Мастера русского стихотворного перевода. Том 1
Шрифт:
119. Идиллия
Стремятся не ко мне с любовью и хвалами, И много от сестры отстала я годами. Душистый ли цветок мне юноша дарит, Он мне его дает, а на сестру глядит; Любуется ль моей младенческой красою, Всегда примолвит он: как сходна я с сестрою. Увы! двенадцать раз лишь мне весна цвела; Мне в песнях не поют, что я сердцам мила, Что я плененных мной изменой убиваю. Но что же, подождем, — мою красу я знаю; Я знаю, у меня, во блеске молодом, Есть алые уста с их ровным жемчугом, И розы на щеках, и кудри золотые, Ресницы черные, и очи голубые… Адам Мицкевич
120–122. Крымские сонеты
Аккерманские степи
В пространстве я плыву сухого океана; Ныряя в зелени, тону в се волнах; Среди шумящих нив я зыблюся в цветах, Минуя бережно багровый куст бурьяна. Уж сумрак. Нет нигде тропинки, ни кургана; Ищу моей ладье вожатую в звездах; Вот облако блестит; заря на небесах… О
Алушта днем
Гора отрясает мрак ночи ленивый; И ранним намазом волнуются нивы; И злато струями везде разлилось; Лес темный склоняет густые вершины, — Как с четок калифов, гранаты, рубины Он сыплет с кудрявых зеленых волос. В цветах вся поляна; над ней мотыльками Летучими воздух пестреет цветками; Так радуги ясной сияет коса, Алмазным наметом одев небеса; Лишь взор опечален вдали саранчою, Крылатый свой саван влекущей с собою. Под диким утесом шумя в берегах, Сердитое море кипит, напирает, И в пене, как будто у тигра в очах, Дневное светило пред бурей играет, А в лоне лазурном далеких зыбей Купаются флоты и рать лебедей. Аю-Даг
Люблю я, опершись на скaлу Аю-Дага, Смотреть, как черных волн несется зыбкий строй, Как пенится, кипит бунтующая влага, То в радуги дробясь, то пылью снеговой; И сушу рать китов, воюя, облегает, Опять стремится в бег от влажных берегов, И дань богатую в побеге оставляет: Сребристых раковин, кораллов, жемчугов. Так страсти пылкие, подъемляся грозою, На сердце у тебя кипят, младой певец; Но лютню ты берешь, — и вдруг всему конец. Мятежные бегут, сменяясь тишиною, И песни дивные роняют за собою: Из них века плетут бессмертный твой венец. Н. Д. Иванчин — Писарев
Луи Расин
128. Расинова молитва богу
Меня величие и блеск не обольщают, Тщеславьем, гордостью души не возмущают; Я сын твой — сим горжусь, а прочее — всё сон; Мое блаженство — ты, богатство — твой закон. Незнаем смертными, их славу презираю, Всю славу и себя в тебе я заключаю. Свидетель дел моих — мой бог! наставник мой! Не ты ль даруешь мне отраду и покой, И мрачный жизни путь пред нами озаряешь? Не ты ль души моей пустыню наполняешь? Пусть люди предо мной все блага расточат — Меня от благ твоих они не отвратят. Отвергнувшим тебя гласит закон священный, Что дни безбожного страданью обреченны; Но казни ли одни должны меня страшить? Мучительно тебя, о боже! не любить! Услышь раба, услышь его к тебе взыванье: Да возмогу, мой бог! — вот всё мое желанье: В последний жизни час свой взор к тебе простерть И, крест объемля твой, спокойно встретить смерть! 124. Смерть христианина
Истлевай, состав виновный, Слабый, немощный, греховный, Жертва смерти, истлевай! Да падет во прах сын праха: Смерть для злобных вестник страха. Смерть, злодеям угрожай! Тем страшна ты несомненно, Коих сердце умерщвленно Мрак ничтожества зовет В помощь… помощи не знает, Ничего не ожидает: Он исчезнет, пропадет. Вера мужество прямое. В смерти, в сем души покое, Тот лишь мирну пристань зрит, Для кого земля край чуждый; Гибнет всё, ему нет нужды: «Не мое», — он говорит. Здесь страданье смертных доля, — Что ж? Твоя да будет воля, Отче неба и земли. Но сыны твои, средь муки, Ждут часa земной разлуки: Наступить ему вели. И отсрочен вожделенный: Жить велишь, — и я, смиренный, Снова скорбь на рамена; Отверзаю снова вежды: Смерть, исполненна надежды, Лишь была бы послана. За преступных умирая, Со креста благословляя, Ты к ним руки простирал. Устранюся ли я смерти? Удостой лишь их простерта, Дабы в них я прямо пал. П. А. Катенин
Данте
125. Уголин
Подъял уста сей грешник исступленный От страшных яств, утер их по власам Главы, им в тыл зубами уязвленной, И начал так: «Ты хочешь, чтоб я сам Скорбь растравил, несноснейшее бремя Душе моей, и сердцу, и уму; Но коль слова мои должны быть семя, И плод их — срам злодею моему, И речь и плач услышишь в то же время. Не знаю я, кто ты, ни почему Достиг сюда; звук слов внимая стройный, Флоренции, я мню, ты гражданин; Так знай: мой враг епископ недостойный Рогер, а я несчастный Уголин. И вот за что сосед я здесь злодею: Изменою пристав к моим врагам, Он предал им меня с семьей моею, И смертию казнен я после там; Но смерть ничто, когда правдивой вести Ты не слыхал о том, как умер я; Узнав о всем, суди — я прав ли в мести. Сквозь тесных окн темницы моея (Ее по мне зовут темницей глада, В
ней многих был несчастных слышен стон) Уж зрелся мне, затворников отрада, Свет дня, как вдруг мне злой приснился сон: Судьба моя в нем вся открылась взору. Приснилось мне, что он расставил сеть И волка гнал с волчатами на гору, Претящую от Пизы Лукку зреть. Псы тощие, сообщники злодея, Служа ему, гналися за зверьми, И вскоре, сил для бега не имея, Им пойманы в сетях отец с детьми; Набегли псы и, гладом свирепея, Терзали их зубами и ногтьми. Испуганный предвестьем страшным неба, Я слышу, встав, детей моих сквозь сна: Все плачут, все на пищу просят хлеба… Жесток же ты, когда и мысль одна Про скорбь мою тебя не вводит в слезы! О чем же ввек заплакать можешь ты? Меж тем приспел обычный час трапезы; И все, боясь мной виденной мечты, Мы ждали яств — и слышим стук: железы Звучат внизу, темничной башни дверь Вдруг заперлась; я на детей невольно Взглянул, без слов, недвижим, как теперь; Не плакал я, но сердцу было больно. Меньшой из них заплакал и вскричал: „Что страшно так глядишь на нас, родитель?“ Ни слова я ему не отвечал, Молчал весь день, всю ночь, доколь обитель Наутро нам луч солнца осветил. При свете том, взглянув на дверь темницы И на детей, моих не стало сил: Глад исказил прекрасные их лицы, И руки я, отчаян, укусил. Сыны же, мня, что глад я свой руками Хочу питать, все встали, подошли: „Родитель наш! — сказали, — лучше нами Насыться; ты сей плотью от земли Одел нас, ты и снимешь: мы согласны“. Я смолк опять, и дети-сироты Два дни, как я, сидели все безгласны: Сыра земля! не расступилась ты! Четвертый день мы наконец встречаем; Мой старший сын упал к моим ногам, Вскричав: „Отец! дай помощь, умираем…“ И умер с тем. Как зришь меня, так сам По одному, я зрел, и все другие Попадали; ослепнув, я блуждал Три дни по ним, будил тела драгие И мертвых их три ночи призывал. Потом и сам я слег между сынами». Так кончил он, и в бешенстве корысть, Главу врага, вновь ухватив зубами, Как алчный пес, стал крепкий череп грызть. 126. Ад
Из песни I
Путь жизненный пройдя до половины, Опомнился я вдруг в лесу густом, Уже с прямой в нем сбившися тропины. Есть что сказать о диком лесе том: Как в нем трудна дорога и опасна, Робеет дух при помысле одном, И малым чем смерть более ужасна. Что к благу мне снискал я в нем, что зрел — Всё расскажу, и повесть не напрасна. Не знаю сам, как я войти успел, — Так сильно сон клонил меня глубокой, Что истого пути не усмотрел. Но у горы подножия высокой, Где бедственной юдоли сей конец, Томившей дух боязнию жестокой, — Взглянул я вверх: и на холме венец Сиял лучей бессмертного светила, Вожатая заблудшихся сердец. Тут начала слабеть испуга сила, Залегшего души во глубине, Доколе ночь ее глухая тьмила; И как пловец, чуть дышащий, но вне Опасности, взор с брега обращает К ярящейся пожрать его волне, — Так дух мой (он еще изнемогает) Озрелся вспять на поприще взглянуть, Которым жив никто не протекает. Усталому дав телу отдохнуть, Пошел я вновь, одной ноге другою Творя подпор и облегчая путь. Винченцо Филикайя
127. Сонет
Италия! Италия! Зачем Тебя судьба ущедрила красою? Сей вредный дар неразлучим с тобою, И корень он твоим несчастьям всем. Будь менее прекрасна ты собою Иль более сильна владеть мечем, Чтоб не пылал к тебе любви огнем, Чтоб не губил пришлец тебя войною. Не зрел бы я с Альпийских гор тогда Сходящих войск и хищного соседа В кровавом По пиющие стада; Врагов твоих я не нашел бы слeда, И налагать не смели бы всегда Нам равных уз разбитье и победа. Лодовико Ариосто
128. Октавы из «Бешеного Роланда»
Из песни I
Красавица — как роза молодая, Доколь она, родимых честь садов, В них кроется, беспечно почивая, Сбережена от стад и пастухов; Лелеет ветр, заря поит росою, Любима всем, и небом и землею, И спор у дев: кому ее сорвать, Чьи волосы, чью грудь ей украшать. Но чуть ее сорвут с куста родного И сломят стебль, иная ей чреда: Любви людей, благих небес покрова И всех даров лишилась навсегда. Так девице назначен труд прилежный: Как свет очей, как жизнь беречь свой нежный Цветок; не то при всей красе она Влюбленным всем постыла и скучна. Из песни XXIII
Цветущий лес, луга, ручей прохладный, Пещера, где, роскошствуя в тени С прекрасною Ангeликой, в отрадной Златой любви так быстро мчались дни! (По ней толпа влюбленных воздыхала; Она в моих объятьях почивала.) Чем, бедный я Медор, какой ценой Вас награжу, как не души хвалой? Всех вас молю: и юных дев пригожих, И рыцарей, кому любовь мила, Живущих здесь, проезжих и прохожих, Хоть воля вас, хоть нyжда привела, — Лугам, древам, цветам, водам скажите: «Счастливые, под солнцем век живите». Вы ж, нимфы, их блюдите от вреда; Гоните прочь и бури и стада.
Поделиться с друзьями: