Мастера русского стихотворного перевода. Том 1
Шрифт:
Ксенофан из Колофона
150.
Чистый лoснится пол; стеклянные чаши блистают; Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь, Ладана сладостный дым; другой открывает амфору, Запах веселый вина разливая далече; сосуды Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный Мед и сыр молодой — всё готово; весь убран цветами Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапeзы, о други, Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи, Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим: Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо! Гедил
151.
Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон. Славил и Вaтала он, молодого красавца: прохожий! Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй, Феон! Анакреон
152. Отрывок <Ода LV>
Узнают коней ретивых По их выжженным таврам; Узнают парфян кичливых По высоким клобукам; Я любовников счастливых Узнаю по их глазам: В них сияет пламень томный — Наслаждений знак нескромный. 153. Ода LVI
Поредели, побелели Кудри, честь главы моей, Зубы в деснах ослабели, И потух огонь очей. Сладкой жизни мне не много Провожать осталось дней: Парка счет ведет им строго, Тартар тени ждет моей. Не воскреснем из-под спуда, Всяк навеки там забыт: Вход туда для всех открыт — Нет исхода уж оттуда. 154. Ода LVII
Что же сухо в чаше дно? Наливай мне, мальчик резвый, Только пьяное вино Раствори
Адам Мицкевич
155. Воевода
Поздно ночью из похода Воротился воевода. Он слугам велит молчать; В спальню кинулся к постеле; Дернул полог… В самом деле! Никого; пуста кровать. И, мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус… Рукава назад закинул, Вышел вон, замок задвинул; «Гей, ты, — кликнул, — чертов кус! А зачем нет у забора Ни собаки, ни затвора? Я вас, хамы!.. Дай ружье; Приготовь мешок, веревку, Да сними с гвоздя винтовку. Ну, за мною!.. я ж ее!» Пан и хлопец под забором Тихим крадутся дозором, Входят в сад — и сквозь ветвей, На скамейке у фонтана, В белом платье, видят, панна И мужчина перед ней. Говорит он: «Всё пропало, Чем лишь только я, бывало, Наслаждался, что любил: Белой груди воз дыханье, Нежной ручки пожиманье, Воевода всё купил. Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он; Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась. Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи, Руку нежную пожать; Пожелать для новоселья Много лет ей и веселья, И потом навек бежать». Панна плачет и тоскует, Он колени ей целует, А сквозь ветви те глядят, Ружья наземь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполом заряд. Подступили осторожно. «Пан мой, целить мне не можно, — Бедный хлопец прошептал, — Ветер, что ли, плачут очи, Дрожь берет; в руках нет мочи, Порох в полку не попал». «Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мне время! Сыпь на полку… Наводи… Цель ей в лоб. Левее… выше. С паном справлюсь сам. Потише; Прежде я: ты погоди». Выстрел по саду раздался. Хлопец пана не дождался; Воевода закричал, Воевода пошатнулся… Хлопец, видно, промахнулся: Прямо в лоб ему попал. 156. Будрыс и его сыновья
Три у Будрыса сына, как и он, три литвина. Он пришел толковать с молодцами. «Дети! седла чините, лошадей проводите, Да точите мечи с бердышами. Справедлива весть эта: на три стороны света Три замышлены в Вильне похода. Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков, А на русских Кестут-воевода. Люди вы молодые, силачи удалые (Да хранят вас литовские боги!), Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу; Трое вас, вот и три вам дороги. Будет всем по награде: пусть один в Новеграде Поживится от русских добычей. Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах; Домы полны; богат их обычай. А другой от прусаков, от проклятых крыжаков, Может много достать дорогого, Денег с целого света, сукон яркого цвета; Янтаря — что песку там морского. Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха: В Польше мало богатства и блеску, Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда Привезет он мне на дом невестку. Нет на свете царицы краше польской девицы: Весела — что котенок у печки, И как роза румяна, а бела, что сметана; Очи светятся, будто две свечки! Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже И оттуда привез себе женку; Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю Про нее, как гляжу в ту сторонку». Сыновья с ним простились и в дорогу пустились. Ждет, пождет их старик домовитый, Дни за днями проводит, ни один не приходит. Будрыс думал: уж видно убиты! Снег на землю валится, сын дорогою мчится, И под буркою ноша большая. «Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?» — «Нет, отец мой: полячка младая». Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится, Черной буркой ее покрывая. «Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» — «Нет, отец мой: полячка младая». Снег на землю валится, третий с ношею мчится, Черной буркой ее прикрывает. Старый Будрыс хлопочет, и спросить уж не хочет, А гостей на три свадьбы сзывает. Проспер Мериме
157. Видение короля
Король ходит большими шагами Взад и вперед по палатам; Люди спят — королю лишь не спится: Короля султан осаждает, Голову отсечь ему грозится И в Стамбул отослать ее хочет. Часто он подходит к окошку: Не услышит ли какого шума? Слышит, воет ночная птица, Она чует беду неминучу, Скоро ей искать новой кровли Для своих птенцов горемычных. Не сова воет в Ключе-граде, Не луна Ключ-город озаряет, В церкви божией гремят барабаны, Вся свечами озарена церковь. Но никто барабанов не слышит, Никто света в церкви божией не видит, Лишь король то слышал и видел; Из палат своих он выходит И идет один в божию церковь. Стал на паперти, дверь отворяет. Ужасом в нем замерло сердце, Но великую творит он молитву И спокойно в церковь божию входит. Тут он видит чудное виденье: На помосте валяются трупы, Между ими хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой. Он идет, шагая через трупы, Кровь по щиколку ему досягает… Горе! в церкви турки и татары И предатели, враги богумилы. На амвоне сам султан безбожный, Держит он наголо саблю, Кровь по сабле свежая струится С вострия до самой рукояти. Короля незапный обнял холод: Тут же видит он отца и брата. Пред султаном старик бедный справа, Униженно стоя на коленях, Подает ему свою корону; Слева, так же стоя на коленях, Его сын, Радивой окаянный, Бусурманскою чалмою покрытый (С тою самою веревкою, которой Удавил он несчастного старца), Край полы у султана целует, Как холоп, наказанный фалангой. И султан безбожный, усмехаясь, Взял корону, растоптал ногами, И промолвил потом Радивою: «Будь над Боснией моей ты властелином, Для гяур-христиан беглербеем». И отступник бил челом султану, Трижды пол окровавленный целуя. И султан прислужников кликнул, И сказал: «Дать кафтан Радивою! Не бархатный кафтан, не парчовый, А содрать на кафтан Радивоя Кожу с брата его родного». Бусурмане на короля наскочили, Донага всего его раздели, Атаганом ему кожу вспороли, Стали драть руками и зубами, Обнажили и мясо и жилы, И до самых костей ободрали, И одели кожею Радивоя. Громко мученик господу взмолился: «Прав ты, боже, меня наказуя! Плоть мою предай на растерзанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!» При сем имени церковь задрожала. Всё внезапно утихнуло, померкло, Всё исчезло — будто не бывало. И король ощупью в потемках Кое-как до двери добрался И с молитвою на улицу вышел. Было тихо. С высокого неба Город белый луна озаряла. Вдруг взвилась из-за города бомба, И пошли бусурмане на приступ. 158. Влах в Венеции
Как покинула меня Парасковья И как я с печали промотался, Вот далмат пришел ко мне лукавый: «Ступай, Дмитрий, в морской ты город, Там цехины — что у нас каменья. Там солдаты в шелковых кафтанах, И только что пьют да гуляют: Скоро там ты разбогатеешь И воротишься в шитом долимане, С кинжалом на серебряной цепочке. И тогда-то играй себе на гуслях; Красавицы побегут к окошкам И подарками тебя закидают. Эй, послушайся! отправляйся морем; Воротись, когда разбогатеешь». Я послушался лукавого далмата. Вот живу в этой мраморной лодке, Но мне скучно, хлеб их мне как камень, Я неволен, как на привязи собака. Надо мною женщины смеются, Когда слово я по-нашему молвлю; Наши здесь язык свой позабыли, Позабыли и наш родной обычай; Я завял, как пересаженный кустик. Как у нас, бывало, кого встречу, Слышу: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!» Здесь не слышу доброго привета, Не дождуся ласкового слова; Здесь я точно бедная мурашка, Занесенная в озеро бурей. 159. Похоронная песня Иакинфа Маглановича
С богом, в дальнюю дорогу! Путь найдешь ты, слава богу. Светит месяц; ночь ясна; Чарка выпита до дна. Пуля легче лихорадки; Волен умер ты, как жил. Враг твой мчался без оглядки; Но твой сын его убил. Вспоминай нас за могилой, Коль сойдетесь как-нибудь; От меня отцу, брат милый, Поклониться не забудь! Ты скажи ему, что рана У меня уж зажила, Я здоров, — и сына Яна Мне хозяйка родила. Деду в честь он назван Яном; Умный мальчик у меня; Уж владеет атаганом И стреляет из ружья. Дочь моя живет в Лизгоре; С мужем ей не скучно там. Тварк ушел давно уж в море; Жив иль нет — узнаешь сам. С
богом, в дальнюю дорогу! Путь найдешь ты, слава богу. Светит месяц; ночь ясна; Чарка выпита до дна. Сербская народная легенда
160. Сестра и братья
Два дубочка вырастали рядом, Между ими тонковерхая елка. Не два дуба рядом вырастали, Жили вместе два братца родные: Один Павел, а другой Радула, А меж ими сестра их Елица. Сестру братья любили всем сердцем, Всякую ей оказывали милость; Напоследок ей нож подарили Золоченый в серебряной оправе. Огорчилась молодая Павлиха На золовку, стало ей завидно; Говорит она Радуловой любе: «Невестушка, по богу сестрица! Не знаешь ли ты зелия такого, Чтоб сестра омерзела братьям?» Отвечает Радулова люба: «По богу сестра моя, невестка, Я не знаю зелия такого; Хоть бы знала, тебе б не сказала; И меня братья мои любили, И мне всякую оказывали милость». Вот пошла Павлиха к водопою, Да зарезала коня вороного, И сказала своему господину: «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ей подарки: Извела она коня вороного». Стал Елицу допытывать Павел: «За что это? скажи бога ради». Сестра брату с плачем отвечает: «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею!» В ту пору брат сестре поверил. Вот Павлиха пошла в сад зеленый, Сивого сокола там заколола, И сказала своему господину: «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ей подарки: Ведь она сокола заколола». Стал Елицу допытывать Павел: «За что это? скажи бога ради». Сестра брату с плачем отвечает: «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею!» И в ту пору брат сестре поверил. Вот Павлиха по вечеру поздно Нож украла у своей золовки И ребенка своего заколола В колыбельке его золоченой. Рано утром к мужу прибежала, Громко воя и лицо терзая: «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ты ей подарки: Заколола у нас она ребенка. А когда еще ты мне не веришь, Осмотри ты нож ее злаченый». Вскочил Павел, как услышал это, Побежал к Елице во светлицу: На перине Елица почивала, В головах нож висел злаченый. Из ножен вынул его Павел, — Нож злаченый весь был окровавлен. Дернул он сестру за белу руку: «Ой, сестра, убей тебя боже! Извела ты коня вороного И в саду сокола заколола, Да за что ты зарезала ребенка?» Сестра брату с плачем отвечает: «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею! Коли ж ты не веришь моей клятве, Выведи меня в чистое поле, Привяжи к хвостам кoней борзых, Пусть они мое белое тело Разорвут на четыре части». В ту пору брат сестре не поверил; Вывел он ее в чистое поле, Привязал ко хвостам коней борзых И погнал их по чистому полю. Где попала капля ее крови, Выросли там алые цветочки; Где осталось ее белое тело, Церковь там над ней соорудилась. Прошло малое после того время, Захворала молодая Павлиха. Девять лет Павлиха всё хворает, — Выросла трава сквозь ее кости, В той траве лютый змей гнездится, Пьет ей очи, сам уходит к ночи. Люто страждет молода Павлиха; Говорит она своему господину: «Слышишь ли, господин ты мой, Павел, Сведи меня к золовкиной церкви, У той церкви авось исцелюся». Он повел ее к сестриной церкви, И как были они уже близко, Вдруг из церкви услышали голос: «Не входи, молодая Павлиха, Здесь не будет тебе исцеленья». Как услышала то молодая Павлиха, Она молвила своему господину: «Господин ты мой! прошу тебя богом, Не веди меня к белому дому, А вяжи меня к хвостам твоих коней И пусти их по чистому полю». Своей любы послушался Павел, Привязал ее к хвостам своих кoней И погнал их по чистому полю. Где попала капля ее крови, Выросло там тернье да крапива; Где осталось ее белое тело, На том месте озеро провалило. Ворон конь по озеру выплывает, За конем золоченая люлька, На той люльке сидит сокол-птица, Лежит в люльке маленький мальчик: Рука матери у него под горлом, В той руке теткин нож золоченый. С. Е. Раич
Торквато Тассо
161. Освобожденный Иерусалим
Из песни III
Клоринда, упредив отряд, Вступает в бой с Танкредом. Обломки копий вверх летят, И треск за треском следом; Удар последний над челом Клоринды разразился, И развязавшийся шелом С чела ее свалился; И ветр, развеяв по плечам Руно кудрей златое, Открыл изменою очам Красавицу в герое. В очах ее сверкал огонь, И в самом гневе милый, Что ж был бы в неге сей огонь? Танкред, сберися с силой, Всмотрись! Еще ль не узнаешь Любви твоей предмета? Здесь та, кем дышишь, кем живешь. От сердца ль ждешь ответа? И сердце скажет: это та, Которой у потока Тебя пленила красота! К ней, к ней вниманье ока! А прежде он и не смотрел На щит, на шлем пернатый; Теперь взглянул и обомлел. Она, свив кудрей злато, На новый бой к нему летит; Влюбленный отступает; Он дале, он других теснит И строи раздвигает; Она за ним, и грозно в слух: «Постой!» — несется следом, И вторится: «Постой!» — и вдруг Две смерти пред Танкредом. Разимый ею — не разит, Не ищет он защиты; Не меч ему бедой грозит, Но очи и ланиты; С них, лук напрягши тетивой, Любовь бросает стрелы. «Ах! что мне, — думал он с собой, — Что мне удар тяжелый Твоих неутомимых рук? Он воздух бьет бесплодно; Влюбленному страшней всех мук Один твой взгляд холодный. Ужель сердечну тайну мне Снести во гроб с собою? Решусь и душу перед ней Скорбящую открою; Пусть знает, на кого подъят Булат ее жестокий». Он стал и, обратясь назад, Сказал сквозь вздох глубокий: «В толпе врагов тебе врагом Один Танкред унылый!.. Оставим строи и вдвоем Измерим наши силы». Клоринда вызов приняла И, не заботясь боле О шлеме, сорванном с чела, Несется вихрем в поле; Убитый горестью герой За героиней следом; Она копье назад, и в бой Вступила уж с Танкредом. «Остановись! — сказал он ей, — Постой! ни капли крови; И сечи нет, пока для ней Меж нами нет условий!» Она остановилась, ждет От рыцаря условий; Ему отваги придает Отчаянье любови. «Мне договор один с тобой; Ты, — молвил он прекрасной, — Не хочешь в мире быть со мной, Что ж в жизни мне несчастной? Вот грудь, вынь сердце из нее; Оно давно уж рвется К тебе; оно давно твое; Давно тобою бьется. Что медлишь? поражай главу, Склоненну пред тобою; Вели, и панцирь я сорву И грудь тебе открою; Мне смерть — отрада; доверши! Что в жизни мне несчастной?» Так чувства нежной он души Передавал прекрасной, И боле высказать хотел Словами и слезами; Но строй неверных налетел, Бегущий пред врагами. Кто знает — страх или обман Побега был виною… Один из строя христиан, Бесчувственный душою, Увидел длинные власы И локоны густые И, не щадя младой красы, Спустил копье над выей; Танкред воскликнул, налетел. И, вспыхнув гневным взором, Удар убийственный отвел, Поставив меч отпором. И слабо вражье острие Над нежной выей пало, И слабо ранило ее; Немного крови алой Отпрыснув, к золоту кудрей Багрянцу примешало. Так в злате при игре лучей Рубин сияет алый. Дрожащий, вне себя, Танкред С булатом обнаженным Несется, гонится вослед За воином презренным. Он дале, — рыцарь по пятам, И гнев сильней, сильнее; И оба мчатся по полям, Как стрелы в эмпирее. Клоринда, взоры к ним склоня, Стоит, глядит, дивится. Их скрыла даль; она коня Назад, к своим стремится И, грозная, то на врагов Отхлынувших наступит, То, не смутяся, от врагов Нахлынувших отступит. Таков пред стаей легких псов Телец среди арены: Уставит ли концы рогов — И, страхом пораженный, Рой псов назад; бежит ли враг — Они за ним смелее. Клоринде чужд и в бегстве страх; Враги кругом теснее; Она, — к главе открытой щит, — Удары отражает: Так в играх смятый мавр бежит И камни отревает. Уже свирепый бой возник Пред самыми стенами, — Вдруг громкий у неверных крик Раздался меж рядами; Они с отважностью чела На верных наступили И тыл и оба их крыла Мгновенно обхватили; И сам Аргант — глава полков, Оставив мрак засады, Ведет вперед из-за холмов Кипящие отряды. Лодовико Ариосто
162. Неистовый Орланд.
Из песни XIV
Как мухи, слившись, свившись в рой, С жужжанием садятся На чашу с медом в летний зной, Или скворцы стадятся Во время осени златой Над спелым виноградом: Так мавры этою порой, Сплотя отряд с отрядом, Кипят, волнуются, шумят, И все на битву рады, Все на Париж бросают взгляд И требуют осады. Настал кровавой битвы час, И верные толпами Бегут на стены, воружась Огнем, мечом, стрелами; Надежный родины оплот, Они бесстрашно бьются; Один падет, другой вперед; Все в битву грудью рвутся; Ударят — и ряды врагов, Удар прияв жестокий, Стремглав со стен высоких в ров Широкий и глубокий. Спасая христиане град, Всё в помощь призывали: И камни, и зубцы оград На мавров с стен летали, Обломки зданий, иногда И кровли самых башен; Всего же более тогда Им кипяток был страшен; Лиясь дождем, он проникал Под шлемы и забрала И очи бедным ослеплял, И тьма их облегала.
Поделиться с друзьями: