Мечты о женщинах, красивых и так себе

Альба расхохоталась и откинулась на оттоманку. Carajo! — смеялась она с замечательным придыханием, телом и душой и в высшем смысле слова он имеет в виду!

«…не нужно говорить тебе. Я бы отдал все работу и игру и карьеру и всех девок по какой-то причине я не знаю по какой все рассказывают обо мне разные дурацкие вещи как ты может быть слышала…»

Ciel! [376] а ведь он отдал бы всех девок! «…если бы я мог думать что ты любишь меня хотя бы наполовину того как я люблю тебя а это больше чем целый мир. «Я всегда буду любить тебя!» [377] Я всегда буду мечтать о тебе слыша эту мелодию. Можно я повезу тебя кататься в авто в следующее воскресенье? Ты была божественна в тот вечер в том потрясающем вечернем платье где ты такое раздобыла? Все парни которых я там знаю думают что ты восхитительна. Я так обезумел от любви к тебе что почти не могу спать думая о тебе. Ты была как Ангел спустившийся с Неба среди всех этих девок. Скажи, что можно. И пожалуйста пошли мне свой фотопортрет или моментальный снимок если у тебя нет ничего лучше и пожалуйста не думай что я слишком навязываюсь если прошу тебя о фотографии после такого короткого знакомства. Я бы предпочел в профиль если она у тебя есть, в вечернем платье если у тебя есть такое фото или на пляже, я уверен ты можешь найти именно то что мне нужно. Я прилагаю свой снимок его сделал приятель в Дугласе прошлым летом на Т. Т., [378] он не очень хороший просто маленький сувенир. Мы там были всего несколько дней и здорово позабавились говорю тебе. Но с этим покончено теперь когда я знаю тебя меня это больше не интересует.

376

О, небо! (фр.).

377

Строка из популярной песни Ирвина Берлина «Всегда» (1918).

378

Подразумевается «Туристский трофей» — гонки на мотоциклах, которые каждым летом проводятся на острове Мэн.

Напиши мне и пошли мне письмецо и скажи что я могу зайти за тобой в воскресенье днем около трех если ты не думаешь что это слишком рано.

Для меня не может быть слишком рано. Ты сделаешь меня счастливейшим человеком в мире если скажешь да. Я бы мог продолжать так бесконечно но наверное только наскучу тебе если буду продолжать. В субботу мы играем с «Рейнджере». Можно я пошлю тебе билет на место у боковой линии. Я главный нападающий ты ведь знаешь. Игра будет хорошая. А потом мы можем встретиться и выпить чаю в «Фуллере» или если тебе больше нравится в этом кафе «Бон Буш» на Доусон-стрит.

Надеюсь на ответ обратной почтой.

Вечно твой страстный но почтительный

поклонник Джем (Хиггинс).

P. S. Теперь я знаю что никогда не знал что такое любовь пока не встретил тебя. Дж.».

Альба вздохнула. Слишком просто. Для того чтобы иметь возможность вот так вздыхать в одиночестве, объятая болью, с бокалом коньяка, она обратила к нему глаза, она подобрала оборки и юбочки своего взгляда, она бросила на абордаж крюки и когти своего ума — те ощерились и схватили увальня. Или, скажем по-другому, для того чтобы показаться в высоком замковом окне, ожидая летящих в вечернем воздухе птиц, она… В облике Флорины она показалась в высоком окне и пропела куплет, так чтобы птицы, украдкой садящиеся на увешанный мечами и кинжалами огромный кипарис, внезапно поранили крылья, затупили свои когти. Тогда они закричат кровавым криком. Не ведал я, что есть Любовь, пока не встретил я тебя… И ни одного голубого пера во всей птичьей колонии.

Trincapollas! [379] — вздохнула Альба, поднимая бокал, все мужчины гомосексуалисты, жаль, клянусь Христом, что я не родилась лесбиянкой.

А коль скоро это не так, то чем раньше она станет Милкой-Замарашкой и будет спать и плакать в Говорящем кабинете и кушать запеченных в пироге астрологов, музыкантов да лекарей, тем лучше, par la vertuchou! [380] Да, но позволит ли ей это ее здоровье? Нет, сейчас она этого не выдержит. Сперва нужно немного окрепнуть, она должна жить проще, питаться по Бенгеру, [381] дышать воздухом в саду. Потом она возьмет лохмотья Венериллы, ее кастрюльки, ее совочек и отправится в путь.

379

Испанское ругательство. От pollas — член (исп. вульг.).

380

Черт возьми! (фр.).

381

Английский диетолог начала XX в.

Она пойдет по лесам и не станет торопиться. Никаких форсированных маршей. Истекающие кровью птицы будут гибнуть в кронах деревьев. Пена суетящихся птиц, они приведут ее к меду. Какому меду? Они не смогут лететь, их крылья изодраны в клочья, она не увидит, как они отчаянно барахтаются высоко в предательских ветках, стая несчастных раненых глупышек, мечущихся в вышине. В горячечных стараниях они бесстыдно роняют свои высевки, они ничего не могут с собой поделать, роса белого помета падает в зеленом солнечном свете, промачивает листья, лихорадка птичьих усилий ведет ее к медовому дворцу. [382] Почему мед? Зелень Цирцеи? Увы, пинта этого и жбан желчи, соль мне в рот на вечные времена.

382

Здесь и в предшествующих абзацах Альба воображает себя героиней сказки французской писательницы Мари-Катрин Ле Жумель де Барневиль, баронессы д'Онуа (1650–1705) «Голубая птица».

Она запустила руку внутрь шляпки, словно то был пучок травы, она в бешенстве уничтожила красивую шляпку. Локоном чернейших волос она спеленала матовую белизну виска. Шатаясь, она встала на ноги, она высвободилась из хватки оттоманки, пока не превратилась в прямую, изящную, бдительную фигурку, большая голова опущена, касающиеся кофейного столика кончики пальцев приковывают ее к земле, заземляют ее. Она прислушалась. Она подождала, пока вестибюль вернется в поле зрения. Ей показалось, что у нее лихорадка. Десять против одного, сейчас придет официант.

— Мадам, — сказал официант.

— Мое пальто, — сказала она, разрывая круг, — и… я заказывала еще бокал коньяка, — промолвила она, снова усаживаясь на оттоманку, — если вы помните.

Она ничего не заказывала, и официант не помнил ничего подобного.

— «Эннесси»! — закричала она. — Три звезды, двойной, в бокале для дегустации, скорей! Вы что, не видите, что я умираю?

Она сложила высокородные ноги, она уютно устроилась у подлокотника. Вестибюль сполз обратно в канаву естественной неряшливости, в лабиринт частных изгибов и пересечений.

Однако разгоряченный ум прекрасной Альбы был далеко: почему я брежу, почему, во имя Господа, я в такой пустыне, пьяная, водянистая, лягушка в лужице? Может быть, меня стоит крестить? Выдать замуж? Похоронить заживо? Тогда почему я не в своей горнице, почему не прислушиваюсь к щедрому ветру? На меня смотрят глаза мужчины, точно налитые кровью глаза Ореста, обшаривающие одежды его сестры. Старый разбойник, почему он не приходит меня развлечь?

— Сахар, — приказала она дрожащему официанту.

День отошел, настала самая горячая пора для служителей баров и гостиниц, богатые горожане искали убежища, спасаясь от сумерек. Это был час шустрых фонарщиков, проносящихся по окраинам на велосипедах. Местные поэты, отличающиеся, в этом смысле, от зажиточных граждан, выползали в этот час каждый из своего бара и шли широкой дорогой за суточной порцией вдохновения. В богемных кругах разносилась весть о том, что Шон, или Лайам, или Гарри, или Шан вышел на улицу, но скоро вернется. Его не придется долго ждать. Он вернется, его голос, его знакомые шаги вдоль стойки бара подадут сигнал о его возвращении. Он заплатит за выпивку, он ведь честный человек, а еще великий бард и замечательный собеседник, особенно попозже вечером, правда?

Белаква съежился под стрелами небесной рати. Ему удалось довольно скоро избавиться от дорогого друга, который все же успел произнести вдогонку:

— Он упоминал некую Альбу, которая справлялась о тебе с нежностью.

Она этого не делала. Белый Медведь был неосторожен со словами, он бросался ими куда ни попадя.

Теперь Белаква стоит на мосту с Немо, они склонились над парапетом, их задницы вырисовываются в сгущающихся сумерках, дождя нет. В положенное время он поднимает голову к обреченным цветам, к мертвенным тюльпанам. Мучительно трогательные, да, они пронзают его крохотное сердце, они редко его подводят. Уголки его губ и голова опущены, да, чайки на месте. Они никогда не пропускают вечера. Серая слякоть рыгающей клоаки. Пришло время уходить, уже время. Чайки падают камнем и удаляются от пристани, они уступили, их изгоняют из города. Это плацента усопших, красное послеродовое окоченение.

Белый Медведь низвергался к выходу — слишком поздно. Трамвай уже набирал ход, теперь его визг был наравне с Мэншн-хаусом. Он дернул за ремень.

— Неужели нельзя остановить эту чертову штуку? — закричал он.

— Следующая остановка — Грин, — сказал кондуктор.

— К чертовой матери Грин, — кричал Б. М. — К чертовой матери тебя и твой проклятый Грин.

Он провел тыльной стороной безволосой руки по сырому рту. Три существительных, три прилагательных.