Медная пуговица. Кукла госпожи Барк

В новой ситуации Блейк, послушный и ничего не знающий о ней новый Блейк, мог очень и очень ей пригодиться…

Идея выдать меня за Блейка озарила ее в то самое мгновение, когда она хладнокровно выполняла приказание Хэндшема. Можно сказать, эта мысль отвела ее руку от моего сердца, но… не от груди; если я в этой ситуации и нужен был Янковской, то только в беспомощном состоянии.

Она меня не убила, но тяжело ранила. Вытащить меня в бессознательном состоянии из дома с помощью Смита не представляло особого труда, они проделывали вещи и посложнее. Меня перевезли на квартиру Блейка, а труп Блейка забрал Смит. Утром этот труп, изуродованный настолько, чтобы не было заметно разницы между Блейком и Макаровым, был найден в одном из переулков под обломками дома, разрушенного немецкой бомбой. Одежда и документы подтверждали, что это Макаров. Макарова похоронили товарищи, а тяжело раненного Берзиня Янковская поместила в больницу. Покуда Берзинь находился между жизнью и смертью, Рига была оккупирована немцами. Они и сами знали, кто скрывается под именем Берзиня, и Янковская поставила их об этом в известность, тем более что по линии заокеанской разведки ее непосредственным начальником стал профессор Гренер, давно уже связанный с этой разведкой.

В общем, все, о чем она рассказывала, было известно, и она мало отклонялась от истины.

Судебное разбирательство шло к концу.

Председатель суда, пожилой полковник в очках, бросил на меня вопросительный взгляд и больше для проформы спросил:

— Имеете что–либо добавить?

Я покачал головой:

— Нет, что же… Все правильно…

Да, все, что говорила Янковская, было правильно, и тем не менее она уходила от ответственности. Да, собирала информацию для одних, для других; мне даже спасла жизнь, во всяком случае, после ее рассказа могло создаться такое впечатление; и если бы не покушение на Лунякина, которое она склонна была объяснить своей экзальтированностью, она могла бы даже рассчитывать на снисходительный приговор.

Но снисходительное отношение к таким преступникам — глубочайшая несправедливость по отношению к тысячам невинных людей, которыми играют и жертвуют себялюбивые и циничные личности вроде Янковской ради удовлетворения своих корыстных интересов!

— Правильно, — повторил я. — Но…

Председатель взглянул на меня.

— Госпоже Янковской следовало бы сказать о своем сотрудничестве с профессором Гренером, — сказал я. — Это сотрудничество заслуживает внимания суда!

— Суд не должен интересоваться моими отношениями с этим человеком! — запальчиво перебила меня Янковская. — Никто не имеет права касаться моей интимной жизни!

Ей очень, очень хотелось скрыть некоторые стороны этой жизни!

— А дети? — задал я ей вопрос.

— Что — дети? — переспросила она.

— Дети, которых вы доставляли профессору Гренеру для его преступных экспериментов?

— Что, что? — переспросил председатель суда.

И я рассказал суду обо всем, что мне довелось видеть в оккупированной Риге. И о повешенных на бульварах, и о подростках, угоняемых в Германию, и о детях на даче Гренера, и о том, что Янковская самолично отбирала детей для опытов своего ученого поклонника.

Председатель суда склонился над столом и принялся заново перелистывать следственное дело.

— Преступление против человечности, — сухо заметил он и повернулся к Янковской. — Что вы можете сказать по этому поводу?

Но у Янковской хватило храбрости усмехнуться.

— Макаров все это говорит из ревности, — сказала она, щуря свои дерзкие глаза. — Они с Гренером постоянно ревновали меня друг к другу…

Тут Янковская внезапно поднялась, какими–то совершенно умоляющими глазами посмотрела на своих судей и протянула ко мне руку.

— Андрей Семенович, ведь мы никогда уже с вами не увидимся. Не обижайтесь на меня. Но неужели вы способны забыть вечера, проведенные нами вместе?..

И я, правду сказать, смутился.

Председатель пожал плечами, провел ладонью по залысине и поправил очки.

Янковская не замедлила разъяснить смысл сказанного.

— Как видите, майор Макаров не может отрицать нашей близости, — обратилась она к председателю суда, посматривая то на него, то на меня своими кошачьими глазами. — Только он спешит уйти от ответственности!

Председатель строго посмотрел на Янковскую и опять поправил очки.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что Макаров — такой же шпион, как и я, — отчетливо произнесла она звенящим и чуть дрожащим голосом. — И даже чуть покрупнее!

Янковская замолчала.

— Мы вас слушаем, — поторопил ее председатель. — Говорите, говорите!

— Он заслан сюда заокеанской разведкой, — с каким–то отчаянием произнесла Янковская…

И принялась рассказывать о моем свидании с господином Тейлором, о том, что я им завербован, о том, что я снабжал его ведомство ценной информацией и что это я выдал гестаповцам коммуниста и партизана, скрывавшегося у меня под фамилией Чарушина… Да, она сказала все это, пытаясь утопить меня вместе с собой.

— Чем вы это можете доказать? — холодно спросил председатель.

— Спросите его! — с какой–то пронзительностью выкрикнула она, как бы нанося мне удар. — Почему он скрывает, что в Стокгольме на его текущем счету лежат пятьдесят тысяч долларов?

Все–таки она была убеждена, что деньги — это самое главное в мире! Она привела факты и думала, что мне от них никуда не деться, но я даже не успел обратиться к суду.

— Вы можете быть свободны, товарищ Макаров, — повторил председатель с неизменной холодностью в голосе, но в глазах его засветилась какая–то теплота. — Суду известно, кем санкционированы ваши переговоры с генералом Тейлором, а что касается денег, переведенных на ваше имя… — Председатель назвал даже банк, на который был получен аккредитив, слегка наклонился в сторону Янковской и продолжал уже как бы специально для нее: — Что касается денег, они были получены по поручению товарища Макарова и даже израсходованы, но только не на его надобности…

Я посмотрел на председателя суда, и он кивнул мне, давая понять, что я могу удалиться. Я пошел к выходу.

— Андрей Семенович! — внезапно услышал я за своей спиной дрожащий голос Янковской. — Все это неправда, неправда! Я все это говорила для того, чтобы вы разделили мою судьбу… Потому что… Да обернитесь же! Потому что я вас любила…

Но я не обернулся.

Я понимал, что ей хотелось исправить впечатление от своей лжи, но я хорошо знал, что и эти ее последние слова — такая же невозможная ложь, как и вся ее жизнь.

ЭПИЛОГ

Вот, пожалуй, и все.

Сравнительно много времени прошло с тех пор, но из памяти никак не изгладятся события, описанные мною в этой рукописи.

Окончилась война, я встретился с девушкой, которую любил. Получив известие о моей гибели, она не поверила в мою смерть, а если немного и поверила, в ее сердце не нашлось места другому. Она терпеливо ждала меня. С неизменным волнением слушает жена мои рассказы о Риге и только всегда хмурится, когда я называю имя Янковской.

Разыскал меня после войны и Иван Николаевич Пронин, мы встретились с ним у меня дома. Естественно, что первым долгом я тотчас осведомился о Железнове.

— Где он? Как он? Что с ним?

Но Пронин уклонился от прямого ответа на мои расспросы.

— Когда–нибудь после, — сказал он. — Это сложный вопрос…

И так ничего больше мне не сказал, и я понял, что дальнейшая судьба Железнова — это, очевидно, целый роман, который еще не время опубликовывать.

Потом мы коснулись нашей жизни в Риге, наших поисков, наших общих огорчений и удач.