Маловероятно

Она приседает на одной ноге и делает снимок. Я стискиваю зубы, вспоминая, что она сделала с предыдущими моими фотографиями. Вспоминаю ее жестокие признания. Ее красивое ледяное сердце.

А теперь вдруг она коллекционирует салфетки и спрашивает, не привезти ли мне что из магазина, и интересуется, как поживают мама и отец Доэрти. Что-то не вяжется.

— Салфетки, — задумчиво говорю я, поднимая голову. Одно слово, в которое втиснуты пять тонн воспоминаний.

— Разве не ты установил правило «никаких разговоров»? — Аврора невинно хлопает ресницами и делает очередное фото.

Она встает и меняет местами фонари, теперь они светят мне прямо в лицо. Я даже не морщусь. Меня и так выматывает сидеть тут, в саду, с блокнотом.

— Это заявление, а не предложение мировой.

— В таком случае, я не принимаю это заявление и топчу твое «не предложение мировой», — со злостью отвечает она.

Я получаю извращенное удовольствие, зная, что задел за живое. Ненависть — самое похожее на любовь чувство, которое только можно выжать из недостижимого.

Мне тоже удалось ее расстроить!

Я поднимаю глаза, и наши взгляды встречаются — как встретились много лет назад на Друри-стрит. Даже тогда я без тени сомнений знал, что этой девушке суждено изменить мою жизнь. Тогда я не ведал, что она предпочтет пустить мою судьбу под откос и приведет к череде несчастий, затронувших всех, кто мне дорог.

— Рано или поздно, но нам придется играть по правилам. Твой пижон завтра уедет, — фыркаю я.

— У него есть имя. — Аврора опускает камеру и недовольно смотрит.

Кен. Как пить дать, Кен.

— Да плевал я. — Не сводя с нее взора, я вжимаю ручку в страницу, пока она не начинает рваться.

— Каллум. — Она кладет камеру. — Его зовут Каллум Брукс.

Я дергаю плечом.

— А я слышу «пижон».

И царапаю мысль в блокноте.

Хватит быть такой красивой и настоящей и перестань вести себя так, словно ты у себя дома.

Это возможно?

Может ли она любезно просветить меня, чем я думал, когда разрабатывал этот план? Чего собирался добиться, кроме как протащить ее по дороге несчастий, по которой и сам прошел не одну милю?

Рори делает еще несколько снимков. Я покусываю кончик ручки. Не понимаю, как авторы так делают — как они изливают слова на равнодушную пластмассовую клавиатуру. Все это бесчувственно и безлико. Я могу писать только на бумаге. Сдается, Рори могла бы стать автором. Сдается, она могла бы писать с помощью макбука, прародителя всей стильной технозаразы. Мне тошно только при мысли об этом.

Да и вообще, с каких пор я перестал называть ее Авророй и снова стал звать «Рори»?

— У тебя есть макбук? — вырывается у меня.

Она качает головой, но не смотрит на меня, как на психа. Я всегда обожал это в ней.

— А что?

— Забудь. Итак, салфетки, — повторяю я.

Она вздыхает.

— Пустяки.

— Пустяк так пустяк, в противном случае его бы не существовало.

— Кто-то собирает подставки под стакан, открытки, марки. Я собираю салфетки. Ничего особенного.

Молчание.

Я смотрю в блокнот. Потом на нее.

— Просто кажется, это дикость какая-то, ведь у меня сложилось впечатление, что ты меня ненавидишь.

Она перестает смотреть на сделанные снимки. Сводит брови.

— Зачем мне ненавидеть тебя?

Действительно, зачем.

Зачем?

Я миллион раз задавал себе тот же вопрос, размышляя, не купить ли билет в Америку, не отправить ли ей билет в Ирландию, не вырвать ли из груди собственное сердце и подбросить к ее двери.

— Тогда я не ненавидела тебя, — шепчет она. — Но теперь начинаю.

Она смотрит мне в лицо, напоминая, почему я не могу отпустить ее даже после того, как мой мир разбился вдребезги. Некоторые люди возвышают тебя, а некоторые тянут вниз. А Рори? Она тянет меня в разные стороны и рвет на части.

Я вспоминаю о Кэтлин.

О наших семьях.

О своем главном обязательстве, которое к Рори никакого отношения не имеет.

Рву бумагу и сминаю ее.

— Погоди-ка, дай сделать снимок. — Аврора движется в мою сторону, но слишком поздно. Я бросаю бумагу в рот и проглатываю. С горящими глазами она останавливается. Оранжевое свечение от обилия свечек делает ее похожей на ведьму из средневековья.

— Ты сумасшедший, — шепчет она.

Я знаю.

Записываю другое предложение.

Куда бы ты ни взглянул, везде жизнь. Даже в неодушевленных предметах. И в смерти тоже.

— Подойди, сними это.

— Твои отредактированные мысли? — Она качает головой. — Нет, спасибо.

Аврора Белль Дженкинс меня ненавидит.

Но ненависть всего лишь слово.

А я намерен доказать, что ненавижу ее гораздо сильнее.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Наши дни

Рори

Первые лучи солнца окрашивают небо в лиловый цвет и падают на Мала, подчеркивая идеальные изгибы и грани его лица.

Я делаю еще одно фото. Он мало пишет, но я здесь не для того, чтобы отслеживать подвижки в его работе или отсутствие оных.

Понятия не имею, какую часть из этих снимков Райнер задействует для вебсайта, обложки альбома или документального репортажа. Не знаю, какие у него вообще задумки по поводу этого проекта. Но мне не терпится загрузить отснятое в компьютер и начать работу. Я хочу рассматривать лицо Мала в одиночестве. Не желаю, чтобы он оказался осведомлен, какое впечатление производит на меня его внешность.

Я встаю и обхожу двор в поисках следующего идеального ракурса. Мал в своем прежнем стиле уже десять минут болтает о песне «Ironic» Аланис Мориссетт.

—… в ее примерах буквально не было настоящей нелепицы. Особенно с мистером «Веди себя осторожно», который боялся летать и все-таки погиб в авиакатастрофе. Это не ирония. Ладно бы он умер в автокатастрофе. Вот это и есть определение иронии. Выражение, которое стилистически дает обратное значение. Что, несколько человек сели работать над песней и никто — ни одна живая душа — не потрудился объяснить ей, что в песне нет ничего ироничного? С другой стороны, думаю, самая большая нелепица в том, что она написала песню об иронии, в которой нет ничего ироничного.