Машинка и Велик или Упрощение Дублина (gaga saga) (журнальный вариант)
Шрифт:
— Не хватит, нате вот, дочитайте на сон грядущий, — положив перед ним страшный блокнот, тоже шёпотом и почти миролюбиво сказала Марго. — На кого надеяться этим несчастным, этим бедолажкам беспомощным? На кого? Кто их спасёт? Кто, кроме нас? А вместо этого вы…
Зазвонил телефон. Человечников вытащил его из кармана, сказал:
— Алло. Да. Как? Так. Да. Да. Да, — и обратился к Острогорской. — Маргарита Викторовна. Это Дублин звонил. Сказал, что Велик нашёлся.
— Как? Где он? — закричали все, особенно Подколесин.
— Дома, дома он, — обрадовал Человечников.
— Не может быть! — промямлил Кривцов, всматриваясь в Подколесина.
— Да точно, точно, Глеб Глебович только что сказал, — радовался отставной майор.
— Слава богу! — воскликнула Марго. — Едем туда, Че. А ты, тунгус, побудь здесь. Посторожи
Все умчались, особенно Подколесин: остались в комнате только Аркадий, майор Мейер и Сергей Михайлович.
Генерал продолжал худеть, съёживаться, сдуваться, издавая тонкий однотонный долгий стон, словно севший на гвоздь надувной мерин. Когда он умалился до прожиточного минимума, и Мейер хотел было уже вызвать неотложку, Кривцов вдруг встрепенулся, подался весь вперёд, протянул слабые руки к дверям и запоздало воззвал:
— Куда же вы, Маргарита Викторовна? А как же Машинка… Кто же мою Машинку теперь найдёт? Кто мне поможет? Кто спасёт мою маленькую девочку, ангела моего?
В дверях возникла фигура, но не Маргариты, а старшего лейтенанта Прибаутова.
— Вам пакет, товарищ генерал!
— Дай, — разочарованно скомандовал Кривцов, повозился с конвертом, пошелестел, поелозил по нему дрожащими спутанными пальцами, не справился, вернул Прибаутову. — Распечатай.
Старший лейтенант вынул из конверта тетрадный лист с какими-то закорючками.
— Что это? — уставился на лист генерал.
— Дайте взглянуть, — взял бумагу тунгус. — След Дракона!
— Что?
— Автограф похитителя детей. Подпись монстра. Кто пакет принёс. Прибаутов?
— Не знаю. На столе лежал. В приёмной. Напечатано: Кривцову лично срочно.
— Надо узнать, кто подбросил. Опросите всех. Проверьте регистрацию посетителей. Сухоухова ко мне. И Хохломохова… — вдруг взялся опять надуваться, расправляться и толстеть Кривцов. Глаза его включились, как фары, сердце затарахтело, как мотор. Он рванул, как старый полицейский мотоцикл, по следу, вперёд, в погоню.
— Хохломохова вы уволили… — доложил Прибаутов.
— Верните, он толковый.
— Есть, товарищ генерал.
Тунгус распорядился увести Аркашу и сам уже вовсю опрашивал, сверял, думал. Закрутилась с давно не виданной в управлении энергией уже подзабытая было работа, забегали следователи, засуетились патрульные, забросили на время торгово-промышленные свои хлопоты, взялись ловить Дракона.
Генерал же после внезапного взрыва активности опять обмяк и обвис, вперился глазами в окно. По стеклу водил ветками, как дворниками, счищая налипающий снег, серебристый лох. Этот лох возвестил Кривцову о быстротечности жизни. Восемь лет назад шёл Кривцов по улице по какому-то делу и отломил от какого-то куста веточку, и веточкой этой от нечего делать размахивал. Так с ней к управлению и вернулся после дела. И здесь показался на крыльце фон Павелецц и заржал: Михалыч, из роддома звонили. Надежда родила только что». Кривцов тут же помчался к машине и выбросил было веточку, но вдруг пожалел её, подобрал и воткнул у стены. Веточка та взяла да и прижилась, и вырос из неё пушистый раскидистый красавец лох. Он цвёл по весне серебристо-жёлтыми душистыми цветами, а по осени обильно плодоносил, собирая со всей округи весёлых разноцветных птиц. И вот дорос Кривцов до своего кабинета, и лох его вслед за ним до этого кабинета дотянулся и скрёбся теперь в его окно, просился к нему, как заскучавший ребёнок, дочери его сверстник, его малыш. Генерал подошёл к окну и тоже водил по нему руками, пытаясь погладить своего лоха сквозь стекло, и плакал.
§ 31
Надежда и Глеб любили друг друга мирно, скромно, несколько даже виновато. Потому что, хоть и возбуждало Надю звучание глебовых формул, она всё-таки ясно понимала, что никогда не уйдёт к математику от своего генерала по той простой причине, что генерал это генерал, а математик это не генерал. Да и Глеб не собирался звать Надю к себе навсегда, поскольку понимал же, хоть и пьющий был человек, — не по карману ему Надя, не по чину. Да и, честно сказать, побаивался он зверского надиного мужа.
Вот и была их любовь покойной, словно просёлок. [По которому давным-давно, когда ещё было у меня моё детство, бродил я из дома, из деревни Солнцево в деревню Зимарово и дальше, в Урусово, и потом обратно домой. В Урусове был пруд, в Зимарове церковь. Наудивши в пруду карасей и возвращаясь, заходил я иногда в церковь. Там была роспись о первозванных Андрее и Симоне. Новозаветные братья-рыбари были почему-то похожи на меня, и караси в их сетях были такие же худощавые и резвые, как мои урусовские. Что внушало смелую мысль, что вот ведь и мне может явиться некто и позвать за собой, и сделать меня ловцом человеков. Спаситель смотрел поверх Симона, меня и Андрея на открытую дверь храма. Он видел медленную просёлочную дорогу, над которой развевались на ветру два небольших шелковистых неба: одно слева от ветлы, бледно-белое, пустое; другое, справа — светлое, с пятнами синевы, облаками и летящим по следу самолёта ястребом.] И не было у них никаких особых тайных квартир, не было оргий, мерещившихся генералу, не обзывали они его в обиходе дойной коровой, как казалось ему. Они вообще о нём не разговаривали, да и ни о чём почти не разговаривали. Про формулы только и про житейские мелочи.
В сексе у них, как и у всех немолодых, было больше вежливости, чем страсти: «Давай помогу расстегнуть… Ой, извини, я жвачку забыла выплюнуть… Да ничего страшного… Тебе так удобно? Ты не против, если я сюда?.. Устал?.. Что ты сказала?.. Нет, ничего… А мне послышалось, ты сказала «пора бежать»… Нет, что ты… Тебе показалось… Тогда я продолжу… Да, да, конечно, не спеши… Извини… Спасибо…»
Им было хорошо вместе, нравилась эта экономичная любовь с чрезвычайно малым расходом душевных и физических сил. Такая любовь ничего особенного не достигает, но служит долго; смотришь — большие мощные страсти, взревев, взорвались и заглохли, и обратились в лом, а эта, слабая, приземистая, всё пыхтит, всё постукивает сердцами, работает, тащит.
Их дети общались друг с другом гораздо чаще, чем они. И уж разумеется, ничего не знали о характере их отношений. При детях никогда Глеб Глебович и Надежда не проявляли своих чувств, как навоображал себе мизантропический ревнивец Кривцов.
Когда пропал Велик, Надя старалась пробираться к Глебу домой каждый день, что было затруднительно и опасно из-за мужниных шпионов. И всё же почти всякий раз ей удавалось ускользнуть от них, её хитрость, бесстрашие и стремительность происходили из жалости и желания поддержать несчастного возлюбленного. Как в такой невысокой любви уместилось вдруг столько великодушия, столько громад и вершин человеческой природы, верности, смелости, самоотречения — нельзя понять, но ведь у бога бывают разные чудеса; да и сам он любит забираться во всякие невидные пустяки, таиться в них, а потом выскакивать ни с того, ни с сего и скакать по нашим головам то бурей, то войной, то разнузданным праздником.
Приходя, Надежда даже не заговаривала с Глебом, даже сторонилась его. Она готовила, ела сама, оставляла ему; смотрела телевизор, читала; стояла у окна, сидела на софе. Потом не прощаясь уходила. Она знала, что весь её Глеб теперь — сплошной ожог, что чёрный ад горит в нём, испепеляя его душу и тело, и весь его мир. И что прикосновение даже самых нежных губ и слов доставляет ему нестерпимую боль. И всё, всё, всё болит у него — сердце, мысли, голова, любовь, его страх и печень его, и кожа, и глаза его, и дом его, и пища его болит, и одежда, и небо его болят. Она слышала, как страшно он молчал, и испуганно молчала в ответ. Он не смотрел на неё, но чувствовал, объятый испепеляющей чернотой, что в черноте светит ему одинокая живая звезда цвета прохладной воды. И эта звезда была единственным, что отличало его от ничего, надежда.