Мастер и Жаворонок

Справедливое замечание. Я, как никто другой, знаю, что нельзя доверять и половине той чуши, которую несет Этель Монтегю. В этом ее сила — всегда заставлять гадать.

— Откуда ты вообще обо всем этом знаешь?

— Жаворонок, — говорит она, прищелкивая языком и сверля меня взглядом поверх ацетатной оправы очков, — это по-прежнему мой дом. И дела этой семьи по-прежнему моя забота, независимо от того, считают это нужным твои родители или нет.

У меня перехватывает дыхание, когда я делаю несколько шагов к тете, держа на поднятых руках полуоткрытый чехол с платьем, словно подношение. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но слова застревают в горле, когда тетя улыбается и снова обращает внимание на пяльцы для вышивания, которые сжимает в руке.

— Присаживайся, девочка моя.

Я делаю, как она велит, и сажусь напротив нее, пока она проводит иглой по канве, создавая темно-красные стежки.

— Я не думаю, что Кейны причастны к происходящему, — говорю я. Она не отрывает глаз от своей работы, но кивает. — Точно не Фионн. Роуэн никогда бы не сделал ничего, что могло бы непреднамеренно навредить мне, и он никогда не причинит вред людям, которых я знаю.

— А Лаклан?

Смог бы он? Это месть от имени босса, как говорили мои родители и Трамбле? Может ли Лаклан мстить нам за расторжение контракта? За то, что его все глубже затягивает в жизнь, о которой он никогда не просил? Он, конечно, грубиян, и у него может быть повод. Но как-то маловероятно.

— Я не думаю, что он пошел бы на риск, который поставил бы под угрозу здоровье или счастье его братьев. Нет.

— Я тоже. Лично я думаю, что Боб Фостер, этот скользкий засранец, наконец-то сделал свой ход. Он бы и умирающую собаку пнул, так, для собственного удовлетворения. Но у Трамбле другое мнение, и твоя мама склоняется в его сторону, — Этель поднимает на меня взгляд, натягивая нитку. — Дэмиан, похоже, не согласен, что Лаклан причастен к этим убийствам, — говорит она, на мгновение опуская взгляд на платье, разложенное у меня на коленях. — Но одна из причин, по которой я ее так сильно люблю Нину, как если бы она родилась Монтегю — она такая же властная и коварная, как и я.

Глубокий вздох наполняет мои легкие.

— Может быть, есть какой-то способ доказать это, например, найти надежное алиби, которое исключит Лаклана из списка подозреваемых.

Я, как и Этель, знаю, что надежного алиби не бывает, когда в деле замешаны такие люди, как Лаклан.

— Он профессионал. Такие люди, как он, имеющие доступ к нужным ресурсам, могут придумать любое оправдание, сфабриковать любую историю и доказательства.

— Что, если я просто поговорю с мамой и папой, заверю их, что он этого не делал…

— Чтобы заставить их поверить, потребуется нечто большее, чем просто разговор, Ларк.

— Но я просто не могу допустить, чтобы это случилось со Слоан. Я не могу. Не после всего, что случилось в Эшборне…

Тетя протягивает руку и ловит мою, сжимая с неожиданной силой.

— Я понимаю, к чему ты клонишь, Ларк. Но ты не можешь винить себя за то, что произошло в той школе. Ты ни в чем не виновата, слышишь меня?

Хотя я киваю, слезы все равно застилают глаза. Я знаю, что в поступке мистера Вердона не было моей вины, но не могу избавиться от чувства греха, которое испытываю. Стыд окутывает меня, как вуаль. Я тысячи раз задавала себе вопросы, винила себя за то, что поддалась страху, который он вселял в мои мысли, нашептывая угрозы и обещания. И точно так же, как и сомневаюсь, я всегда быстро успокаиваю себя. Это не моя вина.

Но, может быть, если бы я начала действовать раньше …

— Ты не можешь пересматривать решения, которые приняла, чтобы выжить, — Этель отпускает мою руку и кашляет, на ее лице появляется гримаса, она морщится от боли. Когда я протягиваю руку, чтобы утешительно коснуться ее плеча, она отмахивается от меня.

— Мы можем нанять для тебя медсестер. Подготовить все, как ты захочешь. Не обязательно отправляться в дом престарелых, — говорю я, пока она продолжает кашлять, а ее лицо краснеет. Мое сердце сжимается, когда Этель подносит салфетку ко рту и вытирает кровавую слюну с губ. — Я могу все устроить для тебя. Правда, я не против.

— Я против, — выдыхает она с хрипом. Ей требуется некоторое время, чтобы взять себя в руки, хотя ее затуманенные глаза все еще застилает тонкая пленка слез от простого усилия дышать. — Не хочу, чтобы вы все носились по дому, как бешенные хомячки, пока я медленно уползаю в загробную жизнь.

— Это звучит… мрачно. И немного странно.

— Возможно, пришло время тебе понять, что силу можно обрести в неожиданных решениях, — Этель берет в одну руку пяльцы, в другую иголку и серьезно смотрит на меня. — Я сама решила поехать в Шорвью. Никто не будет наблюдать, как я испускаю дух в собственном доме. Конечно, ничто не помешает этому случиться. Но еще хуже разваливаться на глазах у всех в символическом сердце империи, которую я построила. Кроме того, я буду недалеко от тебя. И возможно, — говорит она, подмигивая, возвращаясь к вышиванию, — мне хватит немного энергии для одного-двух последних проектов.

Я наклоняю голову, но Этель не поднимает взгляд, даже когда мы погружаемся в молчание.

— Проектов…?

— Ага. Знаешь, — говорит Этель, протыкая туго натянутую канву, протягивая красную нить, — что мне нравится в твоей маме и Дэмиане, так это то, что они непоколебимы в своих убеждениях. Ставят семью превыше всего. Выполняют данные обещания. Почитают клятвы.

Я киваю, устремляя взгляд в окно на море. Я ожидаю, что тетя скажет, что наш общий долг в семье — принимать трудные решения, чтобы заботиться друг о друге. В этом весь урок, скажет она. Иногда нужно пожертвовать капелькой счастья, чтобы защитить любимых, и заботиться только друг о друге. И нет ничего важнее. Пустота в моем животе становится только глубже. Еще более безутешной. Ненасытной.

— Там, в школе, когда Слоан защищала тебя, ты обещала присмотреть за ней в ответ?

Я моргаю, глядя на Этель, и только сейчас понимаю, что мои щеки влажные от слез.

— Да.

— Да, — эхом отзывается тетя. — Ты это сделала. И ты можешь сдержать обещание, дав другое. Такое обещание, в которое твои родители не станут вмешиваться. По крайней мере, если их… убедить.

— Я не понимаю…

Этель не прогоняет мое замешательство, а просто протягивает нить. Протыкает и тянет. Протыкает и тянет. Может быть, она ждет, что я сама найду решение или угадаю мысли по ее простому движению, но я молчу.

— Знаешь, что мне больше всего нравится в твоей маме и отчиме?

— Их способность устранять конкурентов и побеждать оппонентов, сохраняя при этом имидж идеальной и счастливой семьи?

— И это тоже, — говорит Этель. — Но в основном — их преданность. Глубокая любовь друг к другу. Их любовь к вам, дочерям, — Этель делает последний стежок по канве, потом завязывает нитку узлом и подрезает ножницами. — Их нежелание нарушать обещания, данные своим любимым.

Она, конечно, права. Я знаю, что, несмотря на все невзгоды в их жизни, мама и отчим очень любят нас. Так же, как мама любила моего отца, Сэма. И задолго до того, как она встретила моего отца, она уже любила Дэмиена. В детстве. Их юная любовь ярко горела, но не выдержала невзгод. По крайней мере, так они думали, пока не умер мой отец, потом эти угольки вновь медленно разогрелись.

— Так ты думаешь, я смогу отговорить их от убийства Лаклана, потому что… мои родители любят свою семью? Это бессмысленно, тетя.

Этель поворачивается ко мне, и я встречаюсь с ее глазами серого цвета, который застилает острый ум, скрывающийся за туманной пленкой.

— Ты помнишь, как ходила на похороны отца Дэмиана, когда была маленькой? — я качаю головой. — Тебе было около пяти лет. Это был первый раз, когда твоя мама и отчим увидели друг друга после стольких лет разлуки. Я уверена, что не единственная почувствовала, как между ними возник электрический разряд. Но у твоей мамы были вы, дочки. У нее был Сэм. Жизнь продолжалась. И не важно, как сильно Дэмиан и Нина любили друг друга, они никогда бы не нарушили клятвы и не причинили бы боль твоему отцу. Если бы мы не потеряли Сэма, ничего бы не изменилось.