Мастера русского стихотворного перевода. Том 2

Александр Геров

706. День

Тобою полон день, твоею сутью, и этот день так долог, так велик, что время всё с его бескрайней жутью теперь ничтожно для меня, как миг. Сверкающие звезды в отдаленье на небе вышивают плащ ночной. Благодарю, о вечное мгновенье, за день, когда она была со мной. <1965>

Тудор Аргези

707. Потерянные листья

Уж полстолетья ты тревожишь неустанно Чернила и слова; перо томишь в руках, И всё ж, как и тогда, победы нет желанной: Они всегда с тобой — сомнение и страх. И для тебя опять как тягостная мука Страница белая и вид строки твоей, И первого в душе опять боишься звука, И буквы для тебя опять всего страшней. Когда же вновь листки исписаны тобою, Они уже летят поверх озерных вод, Летят из сада прочь, как листья под грозою, Так что и персик сам их проглядел уход. И в каждом слове ты вновь чуешь содроганье, Сомненье горькое чернит твои мечты, Живешь ты, как во сне, в своих воспоминаньях. Кто диктовал тебе — уже не знаешь ты. <1964>

Из сербского эпоса

708. Хасанагиница

Что белеет средь зеленой чащи? Снег ли это, лебедей ли стая? Был бы снег там, он давно бы стаял, Лебеди бы в небо улетели; Нет, не снег там, не лебяжья стая: Хасан-ага там лежит в палатке. Там страдает он от ран жестоких; Навещают мать его с сестрою, А любимой стыдно показалось. Затянулись раны и закрылись, И тогда он передал любимой: «В белом доме ждать меня не нужно, Ты в семье моей не оставайся». Услыхала люба речь такую, Горьких мыслей отогнать не может. Топот конский слышен возле дома; Побежала женщина на башню, И прильнула там она к окошку; Вслед за нею бросились две дочки: «Что ты, наша матушка родная, Не отец наш на коне приехал, А приехал дядя Пинторович». Воротилась женщина на землю, Крепко брата обняла и плачет: «Ой, мой братец, срамота какая! Прогоняют от пяти малюток!» Бег спокоен, не сказал ни слова, Лишь в кармане шелковом пошарил И дает ей запись о разводе, Чтобы всё свое взяла с собою, Чтоб немедля к матери вернулась. Прочитала женщина посланье, Двух сыночков в лоб поцеловала, А двух дочек в розовые щеки, Но с меньшим сынком, что в колыбельке, Слишком трудно было расставаться. За руки ее взял брат суровый И едва лишь оттащил от сына, Посадил он на коня сестрицу И поехал в белое подворье. Долго дома жить не удалось ей, Лишь неделю пробыла спокойно. Род хороший, женщина красива, А такую сразу едут сватать. Всех упорней был имоский кадий. Просит брата женщина, тоскует: «Милый братец, пожалей сестрицу, Новой свадьбы мне совсем не надо, Чтобы сердце с горя не разбилось От разлуки с детками моими». Бег спокоен, ничему не внемлет, Принимает кадиевых сватов. Просит брата женщина вторично, Чтоб послал он белое посланье, Написал бы просьбу от невесты: «Поздравленье шлет тебе невеста, Только просьбу выполни такую: Как поедешь к ней ты на подворье С господами сватами своими, Привези ей длинную накидку, Чтоб она свои закрыла очи, Не видала бедных сиротинок». Кадий принял белое посланье, Собирает он нарядных сватов, Едет с ними за своей невестой. Сваты ладно встретили невесту И счастливо возвращались с нею, Проезжали мимо башни аги, Увидали девочек в оконце, А два сына вышли им навстречу И сказали матери с поклоном: «Дорогая матушка, зайди к нам, Вместе с нами нынче пообедай». Услыхала Хасанагиница, Обратилась к старшему из сватов: «Старший сват, прошу я, ради бога, Возле дома сделай остановку, Чтоб могла я одарить сироток». Кони стали у подворья аги, Матушка одаривает деток: Двум сыночкам — с золотом кинжалы, Милым дочкам — дорогие сукна, А дитяти малому послала Одеяльце — колыбель закутать. Это видит храбрый Хасан-ага, И зовет он сыновей обратно: «Возвратитесь, милые сиротки! Злая мать не сжалится над вами, Сердце у нее подобно камню». Услыхала Хасанагиница, Белой грудью на землю упала И рассталась со своей душою От печали по своим сиротам. <1963>

709. Молодая Милошевка и мать Юговичей

Милошевка юная сидела В горнице прохладной и вязала. Два прохожих стали у оконца, Помощи ей божьей пожелали: «Милошевка, бог тебе на помощь, Для кого ты там рубашку вяжешь? Вяжешь ли ее родному брату, Своему ли вяжешь господину, Милому ль рубашку вяжешь сыну?» Милошевка им в ответ сказала: «Бог спаси вас, путники, за ласку, Что спросили, для кого вязанье. Я вяжу рубашку не для мужа, Я вяжу рубашку не для сына, Я вяжу ее родному брату». Путники ей тихо отвечали: «Милошевка, не вяжи вязанья, Брось рубашку: ни один из близких Твоего вязанья не износит, Выйди вон из горницы скорее, Белый двор свой осмотри немедля, Там найдешь ты головы любимых: В первой — своего узнаешь мужа, Во второй — единственного сына, В третьей — брата своего родного». Милошевка на ноги вскочила, Бросила она свое вязанье, Выбежала, бедная, из дома, Но когда она на двор ступила, Во дворе ей крови по колено, И в крови той — головы любимых: Первая — возлюбленного мужа, А вторая — дорогого сына, Третья голова — родного брата. Замерла младая Милошевка И не знает, как ей быть, что делать. И от горя тут и от печали Белые свои отсекла руки И хотела оба ока вынуть. Тут случилась древняя старушка, Юг-Богдана милая вдовица, И сказала Милошевке юной: «Как ты, Милошевка, неразумна, Для чего ты руки отрубила? Большее перенесла я горе, Юг-Богдан мой господин любимый, Девять милых сыновей имела, Юговичей девять я растила, Время всем пришло в поход сбираться; У кого есть сын — его сбирает, Кто бездетен — сам идет в отряды. Господина старого Богдана И девятерых сынов любимых, Юговичей милых, снарядила, В Косово пошли они на битву. И немного времени минуло, С поля Косова пришло посланье: Старый муж мой пал в кровавой сече, Девять милых сыновей погибли, Девять пало Юговичей милых, И остались девять снох на свете, И у каждой-то снохи по внуку. Как минула первая неделя, Я взяла с собой вина две чаши, Повела я девять снох с собою, И на Косово пошли мы поле Сыновей искать моих любимых. Как на Косово пришла я поле, Не нашла я там сыночков милых, А нашла могил там черных девять, У могил тех копья в землю вбиты, И привязаны у копий кони, Ни овса не надо им, ни сена. От могилы я иду к могиле, Лью вино на них, а их целую». <1965>

Сон Кан (Чон Чхоль)

710.

На яркой пестроте цветов Две бабочки всегда вдвоем; Средь зелени плакучих ив Две иволги всегда вдвоем. Живое всё всегда вдвоем, Лишь я на свете одинок. <1958>

711.

Ты у дороги для чего Стоишь, моя сосна? Как я хотел бы скрыть тебя Подальше от людей, Уже идущих с топором, Чтобы тебя срубить. <1958>

712.

Эй, дед, что ты несешь на голове? Сними-ка тяжесть и отдай мне в руки. Ведь у меня еще так много сил, Что мне легка и каменная глыба. Уж грустно то, что ты так слаб и стар, А тут еще возиться с тяжкой ношей! <1958>

713.

Когда болеет дерево, никто Под ним не отдыхает у дороги. А под здоровым деревом всегда Прохожий ищет тени и приюта. Но вот оно без веток, без листвы, И на него теперь не сядет птица. <1958>

Ким Мин Сун

714.

Недугов, что меня терзают тяжко, Не сосчитать — их не один, не два. Глаза глядят, но лучше б не глядели. И слышат уши — лучше быть глухим И ноздри лучше бы не обоняли, И разучились говорить уста. А то, что мне порой суставы ломит, Болит нутро, а иногда тошнит, Так это всё неважно… <1958>

Джакомо Леопарди

715. Палинодия

Маркизу Джино Каппони И в воздыханьи вечном нет спасенья. Петрарка Я заблуждался, добрый Джино; я Давно и тяжко заблуждался. Жалкой И суетной мне жизнь казалась, век же Наш мнился мне особенно нелепым… Невыносимой речь моя была Ушам блаженных смертных, если можно И следует звать человека смертным. Но из благоухающего рая Стал слышен изумленный, возмущенный Смех племени иного. И они Сказали, что, неловкий неудачник, Неопытный в усладах, неспособный К веселью, я считаю жребий свой Единственный — уделом всех, что все Несчастны, точно я. И вот средь дыма Сигар, хрустения бисквитов, крика Разносчиков напитков и сластей, Средь движущихся чашек, среди ложек Мелькающих, блеснул моим глазам Недолговечный свет газеты. Тотчас Мне стало ясно общее довольство И радость жизни смертного. Я понял Смысл высший и значение земных Вещей, узнал, что путь людей усыпан Цветами, что ничто не досаждает Нам и ничто не огорчает нас Здесь, на земле. Познал я также разум И добродетель века моего, Его науки и труды, его Высокую ученость. Я увидел, Как от Марокко до стены Китайской, От Полюса до Нила, от Бостона До Гоа все державы, королевства, Все герцогства бегут не чуя ног За счастьем и уже его схватили За гриву дикую или за кончик Хвоста. Всё это видя, размышляя И о себе, и о своей огромной Ошибке давней, устыдился я. … … … … … … … … … … … … … … … Один твой друг, о досточтимый Джино, Маэстро опытный стихосложенья, Знаток наук, искусства критик тонкий, Талант, да и мыслитель из таких, Что были, есть и будут, мне сказал: «Забудь о чувстве. Никому в наш век, Который интерес нашел лишь в том, Что обществу полезно, и который Лишь экономикой серьезно занят, До чувства нету дела. Так зачем Исследовать сердца свои? Не надо В себе самом искать для песен тему! Пой о заботах века своего И о надежде зрелой!» Наставленье, Столь памятное мне! Я засмеялся, Когда комичный чем-то голос этот Сказал мне слово странное «надежда» — Похожее на звуки языка, Забытого в младенчестве. Сейчас Я возвращаюсь вспять, иду к былому Иным путем — согласен я с сужденьем, Что, если хочешь заслужить у века Хвалу и славу, — не противоречь Ему, с ним не борись, а повинуйся, Заискивая: так легко и просто Окажешься средь звезд. И всё же я, Стремящийся со страстью к звездам, делать Предметом песнопений нужды века Не стану — ведь о них и так всё больше Заботятся заводы. Но сказать Хочу я о надежде, той надежде, Залог которой очевидный боги Уже нам даровали: новым счастьем Сияют губы юношей и щеки, Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый луч Грядущего во славе века. Видишь, Как радуются небо и земля, Сверкают взоры женские, летает По балам и пирам героев слава. Расти, расти для родины, о племя Могучее. В тени твоих бород Италия заблещет и Европа, И наконец весь мир вздохнет спокойно. И вы, смеясь, привет пошлите, дети, Родителям колючим и не бойтесь Слегка при этом поцарапать щеки. Ликуйте, милые потомки, — вам Заветный уготован плод — о нем Давно мечтали: суждено увидеть Вам, как повсюду воцарится радость, Как старость будет юности счастливей, Как в локоны завьется борода, Которая сейчас короче ногтя. 1966

Д. Г. Бродский

Артюр Рембо

716. Пьяный корабль

Те, что мной управляли, попали впросак: Их индейская меткость избрала мишенью, Той порою как я, без нужды в парусах, Уходил, подчиняясь речному теченью. Вслед за тем, как дала мне понять тишина, Что уже экипажа не существовало, Я, голландец, под грузом шелков и зерна В океан был отброшен порывами шквала. С быстротою планеты, возникшей едва, То ныряя на дно, то над бездной воспрянув, Я летел, обгоняя полуострова По спиралям сменяющихся ураганов. Черт возьми! Это было триумфом погонь! Девять суток как девять кругов преисподней! Я бы руганью встретил маячный огонь, Если б он просиял мне во имя господне! И как детям вкуснее всего в их года Говорит кислота созревающих яблок, В мой расшатанный трюм прососалась вода, Руль со скрепов сорвав, заржавелых и дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — Я всецело ушел, окунувшись, назло им, В композицию великолепнейших строф, Отдающих озоном и звездным настоем. И вначале была мне поверхность видна, Где утопленник — набожно подняты брови — Меж блевотины, желчи и пленок вина Проплывал, — иногда с ватерлинией вровень, Где сливались, дробились, меняли места Первозданные ритмы, где в толще прибоя Ослепительные раздавались цвета, Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя. Я знавал небеса гальванической мглы, Случку моря и туч, и бурунов кипенье, И я слушал, как солнцу возносит хвалы Растревоженных зорь среброкрылое пенье. На закате, завидевши солнце вблизи, Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй! Я сквозь волны, дрожавшие, как жалюзи, Любовался прославленною Атлантидой. С наступлением ночи, когда темнота Становилась торжественнее и священней, Я вникал в разбивавшиеся о борта Предсказанья зеленых и желтых свечений. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы, С окровавленных мысов под облачным тентом В пароксизмах прибоя свисали сосцы, Истекающие молоком и абсентом. А вы знаете ли? Это я пролетал Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды, Тяжесть радуги, образовавшей портал, Выносили гигантские кариатиды. Область крайних болот, тростниковый уют, — В огуречном рассоле и вспышках метана С незапамятных лет там лежат и гниют Плавники баснословного Левиафана. Приближенье спросонья целующих губ, Ощущенье гипноза в коралловых рощах, Где, добычу почуя, кидается вглубь Перепончатых гадов дымящийся росчерк. Я хочу, чтобы детям открылась душа, Искушенная в глетчерах, рифах и мелях, В этих дышащих пеньем, поющих дыша, Плоскогубых и голубобоких макрелях. Где Саргассы развертываются, храня Сотни мощных каркасов в глубинах бесовских, Как любимую женщину, брали меня Воспаленные травы в когтях и присосках. И всегда безутешные — кто их поймет? — Острова под зевающими небесами, И раздоры парламентские, и помет Глупышей, болтунов с голубыми глазами. Так я плавал. И разве не стоил он свеч, Этот пьяный, безумный мой бег, за которым Не поспеть — я клянусь! — если ветер чуть свеж, Ни ганзейцам трехпарусным, ни мониторам. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре, Как с налету я в нем пробивал амбразуры, Что для добрых поэтов хранят винегрет Из фурункулов солнца и сопель лазури. Как со свитою черных коньков я вперед Мчал тем временем, как под дубиной июлей В огневые воронки стремглав небосвод Рушил ультрамарин в грозном блеске и гуле. Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил? Парапетов Европы фамильная дрема? Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль Чуя течку слоновью и тягу Мальштрома. Да, я видел созвездия, чей небосклон Для скитальцев распахнут, людей обойденных. Мощь грядущего, птиц золотых миллион, Здесь ли спишь ты, в ночах ли вот этих бездонных? Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки, Исступленны рассветы и луны свирепы, — Пусть же бури мой кузов дробят на куски, Распадаются с треском усталые скрепы. Если в воды Европы я всё же войду, Ведь они мне покажутся лужей простою, — Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу Мальчик, полный печали, на корточках стоя. Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях Побывавшему, — мне, пролетавшему в тучах, — Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхт Иль под страшными взорами тюрем плавучих? 1928

А. И. Гитович

Ду Фу

717. В одиночестве

В синем небе кружит Одинокая хищная птица, А под нею — две чайки Плывут по реке не спеша. Хищник может легко За добычею вниз устремиться, Но не знает тревоги Беспечная чаек душа. Надвигается вечер, Росой покрывается поле, А паук на ветвях Паутину плетет и плетет. И законы природы Близки человеческой доле — Одиноко стою Среди тысячи дел и забот. 1954

718. Отдаюсь своим мыслям

На мокрой ветке Иволга щебечет, И чайка плавает У островка. Цветы совсем поникли В этот вечер, И стала неспокойною Река. Седой старик — Варю вино из проса. Стучится дождь У моего окна. Я на судьбу Не взглядываю косо: В уединенье Слава не нужна. 1954