Мария в поисках кита

Я снова думаю о негодяе Сабасе, и это странно.

Всему виной спина, совершенно безликая, хотя и твердая, и даже рельефная: стоит мне прижаться к ней чуть плотнее, как я тотчас начинаю ощущать ребра и позвоночный столб. При желании я могу дотянуться лбом до лопаток, жаль, что это — не Сабас.

Жаль.

Будь Кико Сабасом, я выбрала бы не багажник, а раму. И неудобство сидения на ней с лихвой компенсировалось бы губами Сабаса, касающимися моих волос. Негодяй и бабник Сабас так бы и поступил: коснулся губами волос, неважно, чьих именно, — моих или Mariagiselapiedad, все бабники — одинаковы. И шепчут об одном и том же. Мерзкие типы. Но… моим сожалениям о том, что Кико не Сабас, нет конца.

И кто я после этого, как не бессмысленная идиотка, — сродни гному из садика при доме «с чайной розой на окне», тому, который счастливо оказался без куртки. О втором лучше не вспоминать, как не вспоминать о трупе из океанариума, — мы с

Сабасом

Кико как раз проезжаем мимо. Очевидно, и у самого Кико сложные отношения с океанариумом, — ничем другим не объяснишь то, что он резко ускоряет движение, изо всех сил налегая на педали. Чтобы не слететь с проклятого багажника, я впиваюсь в спину Кико еще сильнее, впечатываюсь в него, утыкаюсь лицом в куртку, пахнущую смесью самых разных мужских одеколонов, ни одного неприятного или диссонирующего запаха нет. К тому же все они не резкие — мягкие, увещевающие. Мужчины, которые пользуются подобными духами и туалетной водой, знают цену всему: жизни, себе, женщине и отношениям с женщиной, и они… Они никогда не взгромоздятся на велосипед, пусть это будет и раритетный «Wanderer-Werke». Что еще смущает меня в запахах, волнами идущих от Кико?

Они — не островные. Они больше подходят для крупного мегаполиса, а не для маленького, затерянного в море клочка неприветливой земли. И по мере того, как расстояние между мной и плащовкой Кико сокращается, расстояние между запахами и Кико увеличивается все больше. Теперь они существует раздельно, как будто Кико напялил на себя чужую одежку, примерил чужую жизнь. Хотя… Удивляться тут нечему. Кико всегда присваивает чужие жесты, почему чужая жизнь должна быть исключением?..

До сих пор ткань его куртки казалась мне жесткой, царапающей и скользящей, теперь же в ней появилась известная мягкость — как в запахах.

— Не устали? — спрашивает Кико.

— Что?.. — не сразу отвечаю я.

Не сразу — потому что слышать голос человека, которого привык считать немым — дикость из дикости. Не сразу — потому что совместить этот голос с веревочным недоумком невозможно. Он — мягкий, и увещевающий, и знающий себе цену, и ласковый. Голос взрослого, уверенного в себе мужчины; из тех голосов, что мгновенно вызывают симпатию, влечение и нежность, почему я не села на раму? Тогда этот дивный голос обволакивал бы со всех сторон, теперь же до меня доносятся лишь отголоски. Но и их достаточно, чтобы сердце начало учащенно биться.

— Не устали?

— Нет. Просто наслаждаюсь пейзажем. Здесь красиво…

«Красиво» относится к лодкам, появившимся из-за стены океанариума. Тем самым больным прогерией лодкам, хотя теперь они не выглядят больными, наоборот. Они — ослепительно белые, новехонькие, и катер, на котором мне так и не удалось совершить побег… Катер слишком далеко, чтобы разглядеть название, но я почему-то уверена: у него — самое жизнеутверждающее и самое обнадеживающее имя из всех возможных.

Что-то на манер… «Upon Reflection».

— А я не люблю Талего, — шепчет голос.

— Почему?

— Здесь скучно. В Бенидорме и Картахене куда веселее… И здесь…

Стоп-стоп. Бенидорм и Картахена никак не связаны с Кико. Их не притянешь за разноцветные шнурки и не вденешь в верхнюю губу. Зато они как-то связаны с другим человеком, Сабасом. Бабником и лживым негодяем. В Бенидорме и Картахене живут его подружки, вот и связь!..

— И здесь…

— Что?

— Здесь нет футбольной команды. И здесь…

В записной книжке, которую я привыкла считать записной книжкой Сабаса, есть множество записей, позволяющих утверждать: ее владелец — футбольный фанат. И не просто горлодер с трибун, — человек, подходящий к футболу основательно. Отсюда — ставки на тотализаторе, а на Талего нет не только футбольной команды, но и букмекерской конторы… Здесь нет ничего, что можно считать привычным, и каждая вещь поворачивается к тебе неожиданной, а иногда — бессмысленной и сюрреалистической стороной. Никто не может договориться между собой, никто не может понять, как двигаться в этой системе координат, чьи параметры изначально заданы неверно. А может, не заданы вообще. Все здесь рыхло, все непрописано и неоформлено. Я не знаю, каким был Талего до того, как мы приехали сюда.

Сабас

Кико

Сабас — любитель многоуровневых ароматов — нашел единственное определение для острова: здесь скучно. О вязкой зимней тоске мне говорил и старина Фернандо-Рамон, и лишь красавчик Игнасио утверждал обратное, рекомендуя Талего как райский уголок. Других, кто мог бы подтвердить мнение двоих или опровергнуть мнение одного, здесь попросту нет. ВПЗР соблюдает осторожный нейтралитет, Кико и труп в океанариуме — безмолвны, а я… Я придерживаюсь мнения, что Талего слишком многослоен для просто скуки. И весь вопрос в том, в каком именно слое ты находишься. В каком из зеркал музыкальной шкатулки ты отражаешься. Или ты — слепая балеринка из шкатулочного чрева; и не видишь не только отражений, но и самой сути. Все здесь — слепы, все — поражены немотой. Хотя к парню (Сабасу? Кико?), к чьей спине я прижимаюсь сейчас, это не относится. Для слепого он слишком хорошо управляет велосипедом. Для немого…

— Здесь небезопасно…

Я что-то пропустила, увлекшись мыслями о

Сабасе

Талего? Ну да, он сказал — «здесь небезопасно». Это звучит намного неприятнее, чем «здесь скучно» и «здесь нет футбольной команды». И это требует расшифровки, причем немедленной. Часть шифра и так у меня в руках (труп в океанариуме и нечто не успевшее оформиться в труп — в букинистическом).

Нужна ясная картина.

— Вы имеете в виду Маноло, которого… — Я с трудом подбираю нужные слова. — Того самого… из океанариума?

— Маноло?.. Ах да, Маноло, точно… Здесь живет один Маноло. Я и забыл про него.

Я вполне допускаю, что можно забыть о некоем человеке по имени Маноло, особенно если он — мелкая сошка, пигмей из пигмеев и ничего из себя не представляет. Но если ты увидишь труп по имени Маноло — вряд ли ты об этом забудешь. Картинки смерти — единственные, что врезаются в память навечно.

— Я имел в виду совсем не Маноло.

— А кого?

Напрасно я не села на раму!.. Тогда голос оказался бы намного ближе, и я не пропустила бы ни одного нюанса. Но сейчас (то ли из-за внезапно налетевшего ветра, то ли из-за внезапно усилившегося скрипа педалей) я, по закону подлости, не слышу каких-то важных слов. Их относит в сторону. Сплошные обрывки, жалкие ошметки, никак не связанные между собой:

— Шш-ш… ш-шш… запомнить… ш-шшш… не стоит… ш-шшш… приближаться… ш-шшшшшшш… не спастись…

— К кому не стоит приближаться? Кому не спастись? — в отчаянии кричу я.

Скрип педалей, шорох шин, порывы налетающего ветра, мне давно пора соскочить с велосипеда или попросить остановиться. Но вандерер катит слишком быстро, даже странно, что довоенная машина способна развивать такую скорость.

— Остановите! — наконец решаюсь я.

Велосипедист (Кико? Сабас?) как будто не слышит меня, наоборот, мы набираем ход и стремительно приближаемся к маяку. Из под колес брызжут мелкие камешки, велосипед трясется, ходит ходуном и подскакивает на выбоинах, — ничего похожего на романтическую поездку.