Мантусаил

– Да не жмись ты, а! Ему платиться как-никак!

– У него все равно "пес" костьми ляжет, - неуклюже острит Сагитта, намекая, что в игре мне не везет.

С угощением обстоит намного лучше.

Всегда: я высвобождаюсь из обуви, расстегиваю пояс, босым и невозбранным ухожу на закат - в болота. Гати здесь нет. Тайной тропы я не знаю. Не знаю я и того, следовали - следили - ли за мной когда-нибудь или нет, провожали ли шаг в шаг, вопреки ли чужим ухищрениям или благодарю общему равнодушию у источника я оказываюсь в одиночестве - остаюсь наедине с белым кипарисом в сонме черных тополей, и леденящей родничной пульсацией под голой ступней, и довлеющим давлением незримого присутствия – темного, архаического, беспредельного нумена.

Есть заклинание, но я его позабыл. Позабыл даже, что должен держаться от белого кипариса в роще Прозерпины подальше. Монеты лежат под моим языком, окрашивая слюну призраком крови. Я сплевываю подтаявшие медяки на ладонь, словно слитки недуга, словно свертки легочной мокроты. И шепчу над мертвяще-живучей водой , погружая сперва полные руки, затем пустые мехи ко дну:

– Я чту тебя, господин марсианских распадков. Я чту тебя, господин марианских руин.

"Я почитаю тебя, повелитель бесплотного роя. Я почитаю тебя, повелитель бесплодного рода".

Внетелесное присутствие внимает, не приближаясь.

– Да свершится по воле твоей!

"Да свершится по воде твоей!"

И, не оглядываясь, отступаю - уступаю - на закат, в болота, приютившие в оспистой своей горсти лоскут суши - островок для островитянина. В насмешку, и не иначе, мы называем его Мантуей. Будь моя воля, я бы нарек это место Британией.

Медные монеты в сумерках легко перепутать с черными бобами. Кровь во мраке удушья неотличима от рыже-красной глины.

Вчера: вечерняя пирушка в разгаре - гремят в стакане кости, костер хрипит от щедрых подношений бессмертным, порядком похудевшие, исцеленные от водянки мехи споро передают ся по кругу. Я довольствуюсь глотком, привычно отговариваясь: мол, хлебну - и своих не узнаю, и в себе разуверюсь, и дороги к белому кипарису вовеки уже не найду. Воздержнее меня в питье только Канина, который...

– Най!
– ахает припозднившийся Фавст и съеживается, словно под розгой. Чего ради ему с такой-то чуткостью было наниматься в армию? Неужели все из-за гражданства?
– С тебя Канина шкуру сдерет!

– Ну вот еще!
– отвергает пророчество Вописк. – Собачина собаки не ест... тьфу ты, то есть... а хотя... Пес с тобой, на-ка выкуси... то есть вкуси... да пей ты уже, надоел!

Фавст затравленно озирается - удачливый счастливчик , ничего не скажешь. Пересиливая себя , пригубливает и несколько успокаивается, ободренный тем, что разделил - а значит, уменьшил – нашу - а значит, и мою - вину.

– Может, и обойдется?

– с надеждой гадает он.
– Вон, с Квинтом и Марком обошлось... и с Аррунтом!

Я его не разубеждаю. Нескоро, ох нескоро Сагитта и Бестия рискнут снова померяться длиной мечей: их вовремя остережет и шрам на одежде, и заплата , пристеганная против шерсти . Нескоро тирон захочет еще разок попытать прочность своей шкуры, а с ней и тяжесть деканской длани. Я же... то, что сделал я - что делаю я, игнорируя строгий запрет, - не чета стычке изведшихся вояк или вздорному геройству новобранца. То, что сделал - что сделаю я, - измена. Дезертирство, переметничество, вероломство. Клятвопреступление - но кто из нас клятвопреступник сугубее: желающий помнить или расположенный забыть?

Дивес, посулив плащ - против безропотного, онемевшего, с позорной петлей перевязки на шее Гемина, от которого наставник-Гемелл не прочь избавиться, бросает кости - и проигрывает.

– Завтра ты будешь Дивес , - с завистью предрекает он, разоблачаясь.
– Эх ты, предводитель юношества... тебе, мерзлоте, да на этакий рост и двух плащей мало !

Все мы здесь наказаны. Мне суждено сосчитать лишь до двух: Най, желающий забыть...

И Канина, который прекрасно помнит, где, как и с чьей подачи его десятка коротает вечер.

– Кто.

Это не вопрос, и поэтому, быть может, мы медлим - я медлю - с ответом: Канина успевает выплеснуть остатки воды себе в рот , брезгливо уронить бесполезную посудину под ноги и повторить - не вопрос, утверждение:

– Кто.

Некоторые потупляют замутившийся взор, половина смотрит именинниками. Я встаю.

– Нет!
– вскрикивает Фавст, и неверной рукой хватает меня за руку, и мечет в кого придется возмущенные громы и молнии .
– Нельзя же так! Я... мы... мы все...

– Не лезь не в свое дело, ублюдок !

Фавст отшатывается . Быть может, потому, что чересчур пьян. Или потому, что контуберний в своем вердикте единодушен. Или потому, что один из голосов в нестройном хоре принадлежал мне.

– За мной, - велит Канина и, не оглядываясь, уходит во тьму - туда, где высится наспех слепленный из слизистой целины трибунал и под сенью копья, увенчанного по прихоти Сагитты жидким тополиным венком, р ыжеют железные кости земли - наше бесславное вооружение.