Мечи Эглотаура. Книга 1

— Почти.

— Что значит «почти»?

— Никогда нельзя соглашаться полностью. Всегда должна оставаться хотя бы малейшая надежда на несогласие. В этом вся соль политиканства и тонкостей управления государством.

Лем засмеялся.

— Сдаюсь. Один-ноль. Ты переплюнул своей чушью мою чушь. Гордись. Такое редко случается. Ты настоящий тбпист.

— Что-то мы все время чушь несем, — заметил я. — Вроде бы взрослые люди… Нет, чтобы о глобальных проблемах современности поговорить.

— Разве не проблема? — обиделся Лем. — Тройственность человека, между прочим, уже долгие века ставит в тупик всех философов.

— Тогда это общемировая проблема. Одна из тех, которые не имеют решения. Глобальные же проблемы ставятся для того, чтобы их решить.

— Назревает тут одна такая…

Лем замолчал и вновь вернулся к поеданию плова.

— Ага… Назревает… — пробубнил из-под лапы Серот. Я с удивлением посмотрел на него. С утра — и уже навеселе? Впрочем, удивляться-то особо нечему. Так, по привычке.

Появилась Жуля, оглядела всех по-очереди, вздохнула. Я подвинулся на лавке, освобождая место. Девушка села, прижавшись под столом к моему бедру.

— Проблему всегда можно найти, — вдохновенно возгласил я. — Главное, задаться целью. И — найти. А потом — решить. Чтобы было чем гордиться…

— И разразилась элоквенция, — прочавкал Лем.

— Кто разразился?

— Элоквенция. То бишь все болтать начали.

— Все?

— Ну, в данном случае ты один. Но тебя хватает, чтобы можно было решить, что все. Есть одно забавное племя, ты прям как они…

— Тбписты, что ли?

— Во-во. И еще хуже.

— Вот тут врешь. Хуже — невозможно…

— С миру по рюмке — пьяному похмелка, — возгласил Ровуд, подходя к столу, хватая пивную кружку Лема и опрокидывая себе в пасть. — А как там наш Десятивохспсовый друг, как дурак?

Жуля закатила глазки и тихонько простонала.

— В наше сумбурное время, — сказал мне Лем, — только такие вот и становятся знаменитыми. Истинные же герои остаются неузнанными.

— Ну почему же, друг мой, — возразил Ровуд, глотая на этот раз уже мою порцию. — Мир исключительно, как дурак, разнообразен в своем безумии. Почему-то тебя, например, больше ценят, чем меня.

— Ты же — не я! Не надо путать понятия о растяжимости прекрасного и его истинном свете.

— Чего-чего?

— Я говорю, — терпеливо начал объяснять Лем, — что я создаю истинный свет, который временно может быть тьмою, а потому растяжим подобно резине, закладываемой в гнездо мастодонта, дабы матери было тепло. Твое же творчество, если его можно так назвать, растяжимо не более, чем ветвь старого сухого дерева, обуглившаяся после лесного пожара. Оно предназначено для этого века, в будущем же обречено на забвение.

— «Тбпимбрии» будут вечны! На хрена тогда я их писал бы, как дурак?

— Сомнительно…

— А что собой представляют эти «Тбпимбрии», — встрял я в многоученый разговор. — А то вот слушаю, ни фига не понимаю. Да и слышал — тоже не понимал… Объясните. Может, лучше разбираться в теме начну.

— В самом деле хочешь почитать? — проникся моментом Ровуд.

— А есть что?

— Да… Вот, у меня тут наброски, — он с величайшей осторожностью вытянул из-за пазухи толстую пачку пергамента. — Почитай, только смотри, как дурак, не помни.

Я протянул часть листов Лему. Тот махнул рукой.

— Да я уже читал. Больше ни в жисть не стану. Ты тоже, я думаю…

— Не настраивай человека! — сердито рявкнул Ровуд. — Иди в задницу со своими воспоминаниями. Или в передницу — куда удобней, как дурак.

— Спасибо, мне и здесь хорошо.

— Устроить «плохо»? Могу помочь, как дурак.

— Как дурак себе помоги. А я тут посижу, пивка попью. Хоз-з-зяйка!!!

Жуля тоже отказалась. Я пересел, устроился в сторонке, полистал пергаменты, исписанные невообразимо корявым почерком, будто левой рукой в состоянии тяжелейшего похмелья. Найдя самый разборчивый фрагмент, принялся читать.

«…Если фигня промеж ног болтается — то это кто? А если промеж ног не эта фигня, а другая, и не болтается, а иным образом устроена, так, что в нее ту фигню засовывают? Скажем, херня? Тогда это кто? Вот так и разделяются, как дурак, мужики и бабы…»

Что такое? Может, ошибся? Случайная страничка залетела из иной оперы? Я открыл наугад в другом месте.

«Бульон из куриного помета является национальным блюдом коренного населения Сахасси. Приготовляется он следующим образом. Берется, как дурак, куриное семейство, накармливается до отвалу отборным зерном, после чего в широко раскрытые клювы насильно пихается пурген и обильно заливается пивом. Широко раскрытыми клювы может держать помощник, а лучше помощница, повара. Спустя некоторое время появляется достаточное количество сырья для приготовления блюда. Поглощение оного ведется на торжественных собраниях советов племен…»

— Ой-ей-еййй, — взвыл я, проникшись духом бессмертного труда. Так взвыл, аж зуб заныл. — Что это?!!

— Ты в первый раз с луны свалился? Я же сказал: «Тбпимбрии», величайший историко-философский, как дурак, научный трактат…

— Это не трактат, — сказал Лем, — а хрен знает что… Извините, Жюли. Зря ты, Ровуд, полез в писатели. Строгал бы себе пошлые стишки и остался в памяти народной лучшим похабником. А так обосрешь всю историю и останешься в памяти… хм… народной — величайшим придурком, когда-либо ступавшим по земле.

— Иди ты! — обиделся Ровуд, отбирая рукопись. — Я к ним со всей душой, сокровенный труд, видите ли, как дурак, даю почитать, такую честь оказываю, а они… Критиковать принимаются, нет чтобы похвалить. Скотины…

Бух! Бух! Кто-то попытался открыть дверь. Наконец догадался дернуть за ручку. Дверь открылась. Опасно пошатываясь после вчерашнего, вошел Алкс. Впрочем, несмотря на состояние души, щетина была аккуратно доведена до трехдневного состояния.

— А-а, вот и наш Тридцатиголубиный друг! — громогласно провозгласил Ровуд, мгновенно обретая хорошее настроение. — Как делишки, как детишки?

— Ровуд, — устало и брюзгливо сказал Алкс, мрачно отнимая у подоспевшей хозяйки корчмы кружку с пивом. — Я сотни раз тебе говорил, моя фамилия Франфариар, что значит Сорокагалковый, а не Двадцативоробьиный, и не Трехорлиный, и уж никак не Десятивохспсовый. Потрудись запомнить. Я тебя, конечно, уважаю, но в плохом настроении могу в конце концов и врезать. Доброе утро, господа, мое почтение, Жюли.

Алкс поморщился и залпом проглотил содержимое кружки. Похмелье-с…

— Вот я и говорю, — не смутился Ровуд, — наш Пятипетушиный друг. Только зачем концами-то врезать? Лучше кулаками, ими сподручнее, как дурак. У конца конец отобьешь, чем потом детишек делать будешь? Или их уже и так — немеряно?