Мечты о женщинах, красивых и так себе

— Я прочитала твое стихотворение, — сказала она своим мягким загубленным голосом, — но у тебя может получиться и лучше. Оно умное, слишком умное, оно меня развлекло, оно доставило мне удовольствие, оно хорошее, но ты со всем этим покончишь.

«Слишком умное» вышло досадной неудачей, и она это почувствовала, она поняла это, как только слова слетели с ее уст, ей даже не пришлось смотреть на его лицо. С ней это редко случалось, такие ошибки инстинкта, но провалы бывают у каждого. Все-таки, тепло укутанные в выверенную фразу и умащенные очарованием ее хрипловатого голоса, два этих слова почти не нанесли вреда ее позициям и вряд ли могли вызвать потрясение у человека, обладающего чувствительностью меньшей, чем ее собеседник, который, как это ему было свойственно всегда, а в эту минуту в особенности, содрогался от сколь-нибудь неосторожного прикосновения, готов был кричать от малейшей царапины.

— У меня уже получилось лучше, — сказал он спокойно.

Волосковая пружина инстинкта заставила ее промолчать, и это молчание, вместе с некой новой чертой в ее облике, молчанием тела, сработало. Это и было то неизбежное осложнение в ходе беседы, о котором она говорила Белому Медведю накануне, в вестибюле гостиницы, сопроводив слова горестным пожиманием плечами, которое так ей шло, увенчивало ее непревзойденным изяществом, то есть, мы имеем в виду, она произвела это пожимание плечами с такой aisance и naturel, [405] что наиболее восприимчивые из зачарованных очевидцев только и могли дивиться этому призрачнейшему из всех призрачных порождений подлинной личности — чары. Цезура.

405

Непринужденностью; естественностью (фр.).

— Лучше, — ее неподвижность вынудила его поправиться, — возможно, не самое верное слово. Когда я говорю, что у меня получилось лучше, я подразумеваю, что достиг более совершенного высказывания, в том смыле, что оно охватывает и проницает стихотворение, которое ты любезно упомянула, но при этом отличается большей умеренностью, меньшей манерностью, большей тривиальностью (ах, Альба, это ведь такое ценное качество), оно ближе к шепоту пушкинских литот. Лучше? По-другому. Я — теперь, а не производное от меня тогдашнего. В этом смыле, а ведь именно такой смысл ты в это вкладывала, у меня получилось лучше.

Он оттачивал фразу, но Альба была еще не вполне готова.

— Существует близорукость поэтического видения, — продолжал он дикоуайльдический монолог, — когда образ чувства фокусируется перед словесной сетчаткой; и дальнозоркость таковою, когда образ предстает позади нее. От близорукости к дальнозоркости можно проследить естественную тенденцию развития. Поэзия не имеет ничего общего с нормальным зрением, при котором слово и образ совпадают. Я перешел от близорукого стихотворения, о котором говорила™, к дальнозоркому стихотворению, о котором говорю я. Здесь чувство продолжает слово, а не слово заключает в себе чувство. Есть два способа, говорят Марло и Шенье, поддерживать порядок, и кто сможет выбрать из них лучший? Когда ты говоришь, «у него получится лучше», ты, возможно, подразумеваешь, что «он создаст стихотворение более совершенное в своей близорукости» или, наоборот, что «он с большей полнотой выразит себя в дальнозорком стихотворении». И, как я уже говорил, мне удалось выразить себя с большей полнотой благодаря дальнозоркости. Мне не нравится слово «лучше».

Казалось, нет никаких причин, побуждающих его остановиться, и он, вне всякого сомнения, так и не перестал бы говорить, если бы инстинкт (на этот раз, полагаю, мы можем сказать, ее вкус) не вынудил ее нарушить молчание и пошевелиться.

— Да, — промолвила она, — но не бери на себя труд обойтись без него. — Внезапно, метнувшись, она его ужалила. — Да, и еще, словесная сетчатка, этого я не понимаю. Разве у слова может быть сетчатка?

Он немедленно насторожился. Глядите, как сгущаются их отношения, скоро это будет чудовищный бабий узел, [406] непроходимая топь.

406

Разновидность морского узла.

— Я мог бы обосновать свой троп, — сказал он с великолепно разыгранным утомлением и altitudino, [407] — если б меня это волновало. Слова обладают теми органами, которыми я их наделяю. Нужно ли напоминать, как они отводили душу при Аполлинере?

Удовлетворившись тем, что вынудила его насторожиться, она, мягко ступая, покинула разоренный город. Теперь ей хотелось услышать о Либере, который не подавал признаков жизни, хотя и задолжал ей письмо. Видел ли Белаква новую Мадам?

407

Здесь: надменностью (ит.).

— Они, как правило, платиновые, — отправилась она по новым местам.

Пришел черед удивиться Белакве. Что она имеет в виду?

— Не важно, — сказала она, — так да или нет?

— Она не то чтобы, — ответил он с сожалением, — адская блондинка, но с эдакой прелестной рыжиной, если, конечно, тебя удовлетворит мой перевод rousse. [408] Знаю, с моей стороны это глупо, — пролепетал он, — но я ненавижу снобов, прибегающих к mot juste. [409]

408

Рыжий, рыжеволосый (фр.).

409

Точному, единственно верному слову (.).

— Mamon! [410] — Она дала волю чувствам в самый подходящий момент. — Не будь привередлив, мой милый, говори лучшее из того, что приходит на ум, лучшие люди поймут. Девушка, говоришь ты, с рыжиной, и притом ослепительно красивая, поэтому он и попался?

На эту минуту попалсябыло всего только вторым промахом.

— Знаешь, ему полагалось любить меня, — поспешила сказать она, но не слишком стремительно, — так что можно утверждать, что у меня имущественные права на его злоключения.

410

Малыш, сосунок (исп.).

Такие длинные слова у такой маленькой девочки!

— Она скорее хорошенькая, чем прекрасная. Хорошенькая, не-прекрасная девчонка.

— Ты ведь знал, что он любил меня?

— Он дал мне это понять.

— Но я не могла…

— И это тоже.

— Ах, так он знал.

— А ты разве не сделала все для того, чтоб он узнал?

Альба резко вскинула голову, она вскочила с места, это произошло очень внезапно, и заявила, что, коль скоро чай уже непригоден, она проверит, осталась ли в буфете хоть капля коньяка. Пьет ли он коньяк днем, до обеда?

— Предпочтительно, — обрадованно сказал он, — днем, до обеда.

Она принесла большие бокалы и умирающую четверть пинты. Ловко огибая мебель летящими шажками, она напевала ирландскую песенку:

Горе и боль, боль и горе, Участь моя — ночью и днем…

«Она недостаточно тяжелая, — подумал он, наблюдая за ее мерцающей походкой, — ей-богу, она недостаточно тяжелая, чтобы повеситься».

Они выпили.

— Позволь мне выразить восхищение, — сказал он, — этим великолепным, царственным пеньюаром. Он словно «Озарение» Рембо, варварский и царственный. Золотая парча, если я еще не ослеп. Коварно пышный и пламенеющий, да. Ты могла бы сказать «sortez!» [411] вслед за Роксаной. [412]

411

Вон! (фр.).

412

Подразумевается героиня пьесы Пьера Корнеля «Баязет».

— Однако, коль скоро под рукой нет немых наемников… — Ей было очень горько. — Там, за дверью, репродуктор, он только ранит; дальше — печальный садовник, он поливает умирающие цветы; а потом ворота и улица, и все, ты свободна.

— Свободна?

— От сераля. — Она сложила ноги и внимательно на него посмотрела. — А ты не знал?

Белаква смутился. Он стал ерзать на стуле.

— Не говори мне, — воскликнула Альба, — что у ребенка геморрой!