебер пишет, что он еще легко отделался^[122]. Однако если знать дальнейший ход событий, то уже в этой работе можно увидеть, к чему лежит душа молодого экономиста и будущего социолога. То, что сделал Вебер в своей диссертации, по сути является анализом исторических условий возникновения капиталистической фирмы. Фирма возникает из совместного проживания и общей мастерской. Ее правовая форма вытекает из стремления к кредитоспособности, т. е. к тому, чтобы заранее принять меры на случай банкротства и быть способным нести материальную ответственность: имущество самого общества отделяется от личного имущества его членов, а их ответственность ограничивается действиями компаньонов, связанными с деятельностью фирмы. Это, в свою очередь, повышает вероятность того, что участниками фирмы на базе солидарной ответственности захотят стать и не члены семьи. А поскольку прибыль, полученная в результате деятельности фирмы, не распределяется между участниками в соответствии с их трудовым вкладом, а присовокупляется к общему имуществу, «постепенно формируется понятие капитала», как лаконично замечает Вебер в одной из своих последних лекций^[123].

После защиты летом 1889 года Вебер уже точно знает, что будет писать вторую, докторскую, диссертацию, и даже уже сформулировал для себя ее тему: аграрные отношения в Древнем Риме. Докторскую диссертацию Вебер пишет за полтора года под научным руководством берлинского статистика и экономиста Августа Майцена и защищается в 1891 году. Полностью ее название звучит как «Римская аграрная история и ее значение для государственного и частного права», а воспроизвести и постичь аргументацию Вебера в этой работе сможет, пожалуй, лишь тот, кто сам разбирается не только в античном земельном праве, но и в топографии и налоговой системе. Другими словами, биографу это не под силу. Не в первый и не в последний раз Вебер и здесь пробует свои интеллектуальные силы и свое терпение, вгрызаясь в тему, прежде не изученную и поэтому требующую прочтения огромного количества литературы, а в конечном итоге еще раз подтверждающую высочайшую компетенцию автора. Вебер не ставит перед собой вопросов, уводящих в общие рассуждения, и уж тем более не потакает своим интеллекту альным привязанностям. Поэтому и в доступных к прочтению письмах того периода он почти ничего не пишет о своей научной работе. Его молчание лучше слов говорит о тех муках, которым он себя подвергает. Вплоть до момента публикации он спорит с книгами, но не с современниками, и хотя это непреклонное стремление сказать «I did it my way»^[124], вероятно, присуще всем подвижникам гуманитарных и социальных наук, все же у Вебера этот симптом выражен особенно сильно.

Еще в зимнем семестре 1886/87 учебного года в Берлине Вебер снова ходил на лекции по римскому праву и среди прочего наконец прослушал курс Теодора Моммзена. Что касается интереса к аграрной истории, то не исключено, что он появился во время военной службы Вебера в Позене, а точнее, во время его поездок по близлежащим селениям, где один ландрат обратил его внимание на вопросы политики расселения и структурных изменений сельского хозяйства. Кроме того, Август Майцен был в том числе и специалистом по аграрным отношениям в Пруссии и по истории расселения германцев и славян. Уже осенью 1887 года Вебер сообщает о том, что он периодически бывает «в обществе молодых экономистов, разумеется, по большей части враждебных по отношению к Манчестеру^[125]»^[126], однако пока тот капитализм, в котором он разбирается лучше всего, относится к периоду античной истории.