Мать Печора (Трилогия)

– Любопытнейшее у вас село, - говорит Красильщиков за чаем.
– И вся Печора заповедник старины, а Светлозерье, я вам скажу, заповедник в заповеднике.

А Матвею не терпится, спрашивает он Ивана:

– Что у нас там нового?

– В Светлозерье-то?
– переспрашивает Иван.
– Да все по-старому, как мать поставила... А тебе, Матвей Лукьянович, письмо пришло, велели передать, - и протягивает Матвею конверт.

– Вот и опять врешь!
– рассердился Матвей и даже руку Ивана отвел в сторону.
– Недаром тебя люди Брехом прозвали. Ты дело-то говори. Поля вспаханы?

– Вспаханы.

– Засеяны?

– Засеяны.

– Зеленя зазеленели?

– Что твой луг.

– Чего же ты брешешь: "Все по-старому"! К сенокосу готовятся?

– Вовсю... Раньше прошлогоднего сенокос начинать норовят в колхозе... Студенты наши на каникулы прилетели и тоже помогают во всем.

– Как же у тебя язык повернулся сказать: "Все по-старому"?
– не успокаивается Матвей.
– Вон опять же наука к нам приехала, - показывает он на Красильщиков а.
– Как она, ваша наука-то, называется да чем занимается?
– спрашивает Матвей.

– Фольклористика, - отвечает Красильщиков.
– Изучает она фольклор, то есть народное творчество.

– Вот это наука!
– обрадовался Матвей.
– В море пена так не кипит, как у нас работа. Уголка такого неосталось, где бы творчество не шло. И что же, - спрашивает он опять гостя, - хорошо наука идет? Успевает?

– Видите ли, - замялся Красильщиков, - вы меня не совсем точно поняли: я говорю о другом творчестве, о поэзии.

– О песнях?

– Да, и о песнях, которые народ сложил, и о сказках, и о былинах, и о пословицах и поговорках, и о плачах...

– А о плачах-то к чему?
– удивляется Матвей. Нам, признаться, плакать-то еще до революции понадоело. Пора бы вроде и позабыть их: слезы-то у людей подсохли...

– Нет, это очень интересно, - спорит Красильщиков.
– Сколько в этих плачах поэзии, красоты!

– Насчет поэзии не знаю, а насчет красоты могу с вами спорить: нету ее в плачах, - не соглашается Матвей.

– Ну, значит, у вас уж ухо так устроено, что оно красоты не слышит, развел руками Красильщиков.

Потом он достал из сумки толстую тетрадь, быстренько перебрал страницы и нашел то, что искал.

– Вот вы послушайте, - говорит он всем нам, - и скажите, кто из нас прав, я или товарищ бригадир.
– И нараспев причитает:

Как падет-то на ум, на разум

Мое горькое гореванье,

Расколышет мне мысли-думы

Про великое бедованье,

По рабам я да по холопам,

По кулацким да долгим срокам,

По большим я да переездам,

По великим да переходам...

По чужим-то людям, злосчастна,

Под грозой ли да непомерной,

Я жила, будто свечка таяла,

Не от жарка огня палючего,

Не от теплого красна солнышка

Я от горя да от печали,

От тоски ли да от кручины,

От великого безвременья...**

У девушек покраснели глаза. Анна Егоровна вздыхала. Мужики насупились. А Матвей с первых же слов стал вслушиваться да вглядываться, будто старого знакомого увидел, и как только Красильщиков смолк, глаза в него, как буравчики, ввинтил.

– Ты что же это, - спрашивает, - у моей Фелицаты выпытал?

Тот сначала не понял, о чем говорит Матвей. Потом перевернул страничку и показывает:

– Да, здесь точно сказано: "Записано у Фелицаты Макарьевны Перегудовой, шестидесяти двух лет, жительницы села Светлозерье".

– А сказано у тебя, что она этот плач сорок пять лет не плакивала? допытывается Матвей.
– Я и то однажды только, на своей свадьбе, слышал...

– Ну, рассудите, - не отступается от нас Красильщиков, - есть тут поэзия?

– Мастерливо сложено, - соглашается Трифон Окулович.

– Горько жилось - сладко плакалось, - рассудила Анна Егоровна.

– Вот-вот!
– ухватился Матвей.
– Горько жилось! Вот какой ценой людям доставалась старопрежняя красота. Да пропади она пропадом, завей песком, занеси снежком такую красоту! Красота без счастья не живет, без него она мертвая!

– А вы что, девушки, молчите?
– не унимается Красильщиков.
– Частушки свои вы поете, а вот так красиво вам не сказать.

– И не надо нам этой красоты, - отвечает Паня.

– Верно Матвей говорит: дороговата она, - смеется Параня.

– По-моему, частушки-то красивей, - вступилась Оленька, - зря вы их обижаете.

– Не тот век, - отрезала Верочка.

– Поэзия во все века живет!
– спорит фольклорист.
– Вон у вас в Светлозерье одна старушка заговоры знает - полсотни заклятий, и каждое полно поэзии! А ведь они не в другом веке, а может, в другом тысячелетии зародились!..

– Это, верно, - подтверждает Иван, - он у бабки Мерекши все беспрогонные молитвы записал...

– Или возьмите Ивана Егоровича Дрыгалова, - показывает Красильщиков на Ивана.
– Я две недели записывал у него сказки. Он знает их больше ста пятидесяти. Это же полная сокровищница народной поэзии.

– А нам они что-то прискучили, - говорит Миша.

– Сам говорит, сам слушает, - подтверждает Николай Богданов.

– А сколько он знает былин!
– расхваливает фольклорист Ивана. Сколько пословиц и поговорок!

Тут Матвей подошел к Красильщикову и говорит:

– А ну-ка, покажи нам Ивановы пословицы.

Взял тетрадь и читает:

– "Пословицы и поговорки Ивана Егоровича Дрыгалова"...

"Все по-старому, как мать поставила"...
– Это у нас-то все по-старому?! Эх, Иван, Иван! Все у нас со старых мест сдвинулось, все ходом идет. Вот она где, поэзия, вот где красота! А в твоей, Иван, пословице никакой жизни не осталось. Пословица-покойница, и место ей в гробу, а не в живых устах.

И все рыбаки на том согласились. А Иван молчит, и фольклорист молчит. А Матвей со своего председательского места дальше речь ведет. Взглянет в тетрадь и читает Иванову премудрость:

– "Чужое страхом горожено", - читает Матвей дальше.
– Кто надгробную речь говорить будет?

– Дай мне сказать, - просит Миша.
– Вот у нас на Печоре не было и нету воровства...

– Было, - перебивает Иван, - была такая притча-диковинка годов сорок назад. Федор Митрич Дитятев из Виски на путину ехал и полфунта сухарей у кулака украл.