Малькольм

— Мадам Жерар, я знаю, у вас трудный брак, но подумайте…

— Подумайте о себе! У вас есть ваши джазмены. У вас есть любящий, хотя и идиотский, муж. У вас есть искусство. Теперь у вас есть Малькольм. У меня нет ничего.

— Мадам Жерар, этот телефон висит на мне как гиря. Из-за него я слишком много пью. Я не привыкла пить так много, как вы, и вы знаете, что мой бренди — не импортный. Я не смогу писать, если вы не повесите трубку, и тогда вы не получите портрета.

— Если вы не дадите мне разрешения по крайней мере приехать к вам домой, я клянусь, что наложу на себя руки, — сообщила мадам Жерар.

— Мадам Жерар, — ответила Элоиза, — самоубийство — это ваше решение. Я не стану отвечать на ваши обычные угрозы.

— Элоиза, — закричала мадам Жерар, — будьте щедры, если не можете быть разумны. Я заплачу вам… сколько хотите.

Элоиза вдруг повесила трубку, не ответив.

— На этот раз она может наложить на себя руки, — сказала Элоиза и глотнула еще бренди. — Но боюсь, что прежде она нанесет нам визит.

Малькольм важно кивнул.

— Что бы ни случилось в ближайшие дни или часы, или даже недели, — продолжила Элоиза и подошла к Малькольму поправить галстук, — не уезжай от нас, ты слышишь? Что бы ни случилось. Ни с кем не уезжай. Твой портрет должен быть окончен, ты слышишь?

Мадам Жерар спорит с Элоизой

В этот момент в комнате появился пианист Джордж Лидс во фраке и объявил Элоизе, что концерт вот-вот начнется на третьем этаже и что настоятельно требуется ее присутствие.

Малькольм собирался заговорить с дружелюбно подмигнувшим ему Джорджем — как непохож он был на мужчину, который причесывал волосы в их общей кровати! — когда Элоиза принялась отдавать мальчику распоряжения. Она оставила мальчика с видимым сожалением, прежде предупредив, чтоб он ни при каких обстоятельствах не покидал комнату, и что она вернется, как только концерт окончится.

Затем Элоиза и пианист вышли из комнаты вместе, и несколько минут спустя печальные упорные звуки контрабаса, саксофона, фортепиано, вибрафона и ударных стекли к нему.

Малькольм почувствовал себя совершенно одиноким, еще более одиноким, чем на скамье. Уединенная пустота дома; потолки, высокие, как в замке; ковры, что толсто проминались под ногами; автопортреты Элоизы; изображения негров с бледными глазами; картины странных, не существующих, наверное, животных, что глазели на него отовсюду: все это напомнило Малькольму о ранних путешествиях с отцом по странам, чьих имен ему уже не воскресить. Но на этот раз его одиночество было еще безнадежней, потому что он совсем не понимал, что происходило вокруг него. В то же время он чувствовал, что его место — в этом доме, с цветными музыкантами, картинами и еженощной переменой кровати.

Из подвала поднялась кошка, окинула мальчика оценивающим взглядом и поднялась на следующий этаж. Все три этажа в этом доме были обставлены одинаковой мебелью и работами Элоизы. И на все этажи время от времени врывались звуки контрабаса, саксофона и фортепиано.

Во всем доме в любой час стояло предвечерье, ранний вечер на пороге сумерек. Здесь стояла прохлада, словно вечная осень, осень, которой не перейти в зиму из-за поломки в космической машинерии. Здесь так и будет осенне, будет прохладно, но мало-помалу все начнет распадаться, одно за другим: немного оползут вниз стены, покоробятся странные картины, мифические звери немного дальше отведут взгляды, прежде чем неразличимо исчезнуть, струны контрабаса ослабнут и опадут, наморщатся и сольются с древесиной инструмента фортепианные клавиши, и прекрасный альт-саксофон съежится фольгой.

Малькольм не знал, как долго он спал, но, проснувшись, вдруг увидел кота, который опять смотрел на него, а позади кота — Кермита.

— Крошка, — воскликнул Малькольм. — Ты сбежал!

Кермит рассмеялся, озорно скривив губы.

— Я чуть не превратил тебя в кота, — сказал он Малькольму.

— Садись же, — распорядился Малькольм, словно хозяин дома. — Как ты оказался здесь?

— Дверь была открыта, и я зашел сюда с утренней прогулки, — сообщил Кермит.

— Я не знал, что ты… прогуливаешься, — удивленно ответил Малькольм. — Ты не боишься?

— Чего мне бояться: что собака проглотит? — рассмеялся Кермит, на этот раз с горькой ноткой.

— Я за тебя переживаю, только и всего, — Малькольм был серьезен.

— Так великая художница и джазовая королева сумела сделать тебя настоящим узником?

— Может, и сумела, — признал Малькольм. — А может, я и раньше был таким.

— По мне, ты именно узник, — согласился Кермит. — Но со скамьи попасть в… бордель, назовем его так. Что ж…

Кермит рассмеялся немного сердечней, чем надо, а Малькольм сел, держа руки на коленях.

— Видишь, я здесь персона нон грата, — заметил Кермит, отсмеявшись, — или, проще говоря, Элоиза меня ненавидит. Мне понадобилось немало мужества, чтобы придти сюда.

— Чего ради такой преуспевающей женщине ненавидеть тебя? — удивился Малькольм. Его челюсть отвисла, глаза наполнились любопытством.

— Это старая вражда, — ответил карлик, с удовольствием предвкушая будущий рассказ. — Несколько лет назад… вернее, два года назад, я позвонил ей по телефону. Это для нее орудие пытки. И укрепив себя четырьмя-пятью рюмками, я просто сказал ей: «Элоиза, дорогая, почему вы считаете, что я не достоин приглашения на один из ваших soiree?». От эмоций она потеряла дар речи, как только умеют терять дар речи старые шлюхи в отставке, вроде нее. Пока она была скована собственным безмолвием, я продолжил: «Не качество ли моих картин, которые, по признанию критиков, бесконечно превосходят ваши, препятствует моему включению в ваш список гостей? А, может быть, в моем пригожем и элегантном присутствии ваша тучность и надутое обаяние станут особенно отвратительны?»

— Ты ей это сказал? — Малькольм придвинулся ближе.

— Говорю тебе, я был пьян, — едко ответил Кермит и продолжил с прежним наслаждением, — Она, собственно, тогда же извинилась передо мной, сказала, что меня не приглашали по недосмотру, ненамеренно, и пр. Но унять меня было не так-то легко… — «Кажется, есть одна причина, по которой мое имя не попадает в списки приглашенных». — «О какой еще причине вы говорите?» — прокричала она тогда тонким, дрожащим голосом… — «Ваш муж, дорогая Элоиза, большой охотник до моих поцелуев!»

Малькольм вскочил и прошагал в угол комнаты. Он стоял там бездвижно и немо, как получивший наказание ученик, пока Кермит с закрытыми глазами хохотал над своим анекдотом. Наконец, лилипут понял, что его друг отдалился от него.

— Что ты делаешь в углу? — прокричал Кермит, когда оправился от веселья. — Выходи оттуда.

Малькольм не стронулся с места, и Кермит подошел к нему и взял за руку.

— Карлик не сумел развлечь его королевское высочество? — спросил Кермит суховато и вывел Малькольма из угла.

— Сядь, — теперь крошка командовал Малькольмом, и мальчик повиновался с пресным выражением лица.

— Скажи мне, милое дитя, — произнес карлик. — Ты случайно не девственник?

Гортань Малькольма задвигалась, его голосовые мышцы будто повторяли вопрос Кермита.

— Тебе нарисовать картинку? — лилипут выстрелил в мальчика сердитым взглядом.

— Не совсем, — ответил Малькольм.

— Что не совсем? — раздраженно подхватил Кермит.

— Не совсем… девственник, кажется, — сказал Малькольм, и на его губы вползла беспомощная ухмылка.