Меридианы карты и души
Шрифт:
— Ну и Сильва, порядком напугала нас! — с облегчением вздыхают друзья.
Студенты и преподаватели института приехали, чтобы встретить нас на полдороге. Тут же, «на подступах к Ленинакану», происходит перераспределение пассажиров, и наш кортеж, уже многомашинный, движется к Ленинакану.
— Что за прекрасный город Ленинакан, — едва въехав, захлебывается Беатрис, — ничем не хуже Еревана!
— Еще бы! Еревану ползти и ползти до нас, — устами водителя глаголет сам «город-отец», как величают его леиинаканцы, наперекор «городу-матери» Еревану. — Город — это Ленинакан и еще чуточку Ленинград, все остальное не в счет!
— Вы родом отсюда? — вежливо интересуется Беатрис.
— А откуда еще может быть человек?! Ты же ничего еще не видела! Останешься
Насколько леиинаканцы любят пошутить, прихвастнуть, любят острое словцо, настолько же умеют они грустить и мечтать, любить поэзию, песню, жить ими. В переполненном зале института, будто из горнила, доносится жаркое дыхание людей. Они выходили, читали стихи, пели, и в словах, и в голосе звучала такая любовь к прекрасному, к искусству!
После вечера зашли посидеть в ресторан «Ван», и через несколько минут то с того, то с другого стола нам стали посылать вазы с фруктами, шампанское. Мы пригласили присоединиться к нам.
— Добро пожаловать, дорогая сестренка! За твое здоровье. У тебя здесь всегда самое теплое место на печи… А этот бокал за наших импортных сестёр… Назови себя, брат, подари нам свое имя!.. Сурен? Смотри, как его зовут! Звенит прямо. Где живешь?.. Монреаль? Это еще что такое? Слушай, чего это вы забрались к черту на кулички, раз есть на свете Ленинакан?.. Ладно, ладно, не пускай слезу! Здесь тоже твой дом, братец Сурен. Видишь тех ребят за столами? Все горой встанут за тебя, в обиду не дадут… За твое драгоценное здоровье, брат Сурен!
В гостинице мои гости допоздна не могли уснуть.
— Какой потрясающий народ у нас на родине! Алмаст, ее семья, леиинаканцы… Какие красивые мужчины здесь, какие воспитанные! На наших бейрутских уже и глядеть не хочется. Приеду, так и объявлю, — все сгущает и сгущает свое «розовое» Беатрис.
— Я думала, — подхватывает Эльда, — что ваших поэтов так чтят именно в спюрке, когда они гостят у нас. Оказывается, тут больше. Как ценят искусство! Как знают стихи! Как уважают!.. Ты счастливая, Сильва. Какое богатство у тебя!
— Да, ты архимиллионер, — откуда ни возьмись вворачивает вдруг такое чужое слово Беатрис.
Я желаю друзьям спокойной ночи и иду в свой номер. Впечатления дня, как маленькие разноцветные стекляшки, складываются словно в калейдоскопе, то и дело меняясь, образуя все новые и новые узоры.
…Гостиница в Ленинакане уже старая, хорошо, что скоро подоспеет новая, многоэтажная. Только обставили бы как следует, без этих плюшей и бархатов… Алмаст осталась верна себе. Как согласно живут они с мужем, с ребятами и такую же невестку выискали себе… Ловко разыграла я своих гостей, чудаки, всерьез поверили, что документы у них потребуют. Молодцы ленинаканцы, здорово организовали встречу. И остроумны, черти! Одна из моих ленинаканских знакомых сегодня так представилась гостям: «Пятнадцать лет я на одном и том же посту, как долгоиграющая пластинка». За словом в карман не полезут, ничего не скажешь, и прямодушные, сердечные. Эльда действительно потрясена приемом. «Архимиллионер», то есть сверхбогач. Славная она, Беатрис. И как отлично выступила, не думала, что так складно скажет, — наверное, зал настроил. Какая великая вещь подъем, настроение…
Фонтаны на площади уже смолкли, наверное, поздно, гаснут последние окна. Под крышами мирно спят дети. Дети, окна, город. Ленинакан. Второй город Армении. Редко я приезжаю сюда, раз в два-три года, но все равно он мой, и дома мои, и дети, и окна. Они мои, и я их. Мой этот город, эта Армения, эта жизнь. Я люблю все это, и какое счастье, что моя любовь взаимна!
«Архимиллионер» — значит богатый, очень богатый, невероятно богатый…
9 мая, Егвард
«Теперь я ожесточился. Запертый в маленьком городке, изо дня в день мужаю. Нервы, как стальные нити, напрягают душу мою и тело ради неизвестной, но, без сомнений, яростной битвы… Здесь иногда я хожу в зверинец,
посмотреть на диких зверей… Это еще одна моя странная прихоть! Есть тут и тигры, и волки с впалыми боками и огромными лапами, чьи горящие кофейные и желтые в крапинку зрачки похожи на драгоценные камни. И я смотрю им прямо в глаза, чтобы испытать силу своих глаз. Что ты скажешь на это…»Так писал уехавший в двадцатые годы в Америку юноша, днем работавший мойщиком посуды в столовых и на свои заработанные гроши обучавшийся в аграрном институте, — Завен Сурмелян, один из тех сирот, чьих родителей убили на глазах детей, чьи братья и сестры затерялись в урагане на дорогах изгнания. Писал Вагану Текеяну, своему духовному отцу, который заметил в подростке-сироте недюжинный поэтический дар, распознал его тонкую натуру, сделал «сыном своего ума и сердца». Долгие годы эти обретшие друг друга одинокие души сокращали расстояние и обогревали океан теплом своих писем, каждый раз заново открываясь и открывая друг друга. Это редкостное духовное родство и — в данном случае благодетельный — океан оставили армянской литературе бесценное эпистолярное наследство, которое не уступает, пожалуй, лучшим образцам этого жанра в мировой литературе. Великое наслаждение души приобщиться к этим письмам, где размах чувств и непосредственность сочетаются с глубиной и широтой жизненных наблюдений. Невозможно не восхититься силой и утонченностью чувств и мысли знаменитого поэта Вагана Текеяна.
«Дорогой Завен, получил твое письмо из Нью-Йорка, и если был бы даже по уши занят, все равно не смог бы не ответить тебе сегодня же… Как я понимаю тебя, когда ты, начиная новую жизнь, все вокруг себя видишь запутанным и хаотичным. И в себе тоже. Невероятно трудно будет при мягкости души твоей, не коверкая себя, противостоять Америке, ее железной и каменной громаде, ее обнаженной уродливой силе. Но ты, мой мальчик, ты ведь намерен — не так ли? — пройти через все это, проскользнув, не столкнувшись с ними, взяв от них только то, что требуется тебе, чтобы умножить свою духовную жизнь. Однако какой бы грубой и материальной ни была твоя повседневность, ты должен стараться, сынок, чтобы сердце твое осталось прежним, чтобы оно умело помнить, волноваться, умело привязываться к людям, к тому, что окружает тебя, чтобы имело свой тайник, свою маленькую часовню, где оно сможет очиститься, обрести вновь детскость, возвыситься, где сможет все увидеть великим и чистым…»
«Мой дорогой Завен, не зря судьба сложилась так, что из сотен и тысяч других я выбрал именно тебя. Судьба, которая не всегда слепа, вовсе не слепа и страдание, как и утешение, раздает согласно тому, какое у кого сердце — какой оно мощи. Этой судьбе захотелось за выпавшие на мою долю редкостные страдания одарить меня редкостной радостью. Радостью — вместо того, о ком я так тщетно мечтал и к кому взывал, кого желал сотворить и растить, вместо того, нерожденного, увидеть рядом с собой уже взрослого, но, к счастью, еще взрослеющего сына».
«Дорогой Зевен, знаешь ли, что эти твои слова «прошлое мое несчастно и темно» вызвали слезы на моих глазах. Несчастно — да, но почему темно? Желчи я не прощаю, потому что ты ведь тоже мог уже не быть. И если в свои беспризорные дни залезал ты в чужой карман или совершал что-либо еще такое, то душа твоя сама своим чистым быстротечным родником все это смыла, унесла прочь из твоей жизни. Горе тем, чья душа трясина, дурное остается в ней, сгнивает…»
«Завен, дорогой мальчик… К сожалению, и я убедился, что твои друзья свернули и отодвинули в сторону понятие — родина, не ощущают ни связанности ее с собой, со своим будущим, ни красоты той боли и тех надежд, которые заключены в самом понятии — родина. Они просто желают спастись, жить, достигнуть — лишь для себя. Сообразив, что они потерпели из-за своей принадлежности к армянству, рассчитывают теперь, после того, как с его же помощью, его воздаянием окрепли, встали на ноги, что смогут, отделив свою судьбу от его судьбы, достичь благоденствия, избежать новых напастей. Но ты-то отлично знаешь, что это в основе своей неверно, что верно противоположное».