Мера Наказания

Лавина веселья так и брызжет из Тонькиного брата, что обжигает Веньку, пытающегося вспомнить, как же все-таки его зовут. Два года все-таки прошло. Да и не были они ранее какими-либо друзьями. Так, знакомые-собутыльники. А спрашивать как-то неудобно.

– Ты че мне не написал, что освобождаешься?
– Тонька тоже сияет, как и брат, от радости встречи. Вот так несколько дней назад сиял и Венька, когда случайно встретил Гогу. Объяснимо же. Родной человек. Тонька суетится и пытается привести в порядок заваленный остатками жратвы и бычками стол. Они уже за столом. Достают из пакетов принесенные продукты и водку. У Веньки болит голова. Самое то, сейчас похмелиться.

– Да ладно, в натуре, че писать-то. Сам не знал, что счастье такое привалит. На дурика заяву кинул. Мол, осознал, раскаиваюсь, больше так не буду. Прошу освободить условно-досрочно. А тут хлоп, и освободили. А так бы еще год и семь. Но зоны переполнены, вот и освобождают. Да, братва?

– Димон-Горелый согласно кивает Тонькиному брату и садится рядом с Венькой. Разливают по стаканам.

– А этот-то где заморыш? Дрыхнет что ли?
– спохватывается веселая Тонька. Точно, как же это он, Венька, не обратил внимания, Гоги то рядом нет. Внезапность встречи отвлекла. И Веньке даже становится неудобно за то, что он забыл о Гоге.

– Щас разбужу!
– вскакивает из-за стола и за печку, где-то там очевидно спит Гога.

– Давай-давай! Праздник у нас!
– кричат ему вслед.

– Гога, подъем!
– веселье охватывает и самого Веньку, - не хер спать, пора вставать. У Тоньки брат освободился. С пацанвой пришел. Подъем! Отмечать будем! Ну же, вставай! Ждут же.

Гога трясет головой, кряхтит и трет глаза. Охает от боли в спине. Ну вот уже окончательно просыпается и приходит в себя. И вместе с Венькой идет в комнату.

– Андрюха!
– представляется Гоге Тонькин брат. Вот оказывается, как его зовут. И от услышанного имени Веньке становится спокойней.

– Леха, - представляется второй. А вот третий Димон-Горелый не жмет почему-то Гоге руку. Да и Гога сам застыл в полупозе, встретившись с ним взглядом. Как скульптура "Садящийся за стол". И глазами, глазами сверлят друг друга. Как будто сейчас этими глазами друг друга и поубивают. И тишина. Такая мертвая, до жути. Даже Тонька застыла с непережеванным куском сала во рту, понимая, что что-то не так. А потом это случилось.

– Ты помнишь меня, петушара?
– прохрипел Димон-Горелый и встал из-за стола. Да так, что тарелка под стол и стакан с водкой по столу, - Помнишь?
– а затем уже к Тонькиному брату, - ты это, Андрюх, извиняй, но за одним столом я здесь с этим пидором не буду.

– Ты кого пидором назвал?
– не понимает, вскакивает из-за стола и Венька, - базар фильтруй!
– Он готов порвать эту суку за Гогу.

– Рот закрой, если не в теме, - хрипит в ответ Димон-Горелый и всем остальным поясняет, - лет семь назад в СИЗО сидел. Так этого пидараса там дули все, кому не лень, и в зад и в перед. В суд на кассатку раз нарядили, юбку одели и губы раскрасили. Волкодавы конвойные уржались, да и судья, говорят, был в восторге. Он девку малолетнюю изнасиловал и убил. Вот братва и попомнила ему это, пипирочнику. Помнишь это, сука? Так что извиняй, Андрюх, но с этой дыркой здесь находиться понятия не позволяют.

– Я уйду, - еле слышно говорит Гога. Поник, скорчился, съежился и даже трясется. И так тихонечко, тихонечко к двери, - сам уйду.

"Что это? Как это?" - не понимает, не верит услышанному Венька. Он в прострации и тоже застыл как скульптура. Все обрушилось вдруг и рухнуло на него. Завертелось, затряслось и по мозгам головной болью, да стуком сердца и тряской непутевых рук.

– А может, отсосешь сначала? А? Братва, Машку хотите попробовать?
– ржет-заводится Горелый. Громко хлопает дверь. И ее стук приводит в себя Веньку. Он вскакивает из-за стола и бежит вслед за Гогой. На улице ночь и темно. Кажется Веньке, что справа за огородом как будто что-то мелькнуло, и даже шаги, очевидно Гога. И он идет в эту сторону. "Гога, подожди! Гога!" - жалостливо так и тоскливо. Он нагоняет Гогу за деревней также, как и эти трое одновременно нагоняют их.

– Ну что, пидарок, снимай портки, - куражится Димон-Горелый и ударом сбивает Гогу с ног. Наваливается на него, а следом и Леха. Гога кричит. Жалобно, безысходно, словно убивают, словно сейчас умрет. Бьют по лицу и лицом в землю, чтобы не орал. Гога захлебывается и теперь уже в безмолвном крике грызет зубами землю.

– Не лезь! Не твоя тема, - предупреждает Веньку Тонькин брат, видя его намерение. Но Венька не слушает. Да и как он может не лезть, если сейчас делают плохо его Гоге, Гоге-брату, Гоге-отцу, единственному родному в этой жизни для него человеку. Он бросается вперед и бьет склонившегося над Гогой Леху. В ответ бьют и его, его и Гогу все трое одновременно. Падает, пытается встать, но кажется, ногой сломали нос. Падает опять, а потом его топчут ногами. Стонет от боли и даже на какое-то время теряет сознание. Очнулся, а Тонькин брат на нем, сидит, прижал к земле. И силы встать кончились, встать не может, боль во всем теле, и морда в крови. "Говорил же, не лезь", - шипит ему брат Тоньки и в целях профилактики вновь бьет кулаком по лицу. Слышит только как в кошмарном страшном сне куражное улюлюканье двоих, их комментарии осуществляемого извращенья, да хлюпанье непонятное, и скулящий Гогин плач от безысходности. ГОГИН ПЛАЧ. ОТ БЕЗЫСХОДНОСТИ. И сам уже плачет молча от всего этого, от того, что не может он ему помочь, да и себе помочь не может тоже.

– Андрюх, будешь?
– это уже где-то издали из-за вакуума доносится до Веньки.

– Да ну на хер, хер об него свой пачкать. Я лучше завтра бабу сниму.

– Ну как хочешь. Баба бабой, а жопа жопой. Пока, пидарок, не попадайся больше, а то опять отдрючим.

Голоса стихают, и вот уже никто не держит его. Но жить не хочется. Совсем. Был бы червем, зарылся бы, заполз в землю, чтобы от всех и от всего этого спрятаться.

Гога плачет. Теперь уже взахлеб, навзрыд, во весь голос. И этот плач болью отзывается в Веньке. Сломан нос и не останавливается кровь. Но он не чувствует это, а только, только Гогин плач. Словно все это не с ним. Но он не червь и никуда уже от этого не зароешься. Не спрятаться совсем. Гога плачет.

– Как же это так?
– спрашивает и все еще не верит, - говорил же, что правильным пацаном на зоне был. Понятиям учил. Говорил, что сидел за то, что за девку заступился. Как же так это?
– но нет Веньке ответа, а лишь надрывный Гогин плач бьет и бьет Веньке по мозгам. Раскалывается голова. И ему кажется, что еще чуть-чуть и он, Венька, сейчас и сам завоет-заголосит. Вдруг что-то разрывается у него внутри. И вот уже:

– Хватит! Хватит!!! Блядь! Хватит!!! Вставай!!! Хорош скулить!!! Что, блядь, легче от этого будет? А? Вставай!!!
– подползает, переворачивает на спину Гогу, бьет ему по щекам, трясет и пытается поднять. Да как поднимешь то, разорванные штаны, и там все в крови и дерьме, и не только там, весь он, Гога, в дерьме и крови. "У-у-у-у", - подвывает в ответ.

– Расскажи мне. Расскажи все, как есть. Без балобольства, - требует Венька, - я хочу знать правду.

Он тверд и решителен. Тот мир, который существовал еще день назад, мир с Гогой-отцом, Гогой-братом и Гогой-единственным родным для него человеком, вдребезги разбит этим дерьмом, этими рваными штанами, хрипом Горелого "там дули его все, кому не лень и в зад и в перед... он девку малолетнюю изнасиловал и убил... классно кончил, прямо в жопу..." и этим, сводящим Веньку с ума, Гогиным плачем. Он хочет знать правду. Всю правду. И если это не произойдет, он не знает, что сделает с ним, но сделает точно что-то очень страшное.

– Расскажи, станет легче.

– Ты меня бросишь, - скулит Гогина тень в ответ.

– Я единственный, кто у тебя есть, так же, как и ты у меня. Если я брошу тебя, то с кем я останусь?
– Гога противен и жалок ему одновременно, именно сейчас. Он обнимает и прижимает его к себе.

– Ты помнишь, у меня была девчонка? Училась в последнем классе. Ты ее еще ко мне ревновал. Я влюбился в нее безумно, - плачет, - как дурак. А ей так, как игра. Потусовалась со мной, поняла, что денег у меня немного, каждый раз по дискотекам и кабакам таскать не могу и шмотки новые покупать... Ну, и стала гулять от меня с другими компаниями, с пацанами на тачках. Я дурак, как собачка, как дятел бегал за ней. Упрашивал, зачем тебе они, эти кабаки и тачки. А она... Она не посылала меня. Так, встретимся, мозги покрутит, шуры-муры, провожу домой, а потом узнаю, что она не домой, а в кабак или там на тачке с кем уехала. Надоело мне это. Однажды решил, что все, устрою ей прощальный ужин, поговорим серьезно, или так или так, или прекращает все это, или разбегаемся. Сказал ей. А она словно ждала. Говорит мне, что у дядьки дача свободна. Поехали, там и поговорим. Поехали. Водки взяли, шашлыков. Бухать она любила...