Меридианы карты и души
Шрифт:
Видя, что переубедить меня нельзя, Шагиняны распрощались, оставив свои номера телефонов.
— Если нужно, — сказала Шушанйк, — позвони Андранику, место его работы близко от гостиницы.
— Пусть тогда он приедет утром, позавтракаем вместе, — обрадовалась я.
— Андраник, сможешь?
— Что ты, мама! А кто за меня будет работать?
Я смекнула, что мое предложение на какие-то полчаса оставить работу и позавтракать со мной для него так же невероятно, как если бы я вдруг пригласила его завтра утром отправиться в межпланетное путешествие.
Что греха таить, мне, человеку из Армении, привыкшему к несколько иным нравам, странным показался в первую минуту этот
Начиная с того дня, как дела перешли в руки сыновей, маленькая мастерская Вагаршака выросла в довольно крупное предприятие, которое имеет несколько этажей, ультрасовременное оборудование, около трехсот рабочих.
Мы обошли все этажи. Андраник с превеликим удовольствием демонстрировал машины, новейшие способы печатания, показал свой кабинет и просторную гостиную-приемную — все должно быть в полном ажуре, и реклама, и сервировка на приемах, чтобы снискать уважение заказчиков к фирме.
Был конец декабря, канун Нового года.
Рабочий день кончился, люди собрались отметить праздник и выпить. Тут я впервые увидела американских рабочих: хорошие, приветливые парни в синих комбинезонах, веселые, уже чуточку под градусом. И нас пригласили принять участие в новогоднем празднестве. Андраник нехотя подошел, взял бокал, весьма сдержанно пожелал всем удачного Нового года и быстро отошел. Я же пустила в ход фразу, выученную мной в те дни по-английски:
— Хеппи нью ир (счастливого Нового года)!
— Хеппи нью ир, хеппи йью ир! — живо откликнулись в ответ мне.
Мы еще не вышли из цеха, как я не удержалась!
— Ай-ай-ай, что же сталось с вами, с такими прогрессистами? Где же ваш хваленый демократизм?
— Тс-с-с! — резко одернул меня Андраник. — Среди них есть армяне, услышат.
— Да, видимо, армяне армянам рознь, — поддела я своего респектабельного спутника.
Уже стемнело, когда мы выехали в Нью-Джерси, домой к Шагинянам. Андраник сидел за рулем. Включил мотор, нажал кнопку, и в обтянутый мягкой кожей салон американской машины вдруг ворвались возгласы, смех, хоровые народные песни, ритмичный перестук каблуков и хоровода. Ванская дедовская горница словно перекочевала сюда. Заводилой в хороводе снова был отец, он вел всех за собой, подпевал, а другие вторили ему. Время от времени в пение включался и Андраник, сидящий за рулем, подтягивая в лад со всеми на чисто ванском диалекте. И я тоже включалась.
Оба мы были уроженцами одного города — Еревана, родились в одном и том же году, оба были, как говорится, одного корня. Потом между нами простерся целый океан и разделил нас. И не только Атлантический. Целый океан различий: стран, жизненного уклада, цели и содержания жизни. Но сейчас, в эти минуты, нас внезапно сблизило далекое озеро, зеленеющий вдали покинутый город Ван — то, что было еще до нашего рождения, сблизили песни, строки, слова.
Роза распустилась над Ваном в саду.
Господи, дорогу как туда найду?
Милая малютка, скажи мне: ты чья?
Целый мир ответил: ты — моя, моя!
Вокруг нас век космических кораблей, а в ушах:
Сто снопов — тяжелый воз.
Вол другой его б не свез.
За тебя, мой вол рогатый,
Жизни мне не жаль своей.
Потрудись на поле брата,
Не ленись, хэй-хэй!
Сворачиваем на Бродвей.
Баю-бай, идут овечки,
С черных гор подходят к речке,
Милый сон несут для нас,
Для твоих, что море, глаз.
Выбрались на набережную Гудзона.
Сердце мое что разваленный дом,
Груда камней под упавшим столбом,
Дикие птицы устроятся в нем.
Эх, брошусь в реку весенним я днем…
Странной, незабываемой была эта поездка. Вокруг сутолока непонятной жизни: разинувшие свои бетонные рычащие пасти улицы, красноглазое, желтоглазое буйство машин, Гудзон, широкий, густой, черный, еле вбирающий в себя мутные отблески электрических огней. Подъезжаем к мосту Джорджа Вашингтона и сворачиваем. Двухэтажный громадный мост втянул нас в свой зубчатый хобот и выпустил на другом берегу. А из нашей машины все неслись и неслись песни. Словно колесница опустилась с какой-то другой планеты и растерянно мечется с одной улицы на другую, никак не может оторваться от этого насыщенного металлом и электричеством магнитного поля…
После того, как мы проехали мост, шум постепенно ослаб, обессилел, и свежая еще зелень Нью-Джерси поспешила стереть пот со стеклянного лба машины.
— Эх, ты бы посмотрела раньше на моего отца! — вздыхает Андраник. — Сейчас он очень постарел. Склероз проклятый. Редко попадается теперь такой человек, как он. Нет сейчас таких.
Машина остановилась перед освещенным домом.
— Добрый вечер, Вагаршак-ага, — Андраник кладет руку на плечо отцу. — Как живем, старина? Есть еще порох в пороховнице?
Отец, несмотря на свои восемьдесят лет, выглядит не дряхлым, улыбается сыну доброй улыбкой.
— Здоров я, здоров!
— Что скажешь, не опрокинуть ли нам по рюмочке?
Андраник, по-видимому, чтобы скрыть тайную боль, избрал для разговора с отцом шутливый тон. Отец же только улыбается и молчит. Ребенок, огромный ребенок… Подлинный Вагаршак, задорный, горластый, остался лишь на ленте магнитофона да в памяти близких…
Шушаник уважительно подводит отца семейства к его обычному месту — во главе стола. Сыновья и внуки, собравшиеся в отчем доме, рассаживаются вокруг, болтают, шутят, а дед молчит, и мысли его где-то далеко-далеко, он только благодушно, по-детски, улыбается, когда Андраник подшучивает:
— Вагаршак-ага, ты опустошил весь стол, хоть одну лепешку нам оставь.
Только раз отец принял участие в том, что происходило вокруг. Это было на следующий день в землячестве «Амаваспуракан». В уголке зала вместе с Шушаник и детьми сидел он безмолвный и безучастный. И лишь по окончании вечера, когда начались ванские круговые танцы и песни, я заметила: губы старика шевелились в ритм песне «Караван прошел, звеня». Лицо его преобразилось, словно откуда-то на него упал луч света. С горы ли Вараг струился этот свет, от зари ли, занявшейся над озером Ван, или из ердыка — оконца отцовской избы?..