Маленький журавль из мертвой деревни

Тогда кто же она такая, эта женщина по имени Чжу Дохэ?

У входа в кинотеатр Сяо Пэн показал Дохэ огромную афишу: новая картина, называется «Цветок горького латука» [88] , говорят, очень «боевой» фильм. «Боевой» — так рабочая молодежь называла героические фильмы о войне.

Дохэ очень встревожилась, осмотрела все плакаты с кадрами из фильма, в конце долго не могла отвести взгляд от афиши с японским офицером. В кинозале Сяо Пэн измучился: Дохэ сидела, скрестив руки на груди — не мог же он силой забрать себе ее ладонь. Дохэ, казалось, была поглощена фильмом: когда на экране дело доходило до криков и рыданий, она сама едва не плакала. Наконец Сяо Пэн почти решился отнять у Дохэ руку, которой она зажимала рог. Удобный момент: когда женщина так сокрушается, мужчина должен подставить плечо, чтобы она смогла утолить свое горе, а там, глядишь, и до объятий дойдет. Без этого шага остальных не сделать. Сяо Пэн набрался решимости: ну, в бой! И вдруг услышал, как Дохэ что-то пробормотала. Он прислушался: вот, снова. Похоже было, что она повторяет слова японских гадов на экране. Нет, скорее исправляет их. А может, не то и не другое, а просто вырвалась невольно какая-то фраза. Японская фраза. На настоящем, чистом японском.

88

Китайский художественный фильм 1965 года, снятый но одноименному роману Фэн Дэйна, посвященному китайско-японской войне.

Дохэ — японка. Дохэ? Дохэ. Давно бы мог догадаться, что это не китайское имя.

Сяо Пэн, испугавшись своей нечаянной догадки, так и обмяк в кресле. Эти Чжаны что, совсем страх потеряли? Десять с лишним лет укрывают у себя японку, а она рожает им целый выводок ублюдков. Полюбуйтесь на японцев из фильма, да разве это люди? Бесы, нечисть, визжат что-то по-своему, убивают, глазом не моргнув.

И его рука, ждавшая удобный случай, чтобы напасть, тоже обмякла и вяло лежала на коленях, пропитывая рабочие штаны потом. Дохэ — японка, надо же такому случиться… Он сидел в темном кинозале радом с японской женщиной, минуту назад даже хотел взять ее за руку…

Из кинотеатра Сяо Пэн шел позади Дохэ. Теперь, когда он разглядел, что под этой странной личиной скрывается японка, все встало на свои места. Гады из кино и эта женщина — одно племя. Сяо Пэн понял, что его так смущало в Дохэ. Какой бы учтивой она ни казалась, все равно было видно, что до конца ее никогда не приручишь. Как бы сердечно ни улыбалась Дохэ, читалось в ее улыбке что-то чужое. И это чужое прорывалось наружу в Эрхае: вот откуда взялась холодная страстность Эрхая, его молчаливое упорство, его дикарская любовь и ненависть.

На улицы опускался осенний вечер, темнело, накрапывал дождь — погода романтичная до банальности. Под моросящим дождем Сяо Пэн привел Дохэ в свое общежитие. Он жил в двухместной комнате, сосед сидел в коридоре, варил себе ужин на керосинке, но, увидев Сяо Пэна с девушкой, тотчас засобирался на пирушку к землякам из Сычуани.

Сяо Пэн усадил Дохэ за свой письменный стол, дал ей подшивку киножурналов. Заварил две чашки чая. Вода в термосе подостыла, и чаинки сбились у ободков чашек, точно мусор на воде.

— Ты ведь не китаянка, — он посмотрел на нее и перевел взгляд на грязные носки, которые сосед оставил отмокать в тазике.

Он думал, что разоблаченная японка побледнеет от страха и станет валяться у него в ногах, моля о пощаде, но ничуть не бывало.

— Я давно понял.

Дохэ вернула свою чашку на стол, расправила складки на юбке.

Что она там себе думает, соображал Сяо Пэн. Отмолчится, и делу конец? Думает, я так легко ее отпущу?

— Как ты осталась в Китае? — теперь он глядел ей прямо в лицо.

Дохэ шевельнула губами, повторяя за ним вопрос — проверила, что все поняла правильно.

— Продали, — говорила она неожиданно просто и деловито.

Дохэ смотрела на него прямо, не отводя глаз, в которых снова заблестели слезы. Только не это, только не плачь, не переворачивай мое сердце вверх дном, беззвучно ругался про себя Сяо Пэн.

С большим трудом она начала рассказ. Через слово запиналась, сказав фразу, замолкала. Иногда она не могла совладать с тонами и повторяла все заново, и только увидев по лицу Сяо Пэна, что он понял, рассказывала дальше. Сухая речь Дохэ то и дело прерывалась, но Сяо Пэн все равно цепенел, слушая ее рассказ. Три с половиной тысячи беженцев, женщины и дети, дорога, вымощенная кровью и смертями, дорога самоистребления. Да с людьми ли это случилось? И под силу ли хоть одному человеку дослушать такую историю до конца?..

Женщина, которая сидит перед ним сейчас, женщина по имени Чжунэй Дохэ — все, что осталось после того бедствия.

Сяо Пэн и думать не мог, что чужая беда так разбередит его душу. Наверное, и Чжан Цзянь, и Сяохуань тоже прошли через эту боль.

Дохэ встала. Склонилась в долгом глубоком поклоне, он подскочил, хотел удержать ее: такие поклоны — трещина, нащупав которую, люди могут обо всем догадаться и уничтожить Дохэ. Но этот его жест как-то сам собой превратился в не очень романтичное объятье. Сяо Пэн прижимал к себе чуть непослушное тело Дохэ, и боль в сердце понемногу стихала. Чтобы до конца прогнать эту боль, он обнял Дохэ еще крепче. Если не вспоминать про жену и ребенка в деревне, про Чжан Цзяня и Сяохуань, он мог бы любить эту бедную японку, как Цзян Хуа любил свою Линь Даоцзин [89] .

89

См. примечание 79.

Он отвез Дохэ к дому Чжан Цзяня; прощаясь, признался, что всегда любил ее. Иначе не приезжал бы сюда каждый день с тех пор, как впервые ее увидел. Сколько раз за эти восемь лет колеса его велосипеда прокатились по дороге от завода к дому Чжан Цзяня? Колеи на дороге — вот доказательство его любви. Он боялся, что она не поймет этих ученых фраз выпускника техникума, этих будто отпечатанных на бумаге признаний, и потому старательно выговаривал каждое слово, медленно, с силой, будто клялся в вечной любви.

Дохэ поняла. Сложилась пополам в поклоне. Сяо Пэн поспешно шагнул к ней, но она уже выпрямлялась, и его рука задела ее по лицу.

— Я не Чжан Цзянь. И ты не наложница, не рабыня, которая должна рожать мне детей. Не делай так.

Но Дохэ уже нырнула в чернильную тьму лестничного пролета.

Он окончил техникум высшего разряда, учил русский, он — представитель новой молодежи, сопровождал великого вождя во время инспекции. Да, в деревне осталась жена, которую ему сосватали мать с отцом, но с Дохэ у него все будет так, как полагается в новом обществе. А если не выйдет, он не побоится гнева отца и слез матери — даст жене отпускную. Распухшее женино лицо, круглое, точно блюдо, давно уже стерлось из его памяти.

Сяо Пэн ехал к заводской территории сквозь моросящий дождь, педали крутились в ритме марша. Дождь усилился, ветер стал свирепей, и такт педалей напоминал теперь рабочую запевку. Дохэ родила троих детей, ну и пусть! Она намного старше, ну и пусть! Все, что выбивалось из обычного порядка вещей, давало ему лишний повод для гордости, ведь такая необычная любовь даруется только особенным людям.

Под дождем заводские огни горели особенно ярко. Отражая свет, точно крошечные зеркала, дождевые капли заполонили все пространство между небом и землей и стократно усиливали сияние фонарей. Здесь, среди шумной клокочущей заводской зоны, дождь казался тихим, шепчущим, словно это слезы Дохэ падали в широкие объятия непреклонного Сяо Пэна. Сяо Пэн спрыгнул с велосипеда, и его мальчишеская фигурка застыла среди бескрайних пестрых огней, среди моросящего, оправляющегося от голода 1962 года.

На другой день во время смены Сяо Пэну с крана прилетела записка от Чжан Цзяня. В записке властным Чжанцзяневым почерком накорябано: «Подожди меня на обед».

Сяо Пэн угадал — Чжан Цзянь сразу перешел к делу:

— Ну, как кино?

— Нормально, — он смотрел Чжан Цзяню прямо в глаза: сукин ты сын, прижать меня вздумал?

Держа в руках судок с рисом и горкой жареного лука, Чжан Цзянь пошел в переговорную. К заваленной материалом и инструментами переговорной было всего два ключа: один хранился у начальника участка, второй у бригадира.