Манипулятор
Шрифт:
Мусаиб поначалу попытался вместе с Москвой завоевать и Глафиру, но если Москва отнеслась к его потугам довольно благосклонно, позволив бывшему жителю гор без особого труда наживаться на москвичах, то Глафира категорически отвергла все притязания горячего южного парня, – ей мужского внимания более чем хватало на работе.
– …! …! …! Понял? …! …! …! – строго сказала она.
Мусаиб некоторое время старательно вникал в суть сказанного, однако довольно быстро заблудился в многозначных русских эпитетах сексуально-зоологического свойства. Впрочем, общая идея была понятна, и Мусаиб с обидой в гордом сердце – подумаешь, недотрога какая! – удалился в свою комнату. Ведь он старался во всем
– Запомни, Муса, тот, кто спорит с женщиной, сокращает и без того скоротечные годы жизни. Особенно если женщина живет рядом…
Так что хоть и жили Мусаиб с Глафирой под одной крышей, но совершенно врозь, чем категорически опровергали оптимистичную историю любви из старого фильма «Свинарка и пастух»…
Появление нового квартиранта вначале не понравилось Глафире, которая вообще не любила когда ей мешали собираться на работу, но тот был отменно вежлив и обходителен, а главное не шарил маслянистыми глазками по телу и не тянул, куда ни надо, потные рук. И это притом что она как раз выходила из ванной в старом банном халате с оторванными пуговицами!
Может других женщин такие взгляды и прикосновения волнуют, но Глафиру от них буквально тошнило, иногда даже ей казалось, что идеальный мужчина должен быть плоховидящим импотентом без рук. Не понятно только какой от него тогда вообще толк – работать-то он тоже не сможет. А кушать, между прочим, будет с отменным аппетитом. Столкнувшись с этим парадоксом, Глафира приходила к неутешительному выводу, что мужчины не нужны совсем, тяжело вздыхала и шла на работу.
А еще бородач притащил пару пузырей хорошего шампанского и сказал, что с удовольствием выпьет за знакомство, когда бы она не нашла для этого несколько минут…
Утро следующего дня навалилось на едва проснувшегося Гуськова сухостью во рту, ломотой в теле, болью в голове и волнением в душе, причем духовное томление явно превалировало. Ощущения, прямо скажем, были не из приятных, но режиссер отнесся к ним с определенным стоицизмом.
– И это пройдет… – пробормотал он свистящим шепотом и, морщась от боли, сел. Напротив дивана, на криво сдвинутых стульях мучительно храпел Лебедев – совсем как в старое доброе время, когда развеселые «Гуси-лебеди» порхали над Москвой.
Постепенно Гуськов вспомнил как вчерашним вечером, когда окончательно стемнело и жара, наконец, отступила, даря терпеливым и упорным долгожданное облегчение, им одновременно пришла в голову мысль покончить с пивными безобразиями и поехать на Арбат, где и отдохнуть по полной программе. Как говорится – тряхнуть стариной!
Надо признать, что подобные мысли часто посещают настоящих мужчин, которые в любом возрасте не теряют благодатного умения молодости легко и быстро подниматься над суетой и бытом. В такие минуты им никогда не бывает скучно, их не одолевает уныние, они не страдают от одиночества, и если что-то и сдерживает безудержный темперамент и неуемную фантазию, так это ограниченность финансовых возможностей.
Так получилось и с нашими творческими личностями: на ресторан денег не было, на ночной клуб тем более, а вот на пару пузырей водки получилось в самый раз. Потом появились две развеселых дамочки, которым оказалось очень даже по пути со всеми четырьмя. В смысле Гуськов – раз, Лебедев – два, две бутылки – три и четыре. Для разгона писатель довольно живо разыграл на два голоса свой любимый гадкий анекдот. Обе дамочки несколько поморщились, справедливо приняв тонкий писательский юмор на свой счет, однако соблазн поучаствовать в веселом банкете перевесил мелкие обиды. Так что довольно скоро в компании установилась вполне непринужденная обстановка.
– Василий Иванович! –
хихикала та, что повыше, припадая к Гуськову. – Ну прям как в анекдоте!– И Петька! – вторила та, что пониже, держась за Лебедева. – А мы с тобой будем две Анки!
Подобная характеристика – повыше и пониже – объясняется тем, что имена этих легкомысленных особ остались неизвестны истории, а иных отличий кроме роста в темноте безымянного переулка разобрать было трудно. Да оно и не требовалось…
К сожалению (или к счастью?) в самый разгар веселья появился милицейский патруль, – то ли недовольные шумом граждане вызвали, то ли место это было у стражей порядка, говоря словами рыболовов, «прикормленное». Пришлось уходить переулками и дворами, продираясь через кусты, срываясь с заборов и хлопая дверями проходных подъездов. По ходу дела потеряли обеих развеселых дамочек – вначале ту, что пониже, потом ту, что повыше, и одну писательскую сандалю, зато сохранили почти полную бутылку водки. Благополучно миновав хорошо освещенные Пречистенку и Остоженку, они, наконец, достигли пустынной набережной и остановились:
– Все! Ушли! – дышал Гуськов тяжело, однако поцарапанное лицо сияло. – Но какой класс! Давно я не получал такого удовольствия!
– Это нам еще здорово повезло! – без особого энтузиазма ответил Лебедев, пытаясь стоять на одной ноге. – Очень даже запросто замести могли!
Они прислушались – все вроде тихо, на всякий случай прошлись немного вдоль реки, миновали Крымский мост и, спустившись к реке, сели на еще теплые гранитные ступени…
Все это более-менее всплыло в голове проснувшегося режиссера, даже то как они голышом плавали в черной, липкой воде и отражения далеких фонарей казались упавшими в реку звездами, как приятно остывало разгоряченное тело, как потом сидели в накинутых на мокрые плечи рубашках и допивали чудом сохраненную водку, продолжая спорить о высоких творческих материях…
Но вот как они добрались до дома, он категорически не помнил. На этом месте в пестрой мозаике воспоминаний зияло темное загадочное пятно. И это при том что жил Гуськов совсем рядом с местом купания – в Хамовниках.
– Ну и хрен с ним… – пробормотал Гуськов, – дошли и ладно…
Гораздо больше всех этих приключений и чудачеств его волновала беседа с тем загадочным типом, что пристал к ним в Останкине. Именно она являлась безусловной причиной странного беспокойства одолевавшего Гуськова. Ему казалось, что нечто очень важное, сказанное бородатым, осталось незамеченным, не услышанным или забытым. Но что? Взволнованное сознание металось в замкнутом объеме обыденной реальности, ища истину, но, увы, безуспешно.
Так домашний гусь, заслышав призывные крики диких собратьев парящих в бездонном небе, начинает бегать по загаженному птичнику, махать слабенькими невольничьими крылышками в безнадежной попытке взлететь и жалобно отзываться:
– Подождите! Я ваш брат и хочу лететь вместе с вами! Возьмите меня с собой!
Но далекий клин давно растаял в вышине, и только индюки с ехидцей посматривают на чудака…
«А может писатель что-то уловил?» – подумал Гуськов и довольно грубо потряс товарища:
– Слышь, Петруха! Кончай спать, разговор есть!
В ответ тот обиженно замычал и, ежеминутно рискуя свалиться со своего крайне неустойчивого ложа, довольно ловко перевернулся на другой бок.
– Да проснись ты! – Гуськов тряхнул сильнее, но только сам устал от резкого движения и в шальной голове что-то жалобно скрипнуло, усиливая боль.
Беззлобно послав сонного лентяя в не слишком приятное место, Гуськов с трудом поднялся, неудачно попытался вдеть ноги в тапки, безнадежно махнул рукой, чертыхнулся и, держась за стенку, босиком побрел на кухню: