Мастера русского стихотворного перевода. Том 1

Торквато Тассо

175. Освобожденный Иерусалим

Из песни VII

Меж тем Эрминия между кустами В дремучий лес конем занесена; Рука дрожит, чуть шевеля браздами, — И не жива, и не мертва она. Лихой бегун безвестными путями Всё дале в лес, где чащи глубина, Пока совсем умчался от погони, И тщетно бы за ним скакали кони. Как, праздным бегом поле всё измеря, Ворочаются псы едва дыша, Им грустно то, что след потерян зверя, Укрывшегося в чащу камыша,— Так рыцарей стыдила их потеря: Бегут назад — и в гневе их душа. Она же всё, к коню челом пригнувшись, Скакала по лесу не оглянувшись. Всю ночь бежит и целый день блуждает Без помощи вождя и без совета; Лишь плач свой видит и ему внимает, Своей же грусти ждет на грусть ответа,— Но той порой, как солнце отрешает Златых коней от колесницы света, Вод Иордановых она достигла, Сошла на брег — и к мураве приникла. Не ест, не пьет, — ей скорбь лишь подкрепление, К слезам лишь жажда, нет иного пира; Но сон, лиющий сладкое забвенье На чад усталых горестного мира, В ней усыпил и чувства и мученье, Приосенив ее крылами мира. Но всё любовь отстать от ней не может И разными мечтами сон тревожит. Не прежде встала, как защебетали Пернатые, приветствуясь с лесами, И ручейки, кусточки зароптали, И зашептали ветерки с цветами. Открыла томны очи — ей предстали Жилища пастырей между кустами: Глас слышался сквозь ветви и журчанье, И бедной вновь напомнил он рыданье,— И вновь заплакала. — Но из кустов Ее стенания звук прервал внятный: Казалось, в нем напевы пастухов С свирелью сочеталися приятной. Встает, идет на звуки голосов, И видит, старец, в куще благодатной, Из ив корзинки при стадах плетет, А перед ним три мальчика поет. Их ужаснул нежданный сей приход, Как взвидели доспехи боевые; Она приветом веру им дает, Вскрыв очи светлые, власы златые, — И говорит: «О! продолжай, народ Любимый небом, подвиги святые: Не помешаю я мечом мятежным Ни делу вашему, ни песням нежным». Потом, заведши слово понемногу, Сказала: «Старец, посреди войны, Как ты возмог, презрев ее тревогу, Укрыться здесь на лоне тишины?» — «Мой сын, — он отвечал ей, — слава богу, И стадо и семья охранены Здесь у меня от брани: шум военный Не досягал страны сей отдаленной. Иль благодать небес хранит от зол: Она ли пастуха пасет и милует; Иль потому, что не смиренный дол, Скорей гора громами изобилует, — Так и войны безумный произвол Одних царей главы мечом насилует; А наш быт низкий, бедный недостоин, Чтобы пленился им корыстный воин. Кому низка, а мне святая доля! Душа ни скиптром, ни казной не льстится; Корысти, славы жаждущая воля В покое груди смирной не гнездится. На жажду есть ручей родного поля,— И не боюсь, что ядом отравится; И это стадо, огород вот тут — На стол простой мне даром пищу шлют. Желанья малы, — мало нам и надо, Чем жизнь питать без лишних наслаждений. Вот сыновья мое лелеют стадо; Рабов не нужно нам. Живем без лени, Весь век в трудах. Смотрю — и сердце радо, — Как прыгают козлята и олени, Как рыбки в струйках плещутся, юлькают И птички крылья к небу расправляют. Ах! было время: грешный и крамольный, Тщеславился и я, питал желанья, И, посохом пастушьим недовольный, От верного родимого стяжанья Бежал к двору, в Мемфис первопрестольный, И там искал я царского вниманья. Хоть был простым хранителем садов, Но зрел и вызнал клевету дворов. И, улелеянный надеждой смелой, Всё выносил — чтo выносимо было; Но только наступил мой возраст спелый И время упованья погасило,— О жизни прежней я, осиротелый, Вздохнул, — и сердце мира запросило: Сказав двору „прощай!“, к своим лесам Бежал бегом — и слава небесам!» Меж тем она очей с него не сводит, К устам его вниманием прильнула,— И слово мудрое к ней в душу сходит, Как благодать, и буря чувств уснула. Потом повсюду робкой думой бродит, И вот — в тиши пастушьего аула Решается искать себе пената, Пока судьба ей не пошлет возврата. И старику так волю знаменует: «Отец! и ты знал скорби бытия! Да небо никогда не приревнует Тебя ко счастью! Коль душа твоя К моим страданьям состраданье чует, — В свое жилье возьми, возьми меня. Авось мне небо благость здесь окажет, И бремя сердца, хоть на время, сляжет. Ты злата ль хочешь, камней ли бесценных, Что чернь так часто блеском ослепляли, — Будет с тебя моих сокровищ тленных, Я всё отдам, что мне судьбы послали». Потом, кропя лазурь очей смятенных Кристальными потоками печали, Часть жизни вверила его вниманью, — И сорыдал пастух ее рыданью. Потом утешил грусть, как мог целебней, Отечески приял ее в сень кущи, Повел ее к своей супруге древней, Что дал ему по сердцу всемогущий. Простой хитон там обвил стан царевне, И нежные власы покров гнетущий Ей обвязал, но из ее осанки Был виден лик не низкой поселянки. <1831>

Данте

176. Ад

Из песни IV

В главе моей, глубоко усыпленной, Внезапный гром раздался: я вскочил, Как человек, испугом пробужденный. Кругом себя я пристально водил Пытливый взор, покоем освеженный, Желая знать то место, где я был. Под нами вниз спускались бездны склоны; И скорбью злой кипела бездна эта, И в вечный гром ее сливались стоны, И глубина ее была без цвета: Мой острый взор, как ни пытался дна, На что упасть, не обретал предмета. «Под нами ад — слепая глубина! Сойдем в нее; я первый — ты за мною», — Вождь рек и стал бледнее полотна. Заметив то, я с трепетной душою К учителю: «Когда робеешь ты, То чем же я свой трепет успокою?» И он в ответ: «Напрасны суеты! При виде бездны сей многострадальной Мою тоску за трепет принял ты. Идем, идем: нас путь торопит дальный!» — Так говоря, мы вместе с ним вступали Печальной бездны в круг первоначальный; И здесь, когда прислушиваться стали, Здесь не был плач, не вопли муки, но Вздыханья вечный воздух волновали: От скорби без мучений было то; И скорбью той мужчины, жены, дети — Все возрасты страдали заодно. Учитель мне: «Ты не спросил, кто эти? И почему вздыханьям их нет меры? Греху они не попадали в сети: Меж ними есть и доблести примеры. Но мало то: они не крещены И не прошли вратами вашей веры. До христианства в мире рождены, Пред светом истины смыкали вежды: Я в их семье, участник их вины. Мы здесь живем — несчастные невежды, Погибшие незнаньем: наш удел Томиться всё желаньем без надежды». 1839

В. Г. Тепляков

Иоганн Вольфганг Гете

177.

Я твой, я твой, когда огонь Востока Моря златит; Я твой, я твой, когда сафир потока Луна сребрит. Я зрю тебя, когда в час утра бродит Туман седой; В глухую ночь, когда пришлец находит Приют святой. Ты мне слышна, когда в реке игривой Журчит струя; Слышна, когда в дубраве молчаливой Блуждаю я. Светило ль дня над морем умирает В стране чужой — И в хоре звезд рубиновых мелькает Мне образ твой! <1828>

Из народной поэзии

178. Румилийская песня

Меж тем, как ты, мой соловей, Поешь любовь в стране далекой — Отрава страсти одинокой Горит огнем в душе моей! Я вяну; пены волн морских Стал цвет ланит моих бледнее; Ты помнишь — яркий пурпур их Был русских выстрелов алее! Приди ж, о милый, усладить Тоску любви, души томленье; Приди хоть искрой наслажденья Больное сердце оживить! Блестящий взор твоих очей Острей и ярче стали бранной; Свежей росы, огня живей Твой поцелуй благоуханный! О милый! пусть растает вновь Моя душа в твоем лобзаньи; Приди, допей мою любовь, Допей ее в моем дыханьи! Прилипну я к твоим устам, И всё тебе земное счастье, И всей природы сладострастье В последнем вздохе передам! Приди ж, о милый, усладить Мою тоску, мое томленье; Иль дай мне яд любви допить — И не страшися преступленья! <1832>

179. Татарская песня

О роза юная, зачем Весны твоей дыханье Пьет хана старого гарем, Как гурии лобзанье? Пусть ясен огнь твоих очей, Пускай их стрелы метки — Ты в золотой тюрьме своей Как птичка в пышной клетке! Однажды, утренней зарей, Прекрасная купалась; Играла с резвою струей, За блеском волн гонялась. Горела пена на власах, Подобно пышной сетке, — Свободен ты, жемчужный прах, А дева — птичка в клетке! Граната спелая бледней Ланит ее огнистых, Ветвь кипарисная светлей Кудрей ее струистых; Но что ж всегда, везде она — В саду, в густой беседке, В златом гареме — всё грустна, Как птичка в пышной клетке?.. Иль грусть любви в душе таит Наш ангел черноокий, Иль сердце бедное болит По родине далекой?.. Так наш байдарский соловей Пел на лавровой ветке: Он счастлив вольностью своей, А дева — птичка в клетке! <1832>

Джордж Гордон Байрон

180. Вакхическая песня

Наполним бокалы; я жаждой такой Досель никогда не томился; О, выпьем же! — Кто не пивал под луной, За чашей с людьми не мирился? Всё в пестрой сей жизни коварный обман, — Лишь ты без обмана, шипучий стакан! Всего на пиру я у жизни вкусил; Душой перед черными таял очами; Любил я. — О! кто на земле не любил? Но, милыми кто ж обаянный устами, Всю цену блаженства изведал вполне, Доколе он страсти томился в огне? В те годы, когда наш младой идеал Без крыльев нам дружество кажет, Ласкал я друзей. — Кто своих не ласкал? Но кто же теперь нам докажет, Что так ему верны бывали друзья, Как ты, винограда златая струя? Любви изменяет нам часто звезда, Для дружбы душа холодеет. Лишь ты неизменен, наш нeктар, всегда! Становишься стар ты. — И кто ж не стареет? Но кто же, как ты, похвалиться бы мог, Что годы сугубят в нем сил кипяток? Девичьим ли сердцем кто в жизни счастлив — Соперник уж нашего близок кумира: И вот мы ревнивы. — Но кто ж не ревнив? В тебе лишь гармония мира! О чаша, чем больше счастливых тобой, Тем каждый твой рыцарь довольней судьбой! Когда, с летом жизни, для наших сердец Разгул милых шалостей гибнет, К бутылке мы рвемся душой наконец, И вдруг постигаем, — но кто ж не постигнет, Что истины яркой теперь, как всегда, На дне лишь бутылки играет звезда? Когда отворился Пандоры сундук И радость исчезла прямая, Осталась надежда, бальзамом от мук. Да, да! лишь надежда златая! Но что нам в ее обольстительном сне: Рой благ досундучных у чаши на дне! Да зреет же вечно в садах виноград! Когда мы с своей распростимся весною, Вино, постарев, наш утешит закат. Умрем мы. — Но кто ж не умрет под луною? Тогда на Олимпе нас примет Зевес, И Геба наполнит фиалы небес! <1836>

Пьер-Жан Беранже

181. Моя старушка

Придет пора — твой май отзеленеет; Придет пора — я мир покину сей; Ореховый твой локон побелеет; Угаснет блеск агатовых очей. Смежи мой взор; но дней своих зимою Моей любви ты лето вспоминай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Когда, твои морщины вопрошая О розах мне сиявшей красоты, Захочет знать белянка молодая: Чью так любовь оплакиваешь ты? — Минувших дней блесни тогда весною, Жар наших душ на лютне передай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. «Как, — спросят, — жил покойный твой любовник: Лисицею, иль волком иногда; У двери ль был торчавший он чиновник?» Главу подъяв, ответствуй: никогда! Мой дерзкий смех над бешеной судьбою, Мой тайный плач ты внукам передай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Поведай ты, как ураган жестокий На всех морях крушил мою корму; Как между тем под молниями рока Лишь горю льстил твой путник одному. О! расскажи, как сирой он душою В твоей любви единый ведал рай; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. Когда, грустя, ты дряхлыми перстами Коснешься струн поэта своего, И каждый раз, как вешними цветами Обвить портрет задумаешь его, — Пари в тот мир ты набожной душою, Где для любви настанет вечный май; И, добрый друг, стихи мои порою Пред камельком трескучим напевай. <1836>

В. И. Туманский

Эварист Парни

182. Романс

Аслега, друг преступный, но прекрасный! Увидеться с тобою я спешил; Я бросил меч, и латы положил, Но ах! забыт тобой Иснель несчастный. Прощай — иду… в чужих странах терпеть, Любить тебя, любить и умереть. Вкушай иной любови наслажденья, В веселии живи, забудь о мне; Пусть буду я томиться в тишине — Ты совести не чувствуй угрызенья! Неверна ты — во мне измены нет, И жребий мой любить и умереть! Но счастие дано ли преступленью?.. Беспечная! страшись любви младой: Она как лед неверный — под собой Пучину бед скрывает и мученья. Прощай… спешу… надежды боле нет — Мне суждено: любить и умереть! 1819

Вольтер

183. К Сидевиллю

Ты мне велишь пылать душою; Отдай же мне любови дни И мой закат соедини С моею утренней зарею! Я бросил Вакховы края, Эрота ветреное племя; От них безжалостное время Уводит за руку меня. Кто удержать его посмеет? Нет! Покоряюся ему, — И жить нерадостно тому, Кто жить по летам не умеет. Оставим юношам вино, Затеи, игры, заблужденья! Мы только два живем мгновенья: Пусть будет мудрости одно! Иль навсегда вы убежали, Беспечность, радость, от меня? В вас находил отраду я В моей доверчивой печали. Ах! дважды ждет кончина нас: Забыть любовь, не быть любимым, — Вот смерть с мученьем нестерпимым! Окончить дни — отрадный час! Так я оплакивал измену Мятежных, юношеских дней И жизни невозвратной цену Как будто чувствовал живей. Тогда с небес своих нежданно На глас мой дружба низошла: Она душе непостоянной Отрадна, как любовь, была. Прельщенный гостьею моею И светом озарен ея, Пошел за ней; но плакал я, Что мог идти я лишь за нею. 1822

Шарль-Юбер Мильвуа

184. Падение листьев

С дерев на поздний злак полей Листы поблеклые опали, Дубравы без теней стояли, Молчал пустынный соловей. Недугом и тоской томимый, Тех мест страдалец молодой В последний раз стране родимой Вверял печальный голос свей. «Простите, холмы и долины, Прости, шумливая река, Я слышу весть моей кончины В паденьи каждого листка. О роковое прорицанье! Я не забыл твой страшный глас: „Узришь ты рощей увяданье, Но их узришь в последний раз. Трепещет кипарис священный! Уже над головой твоей, Суровой смерти обреченной, Склонил он сень своих ветвей. Твой краткий век — был сон лукавый: Увянешь ты во цвете дней, Скорей, чем лист твоей дубравы, Скорей, чем злак твоих полей“. Сбылось! своим дыханьем хладным Болезнь подула на меня, И сном неясным, безотрадным Промчалась молодость моя. Шуми, валися, лист минутный, Шуми, вались с родных ветвей, Засыпь, сокрой мой холм приютный От взоров матери моей. Но если дева, мне драгая, Под покрывалом, в тишине, Как призрак из-за древ мелькая, На грустный холм придет ко мне, И плакать простодушно будет И робко вымолвит: люблю! — Пусть легкий шорох твой пробудит Тень благодарную мою…» Сказал — и тихо удалился, Наутро юноша погас; Но холм заветный в тихий час От нежной матери не скрылся: Напрасен был страдальца глас! И часто зрелась там у древа Мать безутешная в слезах; А с милой лаской на устах Туда не приходила дева. 1823

М. Д. Деларю

Виктор Гюго

185.

Когда б я был царем всему земному миру, Волшебница! тогда б поверг я пред тобой Всё то, что власть дает народному кумиру: Державу, скипетр, трон, корону и порфиру За взор, за взгляд единый твой! И если б богом был — селеньями святыми Клянусь, — я отдал бы прохладу райских струй, И сонмы ангелов с их песнями живыми, Гармонию миров и власть мою над ними За твой единый поцелуй! <1834>