Мантусаил

В глазах бесстрастно орудующего иглой Канины отчетливо читается: сам изувечил - сам и починю, а мифо-логические извлечения волнуют его ничтожно мало. Вот что ему по-настоящему важно:

– Какая бестия вас укусила?

– Ну вы же понимаете - Бе-е-естия!
– со значением блеет Фавст, и губы у нас распухают невыдохнутым весельем. Бестия, конечно, ни при чем - при чем в чужой ссоре будет новобранец?

Гемелл с независимым видом пожимает плечами.

– Мы играли в слова, а потом Квинт ни с того ни с сего окрестил меня христианином.

– Декан, декан!
– раздается вопль, и мы собираемся перед палаткой, чтобы узнать: кого-то недостает.

Кого-то недостает. Кто-то исчез - в тисках непролазных топей, в излуке вялого гноя, - попрал границы естественного, нерушимого померия.

– Эй, Марк, Марк?
– тревожатся в толпе.

– Гней?
– вторят на ее задворках.

– Эй, Квинт?

– Эй, Авл?

– Эй, Тит?

Кто-то пропал - там, где нет пути ни назад, ни долой, потому что...

– Молчать!
– рявкает Канина.
– Не Капратинские ноны празднуете! Построиться в линию, живо!

Мы повинуемся - наталкиваясь друг на друга, черпая полные калиги скудельной слизи, под ворчание Бестии: "В линию, ха, тоже мне... значит, до триариев дело не дойдет..." А затем наступает - и длится, длится, длится - тягостная бесконечность, когда декан считает, про себя и изустно, слева направо и наоборот, вновь и вновь, но не может сосчитать, сколько же нас всего.

Считаем и мы - считаю я, украдкой распрямляя пальцы сомкнутого кулака: Ол, Мартул, Кунт, Ларс - нечесаная борода и прижатый браслетом у запястья рукав, горячечные проталины на снеговых висках и липкие охвостья перехлестнутых ремешком волос. Вот Гемелл с его "Приапеями" - не свитком, а кодексом, которым он с готовностью ссужает страждущих за скромную мзду. Вот долговязый, теплолюбивый Дивес, вот угрюмый Фавст, вот неутомимый рассказчик Вописк... Напрасно. Я сбиваюсь на двух: Най, опальный родич ныне здравствующего принцепса, - и Канина, декан. Всё прочее спорно - все прочие спорны, их претворит, превоплотит, пресуществит еженощная наша попойка, а я буду за это наказан. Все мы здесь наказаны.

– Навербовали по объявлению!
– разоряется Бестия.
– Даже до десяти не умеют!

– До восьми, - не очень уверенно возражают ему.

– Тебе-то почем знать!

– А кто в бега-то подался?
– подначивает Гемин.
– Так посмотреть, у нас публики скорее лишку!

– Молчать! А, да сгиньте вы в ...! Мне ваше количество до ...!

Бестия от души тычет тирона в бок.

– Привыкай, солдат, служба такая - от рассвета и до поры, пока император тебя к ... не пошлет, но с этим он лет двадцать еще поваландается!

– Шестнадцать, - поправляет Дивес, оттесняя ветерана в сторону.

– Тебе-то почем знать!

Завтра: будет струиться поток - красный, словно речь опытного ритора, и полководец в запекшейся багрянице окликнет меня с того берега: не это ли - Красноречка ? Но ему не одолеть, ни вплавь, ни вброд, кровоточащих ран - одной грунтовой и двадцати трех своих, и его заслонит прорицательница с осанкой статуи - дитя братского народа, с которым мы обходимся отнюдь не по-братски (Рем, или Гета, или сам я не в счет), - и возвестит: чада Фенрира! Гарм, Сколь и Хати, Гери и Фреки! Нет вам спасения, племя лунного пса! Горе! Проклятье и горе! И - тоном, вспененным усталой досадой: беда с конунгами по имени Вар. То дружину хозяйскую посеют, то сердце леса украдут. А ты тут каждого встречного-поперечного стращай...

Вчера: нак атываются на заречный откос галлы, и рыже-красная глина осыпается от салических прыжков огромными гранатовыми плодами, брызжет скользкими, холодными зернами. Волчьи выкидыши, глумятся незваные гости, мать ваша шлюха из Альба-Лонги. Подите сюда, лупанар ваше логово, да смотрите не замочите штанов.

– Чего распетушились ?
– осведомляется Вописк, и мы воем от смеха, даром что до смешного владелец "Приапеи" добраться и близко не успел.
– Вы там! Сеноны, гельветы, лингоны, эдуи! Э, нет, к в о ронам эдуев, с ними у нас союз. Галлы! Есть ли у вас потомство?

– Потомство?
– недоумевают на противной стороне.

– Ну, сыновья... дочери... вообще!

За спиной у Вописка Бестия на всякий случай поясняет различия между полами на пальцах, и мы воем от смеха , оглушая ответ.

– Как же без потомства! Это вы, расслабленные, слышали мы, повадились красть друг у друга помет!

Вописк в притворном изумлении священного ужаса округляет глаза.

– У вас есть дети? Но ведь... вы же... вы же - галлы !

И мы воем от смеха, повторяя - со значением, в ритме, как нам представляется, галлиямба - "Галлы! Фригийские галлы!" - пока наша скверная латынь не пронимает неприятеля до неистовства.

– И у кого после этого мать продавалась?
– философски вопрошает Дивес.

– И кто после этого ворует младенцев?
– присоединяется к нему Фавст.

– Лингва латина нон верпа канина, - нарочито, будто для тугоухих , артикулирует Гемелл, а Бестия, пользуясь моментом, тотчас ввертывает заветное:

– Ну вы же понимаете - Кани-и-ина!

Терпение у галлов лопается. Тетива оказывается покрепче, и над рекой взвизгивает холостая стрела - чтобы на середине полета внезапно клюнуть носом, кануть... бесследно кануть в...

Солнце, запеченное в слоеных, чуть подгоревших облаках, неумолимо склоняется к западу. Я жду возле реки, унимающей лихорадку, бередящей жажду, - там, где топкий берег обливается холодной, скользкой, рыже-красной трупной жижей. Увы, но воды этой, живительно-мертвенной, не припрячешь впрок - мехи, которые сплеча швыряет Бестия, нужны мне для другого.

– Деньги, - напоминаю я.

Гемин со вздохом отсчитывает потную медь - не то восемь, не то десять монет разного достоинства и чеканки, одинаково рыже-красных и солоноватых. Отсчитывает с ленцой - денег ему жаль. Бестия, которому быстро наскучивает ждать, с размаху хлопает нашего казначея по загривку: