Мантусаил

Там , в сердцевине кромешно й пустоты , слышнее всего вой волков - нет, собаки. И звезда с хищными лучами, что разъедает неизбывный туман, - Сириус. И ржавчина, заполняющая раны. Мед вяная роса после купания - но прежде ржавчина, липкая ржавчина с глиной ...

Когда мы возвращаемся - нелицеприятный Канин а, сверши в правосудие и восстановив справедливость , позволяет мне опира ться на его плечо, - успевает улечься и наш убогий разгул, и почт и все участники этого разгула. Плоть в плоть с костром устраивается на ночлег - на долгие четыре стражи - наш бессменный вигил Гемелл, который не может согреться в палатке и к тому же мучается бессонницей. Будь мы в настоящем лагере, последний сумасброд не поставил бы его в караул на всю ночь, а тем более – в одиночестве, но нам и надеяться нечего на дисциплину, благую богиню.

– Пойдешь на болота, командир?
– зевая, спрашивает у декана Гемелл.
– Там змеи, говорят, при луне выползают ...

Канина с рычанием сбрасывает балласт - меня - и исчезает впотьмах до того, как я обретаю равновесие. Гемелл распахивает глаза.

– И что я такого сказал?

– Ничего, - отвечаю я, чувствуя, как леденеют влажные пятна грязи на м оем из мызганном плаще, – но если поутру найдешь тут обломанные ветки тополя - не удивляйся. Удивляйся, если найдешь кипарисовые.

– Я скорее найду тут своего сопляка , - флегматично замечает "предводитель юношества" .
– К ак пить дать его эта рябая орясина пинками наружу вы гонит , мне якобы в помощь. Чего дома не жилось, коли уж на пенсию сплавили... Тополиные ветки, ну чисто собака же! Най, ты-то в норме?

– В норме, в норме, - заверяю его я, неуклюже ныряя под кожистое крыло навеса. С реди тех восьми не то десяти монет, что обретают приют на дне доньев, никогда не бывает моей. Моя монета раз за разом чеканится из моей собственной крови – застуденелой от речной воды , рыже-красной и скользкой.

Завтра: настроение у нас приподнятое - "ну вы же понима-а-аете", сказал бы дотошный Сагитта; от нем елодичного пения шатаются в своих гнездах блуждающие огни звезд - болотные огни, огни обмана, огни дураков.

Veni , domicella, cum gaudio!

Veni, veni, pulchra! Iam pereo...

– Младшенький, а младшенький?
– пристают к Аррунту.
– Какая она, твоя Туллия - Туллия Старшая, Туллия Злая, Туллия с Проклятой улицы? Или тебе по нраву ее сестренка - Туллия Добрая, Туллия, что замужем - не за тобой?

– Да идите вы!
– смущается тот, так что в винноцветном румянце, словно в уксусе, растворяется мурра его витилиго. С женщинами Аррунту везет не больше, чем мне - с игральными костями.

– Най, а Най?
– налегают на меня.
– Ты хорошо говоришь по-гречески? Патрициев сызмальства учат греческому... скажи нам, Най, твой учитель был из Спарты - или из Фив? А светильники он когда гасил - до урока или после?

– Вместо!
– огрызаюсь я.
– И род у меня - плебейский!

Все мы пробудимся на свежий день со ржавыми языками, но лишь у м еня коррозной коростой оденутся шея и щеки. Тяжелая рука была у Диоскуров, объявивших моему прадеду о победе при Регилльском озере: одних его отпрысков за отчие сомнения обрекла ржав и вместо седины, других и вовсе оставила лысыми.

– Тоже мне - плебей!
– негодует Дивес.
– Да я таких плебеев... которые с золота едят и золотом подтираются... у которых денег...

– Ну простите, - я демонстративно выворачиваю пояс , который после похода в дремучие топи и череды проигрышей что внешне, что внутренне пуст . – Не тебе, Дивесу , меня богатством попрекать.

Эвокат только скалится . Всем нам сейчас не до ссор: "Приапеи" Вописка гуляют с колен на колени, песни становятся развязнее, а ставки вот-вот перестанут быть денежными. Даже Канину поэтому встречает не гробовая тишина, сдобренная сознанием вины, а приветственные во згласы :

– Декан! Ты был на болотах, декан? Ты охотился на волков?

– На волчицу!
– азартно перенимает инициативу Сагитта.
– Ну вы же понима-а-ете!

Канина не реагирует. Калиги его действительно перепачканы тиной, под ногтями заянтарела густая тополиная камедь. Он не задает очевидного вопроса. Он выпрастывает из чьих-то радушных ладоней кувшин, побывавший со мной вместе у источника под белым кипарисом, и выплескивает его содержимое мне в лицо. Отдернуть головы я не успеваю.