Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

639. Деревенская красавица

Добрый день, долгоносая девчонка, Колченогая, с хрипотою в глотке, Большерукая, с глазом как у жабы, С деревенским, нескладным разговором, Казнокрада формийского подружка! И тебя-то расславили красивой? И тебя с нашей Лесбией сравнили? О, бессмысленный век и бестолковый! <1927>

640. Сопернику

Что за черная желчь, Равид злосчастный, В сети ямбов моих тебя погнала? Что за мстительный бог тебя подвигнул На губительный этот спор и страшный? Или хочешь ты стать молвы игрушкой? Иль, какой ни на есть, ты славы жаждешь? Что ж, бессмертным ты будешь! У Катулла Отбивать ты осмелился подружку. <1927>

641. Женские клятвы

Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою, Даже Юпитер желать стал бы напрасно меня. Так говорит. Но что женщина в страсти любовнику шепчет, В воздухе и на воде быстротекущей пиши! <1927>

642. Игра

Друг Лициний! Вчера, в часы досуга, Мы табличками долго забавлялись, Превосходно и весело играли. Мы писали стихи поочередно, Подбирали размеры и меняли. Пили, шуткой на шутку отвечали. И ушел я, твоим, Лициний, блеском И твоим остроумием зажженный. И еда не могла меня утешить, Глаз бессонных в дремоте не смыкал я, Словно пьяный, ворочался в постели, Поджидая желанного рассвета, Чтоб с тобой говорить, побыть с тобою. И когда, треволненьем утомленный, Полумертвый, застыл я на кровати, Эти строчки тебе, мой самый милый, Написал, чтоб мою тоску ты понял. Берегись же, и просьб моих не вздумай Осмеять, и не будь высокомерным, Чтоб тебе не отмстила Немезида! В гневе страшна она. Не богохульствуй! <1927>

643. Забавы Флавия

Флавий милый! Давно бы показал ты Мне подружку свою, — ведь ты не скрытен, — Безобразной не будь она и грубой. Вижу, вижу, в распутную девчонку Ты влюбился, и совестно признаться. Не проводишь ты ночи в одиночку. Молча, спальня твоя вопит об этом, Вся в цветах и пропахшая бальзамом, И подушка, помятая изрядно, И кровати расшатанной, на ножках Не стоящей, скрипенье и дрожанье. Не поможет молчать и отпираться. Ты таким не ходил бы утомленным, Если б втайне греху не предавался. Расскажи же про радость мне и горе, И тебя, и любовь твою до неба Я прославлю крылатыми стихами. <1927>

Г. А. Шенгели

Виктор Гюго

644-646. Возмездие

Nox [10] Срок замыслов твоих настал. Не трать минуты, О принц! Пора кончать: и ночь, и холод лютый. Вставай, иди! Во тьме почуявший воров, Дог Вольности, рыча, клыки вонзить готов; На цепь посаженный, он всё же лает грозно; Пора на промысел, — иначе будет поздно. Гляди, какой густой туман декабрьский пал; Как затаившийся разбойник-феодал, Прыжком свали врага, метнувшись из засады. Смелей! Солдаты ждут в казармах, водке рады; Тупое бешенство у них в сердцах гудит, И — в роли Цезаря — им нужен ты, бандит! Прикрой фонарь рукой, скользи неслышной тенью, Вынь нож, — удобный миг! — республика под сенью Доверчивости спит, твоих не видя глаз: Твоя присяга, принц, подушкой ей сейчас. Солдаты, выходи! Вперед, орда! Припрятав Поглубже стыд, вяжи народных депутатов И маршалов кидай в подвал, с ворами в ряд! Прикладом по спине в Мазас гони Сенат! Бей саблями плашмя судей, с глумленьем низким Стань, войско Франции, убийцей калабрийским! Глядите, буржуа презренные стада: Взвился переворот, что в горне зрел года, Как черным демоном подъятый меч кровавый! Нож в горло смельчакам, что борются за право! Грабитель, кондотьер, наймит бесчестный, — бей! Бей всех! Бодену смерть! Дюссубу смерть! Смелей! Что это за толпа на улицах, за тoлочь? А ну, картечью в них, солдаты, в эту сволочь! Пли!.. Власть народу? Вздор! Проголосует он Потом. Рубите честь! Рубите долг, закон! Пусть по бульварам кровь течет рекой! Бутылки Полны вином! Полны убитыми носилки! Кто водки хочет? Ночь, и стужа жестока; Хлебнуть неплохо. Эй, убить мне старика, Солдаты! Девочку на штык! Что там за крики? Мать? Саблей! Пусть народ, сброд этот полудикий, Дрожит, на мостовой кровавя каблуки! Париж осмелился протестовать? В штыки! Пусть наше мрачное узнает он презренье: Мы ведь — кулак, а он — лишь ум и вдохновенье! Народы чтут его? Старо! Нам быть умней: Помчим его в грязи, четверкою коней! Пусть дoхнет! Пусть его сотрут с лица земного! О пушки, харкните в него картечью снова! <1935>

10

Ночь (лат.). — Ред.

Искупление Шел снег. Стал гибелью недавний путь победный. Впервые голову орел понурил медный. Рок! Император брел и грезил наяву, Покинув позади горящую Москву. Шел снег. Зима на мир обрушилась лавиной: Равнина белая за белою равниной. Ни командиров там не видно, ни знамен. Уже ни центра нет, ни флангов, ни колонн. Вчера лишь — армия, сегодня — стадо. В брюхо Убитых лошадей вползали греться. Глухо Шел снег. На брошенных биваках ледяных Порою видели горнистов постовых, Замерзших и немых, — в чьи каменные губы Заиндевелые навеки вмерзли трубы. Сквозь хлопья сыпались то бомбы, то картечь. И, с удивлением почуя дрожь меж плеч, Кусая длинный ус, шли гренадеры мимо. А снег валил, валил. Свистал неумолимо Полярный ветр. По льду шагали день за днем — В местах неведомых, без хлеба, босиком. То не были бойцы, идущие походом, То призраки брели под черным небосводом — Заблудшая во тьме процессия теней. И снеговой простор тянулся перед ней, Без края, без конца, как мститель беспощадный. А непрерывный снег, слетая с выси хладной, Огромным саваном на армию налег, И каждый чуял смерть, и знал, что одинок. Удастся ли кому уйти из царства ночи? Враги — мороз и царь. И первый был жесточе. Орудия — долой: лафеты шли в костер. Кто лег — погиб. Толпой, вперив безумный взор, Бежали. Снежная жрала полки утроба: То здесь, то там рука торчала из сугроба, Маня измученных под снеговую сень. О Ганнибалов рок! Аттилы судный день! Фургоны, беглецы, носилок строй кровавый Сшибались давкою в минуты переправы. Ложились тысячи, вставало сто теней. Когда-то армии преследовавший Ней Спасал часы и жизнь: за ним гнались казаки. И еженочно — в бой! Готовиться к атаке!.. И тени, вновь ружье притиснув у плеча, Смыкались, — и на них, как ястребы крича, Наскоком яростным, безумной лавой дикой, Летели казаки, размахивая пикой! Да, гибла армия: ее снедала ночь. Был император там, — и он не мог помочь. Он был как мощный дуб, секире обреченный, Гигант, со славою еще неомраченной. Но вот Несчастие, зловещий лесоруб, К нему приблизилось, и оскорбленный дуб, Томимый призраком какой-то мести горней, Топор почувствовал, врезающийся в корни. Все гибли в свой черед — солдат и генерал; К шатру вождя сошлись те, кто еще шагал; С любовью тень его бессонную встречали, Клялись его звездой, в кощунстве уличали Судьбу, дерзнувшую на счастье посягнуть. А он — страх ощутил, к нему заползший в грудь. Ошеломлен бедой, воитель величавый Взор к богу обратил. Теперь избранник славы Дрожал; он понял вдруг, что искупает здесь Какой-то тяжкий грех, и, потрясенный весь, Пред легионами, не снесшими удара, Воскликнул: «Боже Сил! Ужели это — кара?» И громом прозвучал таинственный ответ, — Из мрака тяжкого сказал Незримый: «Нет». <1935> Песенка Его величие блистало Пятнадцать лет; Его победа поднимала На свой лафет; Сверкал в его глубоком взгляде Рок королей. Ты ж обезьяной скачешь сзади, Пигмей, пигмей! Наполеон, спокойно-бледный, Сам в битву шел; За ним сквозь канонаду медный Летел орел; И он ступил на мост Арколе Пятой своей. Вот деньги, — грабь их, да поболе, Пигмей, пигмей! Столицы с ним от страсти млели; Рукой побед Он разрывал их цитадели — Как бы корсет. Сдались его веселой силе Сто крепостей! А у тебя лишь девки были, Пигмей, пигмей! Он шел, таинственный прохожий, Сквозь гул времен, Держа и гром, и лавр, и вожжи Земных племен. Он пьян был небывалой славой Под звон мечей. Вот кровь: мочи твой рот кровавый, Пигмей, пигмей! Когда он пал и отдал миру Былой покой, Сам океан в его порфиру Плеснул волной, И он исчез, как дух громадный Среди зыбей. А ты в грязи утонешь смрадной, Пигмей, пигмей! <1935>

М. И. Цветаева

Шарль Бодлер

647. Плаванье

1 Для отрока, в ночи глядящего эстампы, За каждым валом — даль, за каждой далью — вал. Как этот мир велик в лучах рабочей лампы! Ах, в памяти очах — как бесконечно мал! В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот, под скрежет якорей, Мы всходим на корабль — и происходит встреча Безмерности мечты с предельностью морей. Что нас толкает в путь? Тех — ненависть к отчизне, Тех — скука очага, еще иных — в тени Цирцеиных ресниц оставивших полжизни — Надежда отстоять оставшиеся дни. В Цирцеиных садах дабы не стать скотами, Плывут, плывут, плывут в оцепененьи чувств, Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя Не вытравят следов волшебницыных уст. Но истые пловцы — те, что плывут без цели: Плывущие — чтоб плыть! Глотатели широт, Что каждую зарю справляют новоселье И даже в смертный час еще твердят: вперед! На облако взгляни: вот облик их желаний! Как отроку — любовь, как рекруту — картечь, Так край желанен им, которому названья Доселе не нашла еще людская речь. 2 О, ужас! Мы шарам катящимся подобны, Крутящимся волчкам! И в снах ночной поры Нас Лихорадка бьет — как тот Архангел злобный, Невидимым бичом стегающий миры. О, странная игра с подвижною мишенью! Не будучи нигде, цель может быть — везде! Игра, где человек охотится за тенью, За призраком ладьи на призрачной воде… Душа наша — корабль, идущий в Эльдорадо. В блаженную страну ведет — какой пролив? Вдруг среди гор, и бездн, и гидр морского ада — Крик вахтенного: — Рай! Любовь! Блаженство! — Риф. Малейший островок, завиденный дозорным, Нам чудится землей с плодами янтаря, Лазоревой водой и изумрудным дерном. Базальтовый утес являет нам заря. О, жалкий сумасброд, всегда кричащий: берег! Скормить его зыбям, иль в цепи заковать, — Безвинного лгуна, выдумщика Америк, От вымысла чьего еще серее гладь. Так старый пешеход, ночующий в канаве, Вперяется в Мечту всей силою зрачка. Достаточно ему, чтоб Рай увидеть въяве, Мигающей свечи на вышке чердака. 3 Чудесные пловцы! Что за повествованья Встают из ваших глаз — бездоннее морей! Явите нам, раскрыв ларцы воспоминаний, Сокровища, каких не видывал Нерей. Умчите нас вперед — без паруса и пара! Явите нам (на льне натянутых холстин Так некогда рука очам являла чару) — Видения свои, обрамленные в синь. Что видели вы, что? 4 — Созвездия. И зыби, И желтые пески, нас жгущие поднесь. Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, — Ах, нечего скрывать! — скучали мы, как здесь. Лиловые моря в венце вечерней славы, Морские города в тиаре из лучей Рождали в нас тоску, надежнее отравы, Как воин опочить на поле славы — сей. Стройнейшие мосты, славнейшие строенья — Увы! хотя бы раз сравнились с градом — тем, Что из небесных туч возводит Случай-Гений… И тупились глаза, узревшие Эдем. От сладостей земных — Мечта еще жесточе! Мечта, извечный дуб, питаемый землей! Чем выше ты растешь, тем ты страстнее хочешь Достигнуть до небес с их солнцем и луной. Докуда дорастешь, о древо — кипариса Живучее?.. Для вас мы привезли с морей Вот этот фас дворца, вот этот профиль мыса, — Всем вам, которым вещь чем дальше — тем милей! Приветствовали мы кумиров с хоботами, С порфировых столпов взирающих на мир, Резьбы такой — дворцы, такого взлету — камень, Что от одной мечты — банкротом бы — банкир… Надежнее вина пьянящие наряды, Жен, выкрашенных в хну — до ноготка ноги, И бронзовых мужей в зеленых кольцах гада… 5 — И чтo, и чтo — еще? 6 — О, детские мозги!.. Но чтобы не забыть итога наших странствий: От пальмовой лозы до ледяного мха, Везде — везде — везде — на всем земном пространстве Мы видели всё ту ж комедию греха: Ее, рабу одра, с ребячливостью самки Встающую пятой на мыслящие лбы, Его, раба рабы: что в хижине, что в замке Наследственном — всегда — везде — раба рабы! Мучителя в цветах и мученика в ранах, Обжорство на крови и пляску на костях, Безропотностью толп разнузданных тиранов, — Владык, несущих страх, рабов, метущих прах. С десяток или два — единственных религий, Все сплошь ведущих в рай — и сплошь вводящих в грех! Подвижничество, тaк носящее вериги, Как сибаритство — шелк и сладострастье — мех. Болтливый род людской, двухдневными делами Кичащийся. Борец, осиленный в борьбе, Бросающий Творцу сквозь преисподни пламя: — Мой равный! Мой господь! Проклятие тебе! И несколько умов, любовников Безумья, Решивших сократить докучной жизни день И в опия морей нырнувших без раздумья, — Вот Матери-Земли извечный бюллетень! 7 Бесплодна и горька наука дальних странствий. Сегодня как вчера, до гробовой доски — Всё наше же лицо встречает нас в пространстве: Оазис ужаса в песчаности тоски. Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя — Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит, Чтоб только обмануть лихого старца — Время. Есть племя бегунов. Оно — как Вечный Жид. И, как апостолы, по всем морям и сушам Проносится. Убить зовущееся днем — Ни парус им не скор, ни пар. Иные души И в четырех стенах справляются с врагом. В тот миг, когда злодей настигнет нас — вся вера Вернется нам, и вновь воскликнем мы: вперед! — Как на заре веков мы отплывали в Перу, Авророю лица приветствуя восход. Чернильною водой — морями глаже лака — Мы весело пойдем между подземных скал. О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака Взывающие: — К нам! — О, каждый, кто взалкал Лотосова плода! Сюда! В любую пору Здесь собирают плод и отжимают сок. Сюда, где круглый год — день лотосова сбора, Где лотосову сну вовек не минет срок! О, вкрадчивая речь! Нездешней лести нектар!.. К нам руки тянет друг — чрез черный водоем. — Чтоб сердце освежить — плыви к своей Электре! — Нам некая поет — нас жегшая огнем. 8 Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило! Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь! Пусть небо и вода — куда черней чернила, Знай — тысячами солнц сияет наша грудь! Обманутым пловцам раскрой свои глубины! Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть, На дно твое нырнуть — Ад или Рай — едино! — В неведомую глубь — чтоб новое обресть! 1940

Из английских народных баллад

648. Робин Гуд спасает трех стрелков

Двенадцать месяцев в году, Не веришь — посчитай. Но всех двенадцати милей Веселый месяц май. Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм, — Весел люд, весел гусь, весел пес… Стоит старуха на пути, Вся сморщилась от слез. «Что нового, старуха?» — «Сэр, Злы новости у нас! Сегодня трем младым стрелкам Объявлен смертный час». «Как видно, резали святых Отцов и церкви жгли? Прельщали дев? Иль с пьяных глаз С чужой женой легли?» «Не резали они отцов Святых, не жгли церквей, Не крали девушек, и спать Шел каждый со своей». «За что, за что же злой шериф Их на смерть осудил?» — «С оленем встретились в лесу… Лес королевский был». «Однажды я в твоем дому Поел, как сам король. Не плачь, старуха! Дорогa Мне старая хлеб-соль». Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм, — Зелен клен, зелен дуб, зелен вяз… Глядит: в мешках и в узелках Паломник седовлас. «Какие новости, старик?» — «О сэр, грустнее нет: Сегодня трех младых стрелков Казнят во цвете лет». «Старик, сымай-ка свой наряд, А сам пойдешь в моем. Вот сорок шиллингов в ладонь Чеканным серебром». «Ваш — мая месяца новей, Сему же много зим… О сэр! Нигде и никогда Не смейтесь над седым!» «Коли не хочешь серебром, Я золотом готов. Вот золота тебе кошель, Чтоб выпить за стрелков!» Надел он шляпу старика, — Чуть-чуть пониже крыш. «Хоть ты и выше головы, А первая слетишь!» И стариков он плащ надел — Хвосты да лоскуты. Видать, его владелец гнал Советы суеты! Влез в стариковы он штаны. «Ну, дед, шутить здоров! Клянусь душой, что не штаны На мне, а тень штанов!» Влез в стариковы он чулки. «Признайся, пилигрим, Что деды-прадеды твои В них шли в Иерусалим!» Два башмака надел: один — Чуть жив, другой — дыряв. «„Одежда делает господ“. Готов. Неплох я — граф! Марш, Робин Гуд! Марш в Ноттингэм! Робин, гип! Робин, гэп! Робин, гоп!» Вдоль городской стены шериф Прогуливает зоб. «О, снизойдите, добрый сэр, До просьбы уст моих! Что мне дадите, добрый сэр, Коль вздерну всех троих?» «Во-первых, три обновки дам С удалого плеча, Еще — тринадцать пенсов дам И званье палача». Робин, шерифа обежав, Скок! и на камень — прыг! «Записывайся в палачи! Прешустрый ты старик!» «Я век свой не был палачом; Мечта моих ночей: Сто виселиц в моем саду — И все для палачей! Четыре у меня мешка: В том солод, в том зерно Ношу, в том — мясо, в том — муку, — И все пусты равно. Но есть еще один мешок: Гляди — горой раздут! В нем рог лежит, и этот рог Вручил мне Робин Гуд». «Труби, труби, Робинов друг, Труби в Робинов рог! Да так, чтоб очи вон из ям, Чтоб скулы вон из щек!» Был рога первый зов как гром! И — молнией к нему — Сто Робингудовых людей Предстало на холму. Был следующий зов — то рать Сзывает Робин Гуд. Со всех сторон, во весь опор Мчит Робингудов люд. «Но кто же вы? — спросил шериф, Чуть жив. — Отколь взялись?» — «Они — мои, а я Робин, А ты, шериф, молись!» На виселице злой шериф Висит. Пенька крепка. Под виселицей, на лужку, Танцуют три стрелка. 1940

Федерико Гарсиа Лорка

649. Пейзаж

Масличная равнина распахивает веер, запахивает веер. Над порослью масличной склонилось небо низко, и льются темным ливнем холодные светила. На берегу канала дрожит тростник и сумрак, а третий — серый ветер. Полным-полны маслины тоскливых птичьих криков. О, бедных пленниц стая! Играет тьма ночная их длинными хвостами. 1941

650. Гитара

Начинается плач гитары. Разбивается чаша утра. Начинается плач гитары. О, не жди от нее молчанья, не проси у нее молчанья! Неустанно гитара плачет, как вода по наклонам — плачет, как ветра над снегами — плачет, не моли ее о молчаньи! Так плачет закат о рассвете, так плачет стрела без цели, так песок раскаленный плачет о прохладной красе камелий, так прощается с жизнью птица под угрозой змеиного жала. О гитара, бедная жертва пяти проворных кинжалов! 1941

651. А потом…

Прорытые временем лабиринты — исчезли. Пустыня — осталась. Немолчное сердце — источник желаний — иссякло. Пустыня — осталась. Защитное марево и поцелуи — пропали. Пустыня — осталась. Умолкло, заглохло, остыло, иссякло, исчезло. Пустыня — осталась. 1941