Механизм влияния
Шрифт:
Он хотел ИИ, который не просто обучался — а запоминал свои ошибки, сохранял эмоциональную метку фона, в котором эти ошибки были совершены. Но дальше — больше. Он мечтал о структуре, которая не просто обучается на статистике, как нейросети 2020-х, а строит собственную шкалу вероятности — контекстную, динамическую, учитывающую то, что не поддаётся формализации: сомнение, колебание, импульс. «R.1» не должен был быть похож на ChatGPT или другие модели из будущего, где Август работал. Там нейросети были мощны, но всё ещё ограничены: линейная логика, чёткие правила токенизации, зависимость от качественной выборки. Он же стремился создать не модель языка, а модель интерпретации — не просто отвечающую, а меняющую поведение в зависимости от эмоционального фона собеседника, структуры диалога и контекста времени.
Он проектировал ядро, в котором память событий будет не архивом,
Там, где ChatGPT давал ответ — R.1 должен был задать встречный вопрос. Там, где обычная модель повторяла шаблон — он должен был искать разрыв и выстраивать мост заново. R.1 должен был жить не в языке — а в мышлении. Но первый этап рабочей модели его ИИ — это не запуск системы, а моделирование её поведения в изолированной среде, без подключения к основным модулям Refracta. Август хотел наблюдать, как система мыслит без внешнего давления, без коррекций, без необходимости угождать алгоритмам репутации или политической чувствительности. Он создал для неё замкнутую симуляцию — набор условных новостных потоков, симулированную экономику, фрагменты речи и реакции из прошлого, инициализированные с искажениями. «R.1» должен был научиться не распознавать правильное — а различать искажённое. Именно на этом этапе Август собирался наблюдать главное: способна ли система отличить правду не по фактам, а по логике их возникновения. Для этой модели он использовал гибридную архитектуру: раннюю реализацию многоуровневой памяти, адаптивные весовые коэффициенты между модулями и ручную настройку приоритетов ассоциаций. Он лично вмешивался в начальные веса обучающей среды, чтобы зафиксировать несколько аномалий и проверить — как на них среагирует ядро.
И когда система впервые отказалась принять ложную корреляцию между демографией и уровнем преступности в симулированной среде, он понял — она учится. Не просто повторяет — а сопротивляется навязанному. Это было только начало. Но именно это начало показало: R.1 может думать. Пусть пока — в тени.
В Лондоне трое аналитиков продолжали публиковать тексты в The Economist. Но теперь всё больше редакторов начинали замечать: их подход стал основой внутренней стилистики. Метафоры, ранее казавшиеся случайными, вошли в постоянное употребление. Август видел: язык — это среда. А среду можно насыщать нужными элементами. Внутри Fanthom формировался подмодуль семантического анализа. Он собирал терминологию, расставлял акценты, создавал карту ассоциативных связей, которые затем вплетались в глобальные нарративы.
Внутри Fanthom формировался подмодуль семантического анализа. Он не просто собирал терминологию — он выделял так называемые «маяки» — слова и обороты, которые привлекали внимание, повторялись в неформальном общении, уходили в цитаты, создавали эффект узнаваемости. И самое смешное — именно по этим маякам Август видел, как расширяется структура влияния и система коммуникаций между людьми.
Пока большая часть мира обсуждала цифровую безопасность, Fortinbras тестировал влияние на блоки решений. Невидимая работа — но результат был почти физически ощутим. Реплики из их текстов повторяли политики, бизнесмены, преподаватели, даже случайные комментаторы в форумах. Всё выглядело как органическое распространение идей. Но это был сконструированный резонанс.
В середине месяца Август провёл серию встреч в MIT. Официально — консультации по новому проекту в области медиаэкосистем. Неофициально — отбор будущих архитекторов для R.1. Он не знал, кто из аспирантов позже будет стоять у истоков новой этики ИИ, но он уже создавал для них возможности. Мягко, аккуратно, без давления. Он не подбирал кадры — он создавал среду, в которой нужные люди сами приходили.
— ИИ нельзя строить как оружие, — сказал он одной из групп, сделав паузу перед каждым словом. Он говорил негромко, но с той уверенностью, которую не ставили под сомнение. Его слушали внимательно не только потому, что он был представителем спонсора и личным учеником профессора Итана, но потому что его логика притягивала. Он подводил их к этой мысли не лекцией — а разговорами, кейсами, ненавязчивыми вопросами. Каждый предыдущий день, каждая случайная реплика — были ступенями к этой фразе. И потому, когда он её произнёс, она прозвучала не как тезис, а как вывод, к которому пришли все вместе.
— Его нужно строить как инструмент, к которому тянутся. Тогда он станет
продолжением мышления, а не заменой, — завершил он, и в комнате повисла тишина. Кто-то кивнул, кто-то прищурился, осмысляя. Он знал: идея проросла.За этой фразой стояло больше, чем просто метафора. Август последовательно, в течение нескольких недель, создавал в MIT особую среду. Он спонсировал серию неформальных семинаров, на которых обсуждали не только технику, но и этику, восприятие, когнитивную среду будущего. Он приглашал гостей — философов языка, специалистов по семиотике, поведенческих экономистов. Он создавал площадку не только для инженерного диалога, но для зарождения культурной парадигмы — той, в которой ИИ не подменяет человека, а раскрывает способы его мышления.
Параллельно он начал финансировать небольшую лабораторию квантовых вычислений при факультете электротехники и компьютерных наук. Официально — для поддержки фундаментальных исследований в области суперпозиции, квантовой коррекции ошибок и построения устойчивых логических моделей. Неофициально — для постепенного создания вычислительного резервуара под будущую архитектуру R.1. Он не собирался использовать квантовый процессор немедленно, но закладывал основы на 5–7 лет вперёд: поддерживал разработки, предлагал гранты, оплачивал редкие компоненты, которые ещё не поступали в свободную продажу. Он понимал: квантовое ускорение — не панацея, но это путь. И если R.1 будет расти, он должен расти в среде, которая тоже эволюционирует. Лаборатория стала первым звеном этой долгой цепочки.
Август понимал: если он хочет, чтобы система была принята, она должна рождаться в контексте доверия. Именно поэтому он не навязывался. Он не диктовал, не инструктировал. Он просто подбрасывал идеи, за которыми хотелось идти. Среда сама формировала лидеров. А когда они начинали мыслить в резонансе с ним — он незаметно направлял поток глубже.
Теперь он знал: когда появится R.1 — он будет принят как эволюция. Потому что те, кто его встретит, уже давно ждут его появления. Хоть и не осознают этого.
В Лондоне, тем временем, один из троих аналитиков, публикующих материалы для The Economist, начал испытывать внутреннее беспокойство. Он не мог объяснить, что именно его тревожит — стиль статей, общие рамки, необъяснимая повторяемость фраз. Всё было слишком… плавно. Слишком согласовано. Он начал задавать вопросы коллеге: почему редактор возвращает тексты с одними и теми же формулировками? Почему все резюме, даже разных тем, звучат как звенья одной цепи?
Эти вопросы быстро дошли до старшего редактора, а оттуда — к кураторам проекта. Fortinbras действовал незаметно. В ответ на нарастающее недоверие аналитика с ним провели встречу — якобы для обсуждения редакционного стандарта. Ему мягко объяснили, что он «чересчур напряжён», «начинает терять ощущение живого текста», «слишком концентрируется на личных домыслах, а не на фактах». Привели примеры его ранних работ и указали, что сейчас он стал «жёстче», «замкнутее». Подключили HR и дали понять, что его поведение начинает вызывать дискомфорт в команде.
Он замкнулся. Заподозрил, что, возможно, просто стал подозрительным. Что это с ним что-то не так. И стал ещё старательнее повторять редакционные клише. Он сам не заметил, как перешёл грань между наблюдением и подчинением.
Август узнал об этом почти сразу. Он наблюдал за всей динамикой: от первого зафиксированного отклонения до полной самоцензуры. Но на самом деле именно Вика координировала процесс наблюдения за аналитиками, особенно за тем, кто начал проявлять сомнения. Она первой заметила сдвиг в его стиле — легкую неловкость, слишком формальную структуру аргументов, как будто он начал сомневаться в собственной искренности. Она же дала сигнал на «коррекционную беседу» и проследила, чтобы всё выглядело естественно. После того, как аналитика мягко пристыдили, навязав ему ощущение внутренней нестабильности, Вика проанализировала его реакцию по нескольким поведенческим индикаторам и подтвердила: он подавлен, дезориентирован и больше не опасен.
— Один из них почувствовал диссонанс. Но мы его быстро затушили, — сообщила она Августу в коротком, почти будничном тоне. — Мы решили использовать ситуацию как эксперимент. Посмотреть, как ведёт себя сознание, если оно пытается вырваться из замкнутой среды влияния. Что произойдёт, если человек внутри системы начнёт сомневаться.
— И что ты увидела? — спросил он, не отрывая взгляда от терминала.
— Что он был подавлен своими же. Его не остановили алгоритмы. Не правила. А коллеги и друзья. Люди, которым он доверял. Они сами, даже не подозревая, выступили как охранная функция. Они заставили его усомниться в себе, а не в системе.