Марш 30-го года

На опрокинутых лодках, на санях-поплавке сидели юноши и девушки, беседовали тихонько, иногда смеялись, слушали других, потом снова затихали и так же тихо исчезали группами, а на их место приходили другие. Только Николай Котляров сидел все время в одночестве и смотрел на реку.

Сергей стоял против Тани, высокий и могучий, говорил басом.

– А помнишь, Таня, когда начиналась война, ты сказала, помнишь, на кладбище сказала: если я вернусь целый и невредимый, ты меня поцелуешь? Помнишь? И вот смотри: давно вернулся целым, все ожидаю и ожидаю, а ты молчишь.

Павел Варавва сказал:

– И я слышал.

Таня оглянулась на Павла с той грацией, которая приходит только в счастливые дни любви.

– Сережа, во-первых, война не кончена. Во-вторых, тогда мой поцелуй был бы для тебя наградой, а теперь я не уверена...

– Согласись, что вопрос далеко не ясен... Но я тебя поцелую, если расскажешь про Петроград.

– Да мало я вам рассказывал? Я тоже человек гордый...

Сергей присел на поплавок рядом со скучающим Степаном Колдуновым. Алеша поднял голову, присмотрелся к слабо мерцающим звездам, что-то тихонько засвистел и замолк.

– Хорошо здесь, - сказал Сергей, - мирно. Собственно говоря, в такой вечер нужно запретить разговаривать. Да еще на таком берегу, на такой реке. Таня, сядь рядом со мной, исключительно для поэзии. Ты посмотри, даже павел поэтически настроен - Павел, большевик, революционер, борец за правду. Поверить трудно - такой деятель, а теперь стоит и мечтает.

– Я не мечтаю, я думаю, - ответил Павел и кашлянул: с таким трудом слова выходили у него из уст.

– О чем же ты думаешь?

– Я не умею рассказывать.

– Давай, я за тебя расскажу.

– Сережа, расскажи, голубчик!
– Таня взяла Сергея за руку.
– А то он всегда молчит, и ничего про него не узнаешь.

– Могу. Он думает, во-первых, о том, что на Костроме ему тесно и он не может развернуть своих талантов. О том, что на заводе мало работы и за прошлый месяц он получил только сорок пять рублей. В-третьих, он думает о том, что ты должна уехать в Петроград и тогда на Костроме станет еще теснее; в-четвертых, он не уверен, что ты любишь именно его, Павла Варавву, а не меня или Алешу. В-пятых, у него протерлись праздничные штаны. Протерлись потому, что они слишком долго были праздничными штанами.

– Ой-ой-ой, сколько же у него мыслей!
– протянул Алеша.
– А я думал, что он больше практический деятель. Он угадал, Павло?

– В общем, угадал. Только я думаю не об этом.

– Странно. Как же это?

– Я думаю о России.

Степан быстро повернулся на поплавке - проснулся будто.

Павел переступил с ноги на ногу и с этим движением оживился. Он присел перед Сергеем на корточки и заговорил горячим шепотом:

– Честное слово, о России. Ты, Сергей, все ездишь, много видишь. Ты

прямо счастливый человек. Тебе можно и не думать. А здесь... ты себе представь. Смотри - живут... Сколько людей! И раньше жили?

– Да яснее говори, ничего не разберу, - Сергей наклонился к нему.

– Россия! Вот возьми так и скажи - Россия! Что это такое? Народ такой, да? А почему... почему у нас тут все жили и никогда не думали про это. Ну, там война, конечно, воевали, а вообще не думали, жили - и все. Что, неправда?

Сергей, опершись на колени, завертел головой:

– Конечно, неправда.

– Нет, правда! Я тебе даже так скажу: вот здесь у нас на Костроме, да и в городе процентов шестьдесят... нет, не шестьдесят процентов... восемьдесят таких, которые даже слова этого не выговаривали: Россия.

– Врешь, - задумчиво протянул Сергей, - говорить-то, может, и не выговаривали, а знали все-таки. Чувства не было, чувства, а знали: это Россия, а там Петербург, а в Петербурге сидит царь.

– Да нет!
– Павел поднялся сердитый.
– Алешка, помогай! Этот медведь такие вещи сразу не поймет. Может, ты ему расскажешь?

– Вы оба ничего не понимаете, - ответил Алексей.
– Россия была, и все это знали. И все чувствовали. А только от этого радости людям не было.

– Вот это правильно!
– закричал Степан.

– А теперь?
– Сергей, наверное, прищурился.

– А теперь я чувствую и Рязань, и Казань, и Саратов.

– И Саратов!
– крикнул Степан и махнул в темноте кулаком.

– Видишь? Как он Саратову обрадовался!
– Сергей начинал торжествовать победу.

Но Степан тоже торжествовал:

– А как же? Мой город - Саратов! Губерния!

Все расхохотались.

– Да чего вы! Плохая губерния, может?

– У тебя, Степан, саратовский патриотизм? Ты как думаешь насчет России? Только подальше от своего Саратова.

Видно было в темноте, как Степан наморщил лоб:

– Рассея? А как же. С одного бока Расея, а с другого бока боярин. Толку мало! А ежели бояр передавить, да я за такую расею кому угодно зубы поломаю.

– Кому?

– Да кому хочешь, хоть и тебе.

– А раньше не ломали зубы? При царях не ломали? Напалеону?

– Ломали, - с аппетитом произнес Степан.
– А как же? Не лазь. Он, русский человек, не любит, когда лезут.

– Вот хорошо сказал, Степан, - обрадовался Алеша.
– Таких гостей провожали с честью!

– А как же иначе, - подтвердил Степан, - гостя нужно провожать: хорошего, чтоб не упал, плохого, чтоб не украл.

– Да что у тебя было красть? Онучи?
– Сергей хохотал.

– А что ж? Не смей до моих онучей без спросу.

– А у твоих господ дворцы, заводы, шелк, бархат.

– С моими господами я желаю вам счет свести. Может, мне нужно шелковые онучи сделать, вот как у Степана Разина было, а тут какой-то Напалеон лезет. Чего ему нужно?

– Держи хвост трубой, Степан! Не сдавайся!

– Да нет, Алеша, не бой-ся!

Степан размахнулся руками, присел и выдохнул из себя широкое слово:

– Эх, силушка, силушка! Да давай же я тебя, добрый молодец, положу на обе лопатки!

Он пошел на Павла, комично перегнувшись вперед, расставив руки. Павел захохотал и отскочил в сторону: