Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

594. На Север

С темными бурями споря Возле утесистых стен, Два моряка возвращались на север Из Средиземного моря С семьею сирен. Меркнул закат бледно-алый. Плыли они, вдохновенны и гoрды. Ветер попутный, серый и усталый, Гнал их в родные фиорды. Там уж толпа в ожиданьи С берега молча глядела… В море, сквозь сумерки синие, Что-то горело, алело, Сыпались белые розы, И извивались, как лозы, Линии Женского тела. В бледном мерцаньи тумана Шел к ним корабль, как рог изобилья, Вставший со дна океана. Золото, пурпур и тело… Море шумело… Ширились белые крылья Царственной пены… И пели сирены, Запутаны в снасти, Об юге, о страсти… Мерцали их лиры, А сумерки были и тусклы и сыры. Синели зубчатые стены. Вкруг мачт обвивались сирены. Как пламя, дрожали Высокие груди… Но в море глядевшие люди Их не видали… И мимо прошел торжествующий сон, Корабли, подобные лилиям, Потому что он не был похож На старую ложь, Которую с детства твердили им. <1910>

595. Ноябрь

Большие дороги лучатся крестами В бесконечность между лесами. Большие дороги лучатся крестами длинными В бесконечность между равнинами. Большие дороги скрестились в излучины В дали холодной, где ветер измученный, Сыростью вея, Ходит и плачет по голым аллеям. Деревья, шатаясь, идут по равнинам, В ветвях облетевших повис ураган. Певучая вьюга гудит, как орган. Деревья сплетаются в шествиях длинных, На север уходят процессии их. О, эти дни «Всех Святых»… «Всех Мертвых»… Вот он — Ноябрь — сидит у огня, Грея худые и синие пальцы. О, эти души, так ждавшие дня! О, эти ветры-скитальцы! Бьются о стены, кружат у огня, С веток срывают убранство И улетают, звеня и стеня, В мглу, в бесконечность, в пространство. Деревья, мертвые… все в памяти слились. Как звенья, в пеньи, в вечном повтореньи Ряды имен жужжат в богослуженьи. Деревья в цепи длинные сплелись. Кружатся, кружатся, верны заклятью. Руки с мольбою во тьме поднялись. О, эти ветви, простертые ввысь, Бог весть к какому распятью! Вот он — Ноябрь — в дождливой одежде В страхе забился в углу у огня. Робко глядит он, а в поле, как прежде, Ветры, деревья, звеня и стеня, В сумраке тусклом, сыром и дождливом Кружатся, вьются, несутся по нивам. Ветры и деревья, мертвые, святые, Кружатся и кружатся цепью безнадежною В вечерах, подернутых серой мглою снежною. Ветры и деревья… мертвые… святые… И Ноябрь дрожащими руками Зажигает лампу зимних вечеров И смягчить пытается слезами Ровный ход безжалостных часов. А в полях всё то же. Мгла всё тяжелее… Мертвые деревья… ветер и туман. И идут на север длинные аллеи, И в ветвях безумных виснет ураган. Серые дороги вдаль ушли крестами В бесконечность тусклых, дремлющих полей. Серые дороги и лучи аллей — По полям… по скатам… вдаль… между лесами… <1910>

596. Статуя (Монах)

Он крест здесь некогда воздвигнул на утесах И город основал, придя, как пилигрим, Из дальных южных стран, в руках пастуший посох, Великий под плащом монашеским своим. Он чудеса творил. Народ внимал и плакал На светлых просеках, в таинственных лесах, Где прорицал языческий оракул И руны древние чернели на камнях. Он стал потом, как сон, невозвратимым, И был он весь — печаль и красота, Что некогда сползла с позорного креста К скорбящим и гонимым. Он бережно хранил их хрупкие сердца, Разбитые безжалостной рукою; Он обещал им счастье без конца И убаюкивал евангельской мечтою. Потом король, палач и судия Его слова, принявши, исказили, И тексты древние явились в новой силе, Как меч карающий законов бытия. И против милости, которую с любовью На обездоленных он призывал, Восстала жизнь, внезапная, как шквал, Безумная и залитая кровью. Но он в сердцах растопленных пребыл, Как солнце кроткое смиренья и прощенья, И черпало народное терпенье В его лучах источник новых сил. И празднуют его весною, в мае, рано — Целителя болезней и скорбей. И матери несут детей Омыть в струе старинного фонтана. Звучит в конце печальных литаний Широкое и благостное имя В сияньи свеч, в колеблющемся дыме, В мерцаньи риз, крестов и панагий. На фоне старого романского портала Встает его годами стертый лик, И камень весь дрожит, когда несется зык С высот зовущего металла. <1919>

М. Л. Лозинский

Редьярд Киплинг

597. Заповедь

Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя, наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других. Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, Не забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твое же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена, и снова Ты должен всё воссоздавать с основ. Умей поставить, в радостной надежде, На карту всё, что накопил с трудом, Всё проиграть и нищим стать, как прежде, И никогда не пожалеть о том; Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно всё пусто, всё сгорело, И только Воля говорит: «Иди!» Останься прост, беседуя с царями, Останься честен, говоря с толпой; Будь прям и тверд с врагами и с друзьями, Пусть все, в свой час, считаются с тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье, Часов и дней неумолимый бег, — Тогда весь мир ты примешь как владенье, Тогда, мой сын, ты будешь Человек! <1923>

Марселина Деборд-Вальмор

598. Письмо женщины

Раз ты опять о том, что невозвратно, Жалеешь вдруг, Раз ты опять зовешь меня обратно, — Послушай, друг: Пространных клятв, где и мольбы, и грезы, И стон души, Когда за них расплатой будут слезы, Ты не пиши. Раз дол и рощи после непогоды Горят светло, Осушим взор и отметем невзгоды, Подняв чело. Хоть мне звучит еще твой голос милый, Не говори, Не говори мне больше: «До могилы!» — А: «До зари!» Мы знали дни, мелькнувшие привольно Среди цветов, Мы знали дни, израненные больно Кольцом оков; От мыслей этих, тяготящих разум, Уклоним взор, И всё, как дети, позабудем разом, Вдохнув простор! О, если, может как бы жизнь вторая Начать свой круг И протекать, другой себя вверяя, Без лишних мук, Услышь мой зов, из глубины идущий: На склоне дня Приди ко мне, мечтающий и ждущий, Возьми меня! 1929

Шарль Леконт де Лиль

599. Смерть Вальмики

Вальмики, царь певцов, бессмертный, очень стар. Его очам предтек мир мимолетных чар, Мгновенней, чем прыжок проворной антилопы. Ему сто лет. Ему земные скучны тропы. Как, синей вечности предощущая зной, Бьет крыльями орел над темной крутизной, Так заточенный дух, томясь в оковах тлена, Стремится вырваться из призрачного плена. Вот почему Певец героев старины Зовет спокойствие и сладость тишины, Неизреченный мир, где больше нет сознанья, Предел всех помыслов, разлада и страданья, Верховный сон без грез и череды времен, Который царственным Забвеньем осенен. Дни льются, жизнь полна, увенчан подвиг трудный. До гребня он взошел на Гимават безлюдный. Кровь обнаженных стоп пятнала тяжкий путь, Вихрь ледяных ночей ему измучил грудь, Но, мыслей и лица назад не обращая, Он шаг остановил лишь у земного края. В тени смоковницы, чью зелень бережет И лето знойное, и зимних вьюг полет, Руками опершись о посох путеводный, Одеян бородой густой и благородной, Он видит, недвижим, последний раз, вдали, Потоки, и леса, и города земли, Столпы предвечных гор и гулких волн границы, Откуда взносится, весь в розах, Куст денницы. Бесстрастен, молчалив, всё это видит он. Священные лучи объемлют небосклон. От трав до синих сфер, от пропасти до тучи Трепещет, и плывет, и льется свет летучий, Целуя ласково, прозрачный, золотой, И насекомое, и в заросли густой Задумчивых слонов, что вздрагивают вяло, Звенящих шпанских мух отмахивая жало, Раджей и париев, собак и мудрецов, И Гималайский кряж, и выводок птенцов. Смех ослепительный горит над мирозданьем. Несякнущая жизнь поит благоуханьем Неизмеримость сна, где Брама, полный сил, Себя узрел, узнал и, светлый, возлюбил. Вальмики погружен в великолепье света. Что вас развеяло, целительные лета? Виденье давних дней, откуда всходишь ты? О мощный гимн любви, добра и чистоты, Лелеющий в веках, как ветер тихокрылый, И Раму сильного, и Лилию Митхилы, Бойцов, и девушек, и мудрых, и богов, И ослепительное шествие веков, Зачем, дыханьем роз овеянный широко, Ты возникаешь вновь из дивного истока? О Рамаяна! Дух, что встарь тебя пропел, Следит твой вольный лет в безоблачный предел И, в упоении гармоний вдохновенных, Сливается, кружась, с полетом душ блаженных. Шар солнца вырос, всплыл и мирно запылал. Густой, беззвучный зной, струя за валом вал, Спадает, пламенный, и поглощает, властный, Цвета, и образы, и запахи, и страстный Порыв живого, молвь людей и дальний гул Прибоя, что дышал всё глуше и уснул. Везде всё смолкло. Мир пылает, истомленный. И вот из-под земли, сухой и раскаленной, Белесый муравей, притянутый жарой; Их сто, их тысячи и тысячи; ордой Неисчислимою, они сплошным движеньем Идут на старика, который взят виденьем И, прислонясь к стволу, окутанному мхом, Уничтожается в создании своем. Он отрешен от чувств, он отрешен от духа. Большие муравьи, влача седые брюха, Волнами близятся к замершему, киша, Спадая, шевелясь, вздымаясь и шурша, Как накипание встающей в море пены. Покрыли бедра, грудь, обволокли все члены, Кусают, гложут плоть, в глазах ища проход Туда, где черепа изогнут мощный свод, Толпами лезут в рот, разверстый и лиловый, И вот на высоте стоит костяк суровый, Над дольной мглой, как бог над ладаном жрецов, Тот, кто был некогда Вальмики, царь певцов, Чья звучная душа живит земные тени И будет вечно петь устами поколений. 1919

600. Показчики

Как изможденный зверь, в густой пыли вечерней, Который на цепи ревет в базарный час, Кто хочет, пусть несет кровь сердца напоказ По торжищам твоим, о стадо хищной черни! Чтобы зажечь на миг твой отупелый глаз, Чтоб выклянчить венок из жалких роз иль терний, Кто хочет, пусть влачит, топча, как ризу, в скверне, И стыд божественный, и золотой экстаз. В безмолвной гордости, в могиле безыменной Пускай меня навек поглотит мрак вселенной, Тебе я не продам моих блаженств и ран, Я не хочу просить твоих свистков и вздохов, Я не пойду плясать в открытый балаган Среди твоих блудниц и буйных скоморохов. 1923

601. Solvet seclum [8]

Ты смолкнешь, темный гул, о голос бытия! Кощунства, черные, как стая воронья, Стенанья ужаса, и бешенства, и мщенья, Тысячеустый вопль извечного крушенья, Мученья, злоба, скорбь, плач боли и стыда, И дух, и плоть людей умолкнут навсегда! Всё смолкнет: и цари, и боги, и народы, Пещеры каторги и храмовые своды, Всё, что живет в лесах, в горах, в воде, на льду, Летает, прыгает и ползает в аду, Всё то, что прячется, всё то, что настигает, От смятого червя, который издыхает, До молний, рыщущих в неисследимой мгле! В одно мгновение всё смолкнет на земле. И то не будет вновь, в лучах иного края, Воскресшая заря утраченного рая, Беседа тихая Адама и Лилит, Не сон божественный, который всё целит; То будет в час, когда наш шар, еще несытый, Сорвавшись со своей чудовищной орбиты, Бессмысленный, слепой, в последний раз рыча, Свой непомерный груз всё исступленней мча, Об мир какой-нибудь, огромный сгусток праха, Несчастной скорлупой ударится с размаха И, проливая в ночь из неиссчетных ран Воды и пламени кипящий океан, Своею мерзостью в пустотах безыменных Вспоит незримые зародыши вселенных. 1923

8

Разрушается век (лат.). — Ред.

602. Вилланелла

Черной ночью, в безветрие, под Экватором Пространство, Время и Число Упали тихо с тверди черной В морей безлунное жерло. Молчанье тьмы заволокло, Как некий саван необорный, Пространство, Время и Число. Немым обломком, тяжело, Дух погружается, покорный, В морей безлунное жерло. И с ним всё гибнет, всё ушло — Мысль, память, гений животворный, Пространство, Время и Число — В морей безлунное жерло. 1926

603. Багровое светило

В небесной бездне будет великое багровое светило, именем Сагил. Рабби Абен-Эзра Над мертвой сушею громады волн безгласных, В которых вздрогнул мир и навсегда угас, Встают в безмерности, где вечен каждый час; И рдеющий Сагил, из недр ночей ужасных, Вперяет в глубину окровавленный глаз. Над беспредельностью, безмолвием объятой, Над косной пропасти глухим небытием, Мрача завесы туч и водный окоем, Сагил, угрюмый шар, пустынный соглядатай, Раскрыв кровавый глаз, вселенским грезит сном. Любви, отчаянья, слез, гнева, вдохновений, Всего, что радует, как драгоценный бред, Ни неба, ни земли, ни жизни больше нет. Над давним маревом забытых сновидений Сагила рдяный глаз льет кровянистый свет. 1939

Генрих Гейне

604. Чайльд Гарольд

Крепкий, черный, челн просторный Мрачно режет лоно вод. В нем с угрюмой, тихой думой Стража смертная плывет. Бледный ликом, в сне великом, Недвижим лежит поэт. Голубые, как живые, Смотрят очи в горний свет. Словно жалкий клич русалки, Звонко стонет глубина. Это волны, скорбью полны, Мерно плещут вкруг челна. <1931>