Маленький журавль из мертвой деревни

Женщины на миг умолкли. Они с этой Чжу Дохэ никак не могли поладить, и так и сяк пробовали, а все равнодушно рядом с ней, будто воздух сперт.

— Давай я тебя чуть погодя кое с кем познакомлю? — предложила одна южанка. — Брат мой двоюродный в Нанкинском химико-технологическом институте работает. Давно за тридцать, красавец, разве что немного лысоват. Когда за третий десяток перевалило, хочется встретить такую девушку, как Дохэ: воспитанную, пригожую, беленькую и холеную.

— Дохэ, тебя почему солнце не берет?

Она уже нагрузила тележку рудой и пошла к вагонеткам.

— Небось белишься? — решила работница-дунбэйка. — В наших краях пудра японская была, пудра так пудра! На любое лицо положи — кожа делается белая, нежная. Когда япошки капитулировали, этой пудрой все улицы были завалены.

Тацуру уже не слышала, о чем они говорят. Только сейчас у нее получилось собрать вместе слова южанки и построить из них предложение. А когда сгрузила камни в вагонетку, поняла, что значили эти состроенные вместе южные слова. Ее хотят познакомить с лысым мужчиной за тридцать. Из химико-технологического института. Любит красивых женщин. Беленьких и холеных. Как она, Тацуру.

Все хотят ее, Тацуру, выдать замуж, и Чжан Цзянь, и Сяохуань тоже. Если бы она могла расстаться с детьми, если бы могла придумать правдивую историю про свое прошлое, ее бы давно уже кому-нибудь сосватали.

Четыре месяца назад она стояла в вязовой рощице за клубом и смотрела, как Чжан Цзяня уводят. Когда снова встретилась с ним, поняла, что теперь все переменилось, снаружи осталось как прежде, а там, внутри — переменилось. В тот день он переходил с ночной смены на дневную и с утра до вечера был свободен. Раньше он этот свободный день и на жизнь не променял бы, увез бы Тацуру далеко-далеко, дальше, чем тот берег, где бросил когда-то. Но теперь Чжан Цзянь вернулся со смены и сразу лег спать. Она не слышала даже, чтоб он выходил в туалет или наливал воду помыть ноги. С восьми утра проспал до шести вечера. Тацуру как раз посадила сыновей ужинать и увидела, как он выходит из большой комнаты, весь опухший и помятый со сна. Волоча ноги, прошлепал в туалет. Ее словно не заметил, и когда сыновья его позвали, даже ухом не повел. Вышел из туалета, дети снова его окликнули, и он обернулся, привалившись к дверному проему. Чжан Цзяня будто сонный паралич разбил, он походил на груду грязи, которую поставили прямо: не держись он за дверь — тут же упал бы.

Тацуру его окликнула. Она звала его по-своему: «Эрхэ». Как научилась тогда, десять с лишним лет назад, так и звала: «Эхэй, Эхэ, Эрхэ». Сяохуань пробовала ее переучить, но в конце концов рассмеялась: «Ладно, Эрхэ так Эрхэ». Тацуру знала, что получается у нее неправильно, поэтому старалась реже звать Эрхая по имени, а если позвала, значит, ей ничего больше не остается, значит, она в отчаянии.

Грудой грязи он привалился к косяку, над бровями собралась гармошка морщин:

— Я страшно устал.

Она испуганно смотрела на него. Его наказали? Как наказали? В его глазах столько боли. В этот миг щелкнул дверной замок, и вошла Сяохуань, внесла три порции каши и пампушек из смесовой муки — купила в столовой. От работы в столовой, так ее растак, пользы никакой, разве что с порцией сам себя не обидишь. Сяохуань в сердцах ворчала: это, мать их, разве баклажаны? Каждый баклажан словно восемь месяцев беременным отходил, мешок с семенами, а не баклажан! У Сяохуань все по-прежнему: столовая еле сводит концы с концами, а она насмехается. Ничего словно и не изменилось, Чжан Цзянь вернулся в большую комнату и снова лег спать.

Прошла еще неделя, Чжан Цзянь по-прежнему много спал, словно хотел как следует отоспать все силы, истраченные на свиданиях. Иногда он заговаривал с ней: «Дахай проглот, пять лет, а за раз уминает пару пампушек по два ляна!» Или: «Эрхай опять писал с балкона? Снизу сейчас ругались!» Или: «Мне спецовку не гладь! На заводе и лазить везде приходится, и садиться где попало, тут же помнется».

Тацуру не сводила с него глаз. Он притворялся, что ничего не понимает, что не видит, как много слов скрыто в ее взгляде: «Что ты думаешь делать дальше? Ты разве не говорил, что любишь меня? Ты увел мое сердце, сам вернулся, а сердце мое одичало, его теперь в такой тесноте не запрешь».

Он больше не звал ее на свидания. А когда она делала знаки, притворялся, что не видит. Она хотела, чтобы он объяснил ей все с глазу на глаз: что ему сделали на заводе? Сяохуань знает? Теперь так и будет, как раньше, непонятно, мутно, словно он едва знаком с Тацуру?

Весна в этом году наступила рано, поля вокруг каменоломни уже зазеленели. Тацуру сидела среди галдящих соседок, слушая, как они подбирают ей жениха или выспрашивают секреты красивой кожи. Каждый раз до нее доходило, о чем говорят эти женщины, только много после того, как они замолкали. Когда Тацуру сообразила, что одна из соседок рассуждает о белилах, та была уже совсем близко. Когда поняла, зачем она подошла, было поздно: женщина протянула руку, потерла ее щеку пальцем и поднесла палец к глазам. Только тут Тацуру догадалась, что соседки держали спор, есть у нее белила на коже или нет, поэтому одна из них подошла и тронула пальцем ее щеку, чтобы проверить.

Тацуру уставилась на эту толпу — все женщины за тридцать.

А соседки набросились с упреками на озорницу, которая трогала Тацурину щеку. Упреки были ненастоящими, соседки все равно были на стороне той женщины, только посмеивались: мол, видишь, что человек скромный, и уже распоясалась!

— Ай-о, нежная какая! Не верите — подите да сами посмотрите, какая у Чжу Дохэ кожа! — ответила женщина.

Все стали спрашивать у Тацуру разрешения ее потрогать. Она подумала: нет, это уж чересчур, они не станут. А женщины уже подошли, протягивая руки. Тацуру видела, как их рты что-то говорят, что-то хорошее. Она тоже дотронулась до своей щеки там, где терли их руки. Когда она отошла, все заговорили: все-таки странная Чжу Дохэ, спрашиваешь ее — можно потрогать, а она стоит, такая вежливая, учтивая, и слова против не скажет.

Тацуру первой забралась в грузовик, который вез их домой, в жилой квартал. Из-за выходки соседок она почувствовала себя совсем одиноко. На ней была такая же соломенная шляпа, как у всех, тоже старая, поношенная, целый год ее трепал ветер и жарило солнце. И брезентовая спецовка у нее тоже была как у всех — соседкам они доставались от мужей, поэтому сидели мешком. Но эти женщины все равно всегда будут видеть, что Тацуру другая.

Грузовик тронулся. На каждой кочке и выбоине он швырял Тацуру к остальным женщинам, тесно прижимая к ним, словно к близким подругам, но она чувствовала, как их тела отторгают ее тело. До любви с Чжан Цзянем она бы никогда не подумала. что захочет влиться в круг китайцев, захочет, чтобы китайцы считали ее своей. Тогда она даже не чувствовала себя одиноко. Рядом были дети, которых она выносила и выкормила, плоть от плоти, и половина кровя в их жилах принадлежала семье Такэути. Раньше она думала: в кругу детей я буду все равно что в деревне Сиронами. Но теперь все переменилось. Полюбив Чжан Цзяня. Тацуру вверила ему свою жизнь, и для этой любви было уже неважно, что он отец ее детям. Важно лишь, что на этой чужой земле она отчаянно полюбила своего чужестранца. Сколько раз за два последних года Тацуру сбегала к своему возлюбленному? Ей уже не вернуться обратно. Деревня Сиронами. которую она строила втайне от всех, рухнула. Сама она ее и разрушила. Разрушила, потому что возжелала, чтобы эта родившая Чжан Цзяня страна безоглядно приняла ее и растворила в себе. Ведь она сильнее жизни полюбила Чжан Цзяня и потому приняла его родину без раздумий.

Женщины в грузовике снова захохотали. Тацуру прослушала шутку, над которой они смеялись. Ей никогда не войти в их круг.

Любовь Чжан Цзяня, внезапно вспыхнувшая и внезапно угасшая, сделала из нее самого одинокого человека на свете. Грузовик остановился, женщины, толпясь у бортика, прыгали вниз, стаскивали друг друга. Те, кто спустились первыми, кричали: «Прыгай, ловлю!» — и подавали руки оставшимся в грузовике. Тацуру медленно отошла вглубь кузова. Куда ей спешить? Того Чжан Цзяня. который встречал ее жаркими поцелуями, больше нет. Когда она спрыгнула вниз, остальные соседки были уже далеко.

Тацуру пошла вверх по холму, но поворот к дому пропустила. Она поднималась выше, и велосипедные звонки за спиной постепенно стихали. Впереди были заросли чумизы, все гуще и гуще, а дальше — сосны, и скоро появился тот самый запах, который бывает только в сосновом лесу; склон под ногами становился круче, а запах — сырей и прохладней. Мхи укрывали камни серым, зеленым, белым. Откуда-то сзади донесся протяжный паровозный гудок. Мох на камнях, гудок поезда, сосновый запах — нужно ли что-то еще, чтобы вернуться на десять с лишним лет назад, в навсегда исчезнувшую деревню Сиронами? Нет, этого довольно. Доктора Судзуки поезд привез и поезд увез. На станции доктор с гневом обрушился на несколько тысяч односельчан, механическая, настоящая нога и трость словно взбесились, и скрип всех его ног больно царапал нервы шестнадцатилетней Тацуру. Она никогда не видела доктора Судзуки таким свирепым. Словно какой-то злой дух, он выкрикивал страшные пророчества, говорил, что этот поезд, быть может, их последняя надежда на спасение. Если останетесь, попадете в лапы русских солдат и китайцев, а они с вами поквитаются за войну, жизнью за все заплатите. «Отряд освоения целины», правительство вас попросту одурачило! Разве вы целину распахивали? Нахалы из правительства вместо целины отдали вам на распашку плодородные китайские поля! Шестнадцатилетняя Такэути Тацуру не знала, одной ли ей хочется прыгнуть в вагон вслед за доктором Судзуки. Правда, она тогда совсем не понимала, что у них нет иного выхода, ей просто хотелось, чтобы всегда вежливый и культурный доктор унял свой гнев, пусть он по крайней мере знает, что не напрасно распинался, все же нашлась одна ничего не значащая шестнадцатилетняя девушка по имени Тацуру, которой захотелось сесть в его поезд. Еще Тацуру надеялась показать доктору Судзуки, что она не такая, как эти сельчане, застывшие у поезда с каменными лицами, не одна из тех, кого он обругал болванами. Она уже подвела свою семью к вагону, но мать вдруг обернулась и поняла, что рука, влекущая ее куда-то, отделившая ее с детьми и от односельчан, и от деревни Сиронами, принадлежит Тацуру. Мать тряхнула плечом и вырвала руку. В этот миг Тацуру была уже наверху: она стояла на подножке у входа в вагон, и до механической ноги доктора Судзуки оставался всего один чи. За ту секунду Тацуру многое успела передумать. Она не помнила, как соскочила с подножки. Только когда поезд уйдет, у нее появится время, чтобы привести в порядок мысли, ворвавшиеся тогда в голову.