Мария в поисках кита
Шрифт:
Не незнакомец в куртке, о существовании которого я сразу же позабыла, — совсем другой. Да и куртки на нем не было — только вправленная в джинсы клетчатая рубаха. Шею сидящего стягивали дешевые бусы из мелких белых ракушек (гораздо более мелких и белых, чем те, что валялись на дороге). Чуть выше бус шла багрово-фиолетовая нить, — и уж ее-то, при всем желании, никак нельзя было назвать украшением. Ни один амулет на ней не удержится, ни один куриный бог, ни одно распятие.
Это не Сабас, подумала я.
Сабас не носит клетчатых рубах, он вообще не носит рубах, — он щеголяет голым торсом. И он не стал бы напяливать на себя дешевые бусы из ракушек. На его шее и без того не протолкнуться: золотая цепочка, две подвески на кожаных шнурках… Ракушки втиснуть не удастся. И уж тем более — этот отвратительный, багрово-фиолетовый
Это не Сабас, подумала я, — и меня вырвало.
— Какие мы впечатлительные, — весело сказала ВПЗР, даже не обернувшись.
— Что это? — откашлявшись и прочистив горло, спросила я.
— Думаю, что мертвое тело. Но могу и ошибаться — вдруг это представшая нашим очам новая реинкарнация Будды-Шакьямуни? Поза соответствует.
Упоминала ли я Будду-Шакьямуни в своем дневнике? Она все-таки чудовище.
Нет, в ту минуту я не размышляла о том, что ВПЗР — чудовище. Я стала раскручивать эту мысль позже, когда мы выбрались из океанариума. Она — чудовище, и ничего удивительного в этом нет, писательство развратило ее до последней возможности: так всегда бывает с людьми, для которых слова — самоцель. А безнаказанная игра в слова — не только самоцель, но и сверхзадача. Она так и идет по своей романной жизни — безнаказанно убивая. Описание смертей — такой же ее конек, как и описание любовных утех посредством самых бредовых ассоциаций. Хотя нет — в этом случае ассоциации выглядят намного изощреннее. ВПЗР строго следит за тем, чтобы количество смертей соответствовало количеству love-story. И чтобы они чередовались, желательно в ритме две четверти; ведь любовь и смерть — единственные, по мнению ВПЗР, вещи, за которыми интересно наблюдать, не сталкиваясь напрямую и оставаясь в относительной безопасности.
А за смертью — даже интереснее.
Обо всем этом я тупо думала позже, — еще и для того, чтобы не думать о трупе и о багровом рубце на его шее, свидетельствующем: смерть была насильственной. И о незнакомце в куртке, который как будто растворился в пропахшем дафниями океанариуме. В каком из аквариумов он исчез? А может, просто выбрался через так и не найденный нами лаз, выполнив свою задачу.
В чем заключалась его задача?
Показать нам труп. Но зачем? Предупредить о чем-то или, наоборот, нагнать страху и парализовать волю.
Если верно последнее, незнакомец добился своего: я напугана до последней возможности.
О ВПЗР этого не скажешь. Непонятно, как она вообще относится к ситуации. Судя по поведению — ситуация ее забавляет. Ну если не забавляет, то вызывает жгучий интерес. Кое-что интересное происходит и с существами вокруг нее, и этому «кое-что» я не нахожу никакого объяснения: оно подпадает под категорию «сверхъестественное». Или я невнимательна к деталям, не так внимательна, как обычно бывает ВПЗР. Еще в океанариуме, находясь в нескольких метрах от трупа, она обернулась ко мне, расстегнула куртку и сказала:
— Подержи, пожалуйста, Гимбо. Я хочу осмотреть нашего жмурика поближе.
Кошка перекочевала в мои руки; она вела себя неагрессивно, но явно нервничала, худое тельце тряслось мелкой дрожью. Отвлекшись на дрожь, я даже не сразу поняла, что это — совсем не та Гимбо, в обществе которой ВПЗР провела два последних дня. Та была самой обыкновенной, беспородной, дымчато-серой, хоть и с необычным черным носом и ломаными усами. А эта…
Эта была породистой и сиамской!
И нос у нее был розовый (от прошлого остался лишь темный контур обводки), и усы — длинные, и шерсть — светлой с коричневым отливом, в полном соответствии с породой. Точно так же соответствовали породе черные лапки, черный хвост и черные очки вокруг глаз. На кошку, которая шляется по улице, предоставленная сама себе, новая Гимбо — в отличие от старой — походила мало.
Я что-то упустила.
ВПЗР между тем двинулась к трупу. Песок под ее ногами отвратительно заскрипел. А может, это был и не песок вовсе, а мертвые дафнии. Такие же мертвые, как и мужчина в рубашке, сидящий у задней стенки аквариума.
Подойдя к нему, ВПЗР снова присела на корточки и втянула ноздрями воздух.
— Н-да… Не первый день отдыхает, — сказала она.
К горлу снова подступила тошнота. И борясь со рвотными позывами, я попыталась вспомнить, есть ли в киноколлекции ВПЗР фильмы, где герои выражаются подобным циничным образом. По всему выходило,
что нет. Похожий текст может быть вложен в уста американских частных детективов или полицейских при исполнении, с аппетитом жующих гамбургер над трупом недельной давности. Но ВПЗР не любит боевики, густо населенные именно такими персонажами. Она не любит Таранти но — такого же компилятора, как и она сама, только классом повыше и гораздо более изобретательного, удачливого и непредсказуемого. И — !Atenci'on! [33] — уже добившегося столь оглушительной мировой славы, что не считаться с его существованием невозможно. Приходится признать, Ти, что этот проклятый ублюдок недостижим, — сказала она как-то.33
Внимание! (исп.)
— И конечно же, недостижим по субъективным причинам, — поддела я ее.
— К сожалению, по объективным, Ти.
Хорошо, что у ВПЗР хоть иногда бывают просветления, и она начинает понимать, что нельзя быть талантливее всех на этой земле — и по субъективным причинам, и по объективным. И вариант «Был карнавал, и я нарядилась Господом Богом» не сработает ни за что — единственный подходящий костюм был забран из проката пару тысяч лет назад.
Я стараюсь не смотреть на лицо мертвеца, возле которого хлопочет ВПЗР. Я пытаюсь сосредоточиться на Гимбо — почему она вдруг оказалась сиамской? Ни по чему, просто так; просто потому, что всех животных ВПЗР зовет Гимбо — в память о шпицбергенской собаке породы хаски. Наверное, она и сама не помнит, как выглядела эта собака. Единственное, что сохранилось в памяти, — черный бархатный нос и ломаные усы. Собака Гимбо в
— Его удавили, — заявляет ВПЗР.
Как будто и так неясно.
Это и вправду не Сабас, я отлично помню полуголого homme `a femmes на снимке с «Пилар-44», — мертвец нисколько на него не похож. Ему около тридцати, у него простоватое лицо записного растяпы. Человека, который на всех фотографиях, начиная со школьных, стоит крайним в последнем ряду — если, конечно, его не забывают позвать в кадр.
Как правило — забывают.
Даже смерть не сделала его значительнее, вот бедняга! Трудно представить женщину, которая полюбила бы его от всего сердца; трудно представить мужчину, который ненавидел его настолько, что лишил жизни. Он не является, не может являться целью ни для кого; ступенькой на пути к цели, помехой — да. Но самой целью — нет. Господи, я начинаю рассуждать так же, как и ВПЗР, я становлюсь такой же циничной!.. Так бывает всегда, когда задерживаешься в вонючем баре honky-tonk дольше обычного — все пропитывается его тлетворным, спертым запахом — и одежда, и волосы, и душа.
— Что будем делать? — спрашиваю я у ВПЗР.
— А что мы можем сделать? Разве что вынести его, — ВПЗР кивает на труп, — на свежий воздух. Может, оклемается?
— Не вижу поводов для шуток.
— А я не вижу способов решения проблемы. В том плане, что с этим трупом мы не можем сделать ровно ничего. Кроме как констатировать смерть, наступившую несколько дней назад в результате удушения.
— Надо каким-то образом попытаться вызвать полицию…
— Телефоны не работают, — напоминает мне ВПЗР. Она как будто даже рада этому обстоятельству.
— Предлагаете тупо сидеть на Талего и ждать?
— Отчего же? Можно обследовать остров повнимательнее. Вдруг найдется еще какое-нибудь тело?
Сволочной honky-tonk, видимо, работает круглосуточно. Нет даже технического перерыва, чтобы выгрести из нужников кучу использованной бумаги, снять налет дерьма со стен и протереть зассанные сиденья унитазов.
— Все. Больше не могу здесь оставаться.