Мертвый Пинкертон

Данила и Полина поспешно двинулись к университету. Пьяницы отстали, задержавшись у дверей закусочной.

– Вот видишь, Данила, даже люди замечают! – вздохнув, сказала Полина, натягивая поводок Пинкертона, стремившегося не пройти каждый угол просто.

Данила прятал глаза.

– Нет, Данила, ты как хочешь, - продолжала Полина, - но я за тебя замуж не выйду, пока ты на СПИД не проверишься.

– Почему на СПИД-то?

– Потому что, Данила! Потому что!!!

– Подумаешь!... Что за предрассудки. В конце концов, можно с презервативом…

– С презервативом со своими друзьями будешь, а я, если замуж выйду, сразу хочу ребёнка.

Данила задумался.

– Ты раньше такого не говорила.

Экзамен закончился. Когда экзаменационный зал опустел, сыщики прошли к парте, за которой сидел Стефан.

– Ну-ка покажи, где ты ваял,- подначивал Данила.

– Какую ты хоть тему писал? – лукаво допытывалась Полина.

– Было три темы, - рассказывал Стефан, - " Не Москва ль за нами?" по "Войне и Мир" Толстого, образы русских женщин в отечественной поэзии ХIХ века и произвольная – " Хочу быть честным".

– Естественно, ты писал на последнюю? – грустно спросил Данила.

Стефан развёл руками.

– Не лучше ль было выбрать - " Не Москва ль за нами?" – слабо возразила Полина.- А это ещё что такое? – она вдруг покраснела до корней волос.

На парте, за которой сидел Стефан, перочинным ножиком было вырезано:

– " Ирония судьбы, я – мужчина, Валерий Павлович Степанов, писал здесь за женщину. Никто не заметил". Число и подпись.

– Вот Стефан, ты весь здесь! – вспылил Данила. – Ни одно доброе дело без гадостей сделать не можешь!!!

– Да успокойтесь вы! – засмеялся Стефан. – Они не заметят. Куда им, если они под женской фамилией меня в экзаменационный зал пустили.

– Так как ты, Стефан, преступники рассуждают! – слёзы брызнули у Полины из глаз.

– Что ни говори, вещдок, - угрюмо подтвердил Данила.

– Бросьте вы! – Стефан извлёк перочинный нож, принялся соскабливать надпись.

Данила схватил Стефана под мышку:

– Надо уходить, а то нас ещё около этой парты задержат. Это будет финиш.

– Я не думаю, что кто-то заметил, за какой партой кто из абитуриентов сидел.

– А ты когда – нибудь думаешь, Стефан!

Полина зарыдала:

– Вам хорошо смеяться, а мне ещё год на юридический факультет готовиться?!

Данила сидел за столом в своём " кабинете". Отец утеплил лоджию, поставил там стол. На столе стоял компьютер. Окно оплетали вьющиеся растения, делавшие фигуру Данилы трудно различимой даже при включённом свете. Недолго листая старинное руководство по кожным и венерическим болезням, Данила обнаружил, что оно скрывает дневник Ады. Среди строк, описывающих ужасы мира, алопеции, сифилиса шли карандашом записи девушки… Чувствительный Данила прочитал несколько строк, и волосы его зашевелились.

"Все началось летом того года, когда я ещё маленькая девочка отдыхала у бабушки в маленьком провинциальном городке. Там находился и мой брат, мой ровесник. До этого я никогда не видела его, поскольку он воспитывался в другом городе, в другой семье. Брат был не общительным, злобным. С первых же дней он за что-то возненавидел меня. На дверях моей комнаты он рисовал череп и скрещенные кости, подбрасывал под дверь безграмотные угрожающие записки, подписанные – мистер Х. Когда я проходила мимо, он не упускал случая, чтобы не ущипнуть меня, дернуть за косу. Я была любознательна и однажды нашла его за странным занятием. В бабушкину крысоловку он ловил на приманку мышей, в деревне их водилось не мало. Из деревяшек он сколачивал крошечные виселицы, которые устанавливал среди грядок у свеклы соседского летника. Мышей он вешал в петлях из тонкой проволоки. Петля плохо затягивалась, поэтому одной рукой он придерживал шаткую виселицу, а другой тянул за дёргающиеся задние лапы жертвы. Брату доставляло удовольствие наблюдать, как пойманная, умирает не сразу, а дергается, агонизируя на импровизированном эшафоте. Брат никому не рассказывал о своём увлечении. О нём знал только он сам да я, тайная свидетельница, подсмотревшая оргии. Когда мышь умирала, и на другой – третий день труп её коченел, брат устраивал похороны. Пустые длинные пачки из-под чая, бабушка пила индийский чай со слоном на этикетке, брат использовал в качестве гробов. Туда он клал мертвую мышь, хороня в могилку, вырытую в земле у стены того же соседского сарая. На месте захоронения брат устанавливал крошечный крестик, сделанный из сухих веток росшей невдалеке сливы. Казалось, истязание меня, писание угрожающих записок, ловля и похороны мышей составляли все занятия моего восьмилетнего брата. Не представляю себе, чем он занимался дома, в городе, где не было не меня, ни мышей. Терпению моему скоро пришёл конец. Я решила пожаловаться бабушке, рассказать о проказах брата. Поводом послужило то, что он изобрёл новое мучение: изготовил шпоновое ружьё и устроил засаду за порогом дома. Как только я выходила, а выходить мне требовалось непременно, хотя бы в туалет, находившийся в конце огорода, рядом с мышиными могилками, острые загнутые куски проволоки,"шпонки", выпущенные силой натянутой резины, вонзались мне в руки, плечи, лицо. Брат не боялся попасть мне в глаза, он целил в них. Я попросту не могла выйти из комнаты, часами валялась на диване, смотря в потолок. Солнце двигалось по небу. Тени ветвей яблони за окном ложились на потолок, я следила за ними. Успокоение переходило в дремоту. Я перебирала хаотически пальцами край ватного одеяла, и новые странные фантазии рождались в моей голове. Тогда по телевизору часто показывали фильмы про войну. По вечерам, после чая, мы смотрели их по чёрно-белому телевизору все вместе, я, брат и бабушка. И вот мне в силу необъяснимых детских фантазий стало казаться, что бабушка нацистский шпион. Она- военная преступница, чудом оставшаяся вне суда после разгрома фашистской Германии. Все думают, что она моя бабушка, на самом деле бабушка моя мертва, вместо неё живёт законспирированная, внешне похожая на неё эсесовка, немка. Вымысел в детской голове приобрёл черты реальности. Раз так, думала я, какой смысл жаловаться на жестокость брата, когда бабушка мне не бабушка, а скрывающаяся под её именем мучительница из концлагерей. Тем временем я посмотрела ещё одно зверское увлечение брата. Во дворе у бабушки находилось не отапливаемое одноэтажное кирпичное строение в ряде мест именуемое времянкой или кухней, так же называемое сараем. Сарай делился стеной на две почти равные части. Ближе к дому располагалась комната, содержавшая старинную железную кровать с грядушками, украшенными круглыми набалдашниками, и кресло, раскладывающееся как диван. Комната предназначалась для гостей бабушки, приезжавших летом. Во второй половине сарая хранили уголь и дрова, оттуда по приставной лестнице можно было подняться на чердак. Оказалось, что брат довольно часто лазит Тула. Однажды я тихонько пробралась в сарай, поднялась на чердак, спряталась среди мешков с каким-то хламом и стала ждать. Моё любопытство горячо требовало узнать тайну. Когда я уже совсем устала и хотела отказаться от своей затеи, брат появился. Как сейчас помню конопатое лицо, тонкие напряжённо поджатые губы, хитрые упрямо смотрящие глаза. Уже тогда в этом восьмилетнем подростке скрывалось что-то от взрослого матёрого злодея. Он был похож на такого маленького мужичка, хорошо знающего, что и зачем он делает. Брат деловито оглядел сарай, прислушался. Мне показалось, он слушает, не идёт ли бабушка, которая в то время готовила обед на кухне в доме. Нет, он слушал другое. Брат закрыл на задвижку замка дверь, включил свет – под потолком горела единственная запылённая лампа, переставил лестницу от чердака к настилу из досок, под потолком напротив, полез туда. Теперь через раскрытую дверь чердака мне стало его хорошо видно. Брат взял лежавший на настиле один из шестов, ими подпирали бечеву, когда сушили бельё, чтобы оно было повыше, не касалось земли, и стал двигать, как стрекалом, будто хотел кого-то уколоть. По раздавшемуся отчаянному громкому мяуканью я догадалась, его жертвы кошки и коты. Для любовных утех они не редко забирались в сарай. Я знала, брата раздражает как их любовное мяуканье, так и грубый секс, которому они предавались среди грядок на огороде. Когда кот преследовал самку, когда коты дрались из-за кошки, они невольно ломали высаженные растения и, о чём никто кроме брата и меня не знал, кресты на мышиных могилах. Всё это доводило брата до бешенства. В сарае он мстил. Вскоре с десяток кошек, я и не подозревала, что их там так много, брат загнал на чердак. Сарай был довольно обширный. Если бы животные молчали и не сверкали глазами, найти их оказалось бы довольно трудно, но они выдавали себя шипением и отчаянным грозным мяуканьем. Брат тыкал их со всей мочи шестом, оставляя свободным один мнимый путь спасения – чердак. Когда все животные, или почти все, спрятались на чердаке, некоторые из них свернулись у моих ног, брат снова переставил лестницу. Он залез на чердак и закрыл за собой дверь. Началось самое страшное. Такого я никогда не видела ни до, ни после в своей жизни. Помещение было довольно тесным, метров пять на три, и низким – где-то метр двадцать в высоту, захламлённым какими-то мешками, старою обувью, у стен стояли два велосипеда, лежали лыжи, со всех сторон с потолка спускалась в густой пыли паутина. Брат стоял, согнувшись, на его губах играла злорадная улыбка маленького подонка. Изо всех сил он тыкал шестом в кошек. Один или два удара пошли недалеко от меня. По силе удара я поняла, брат бьёт так, как если бы хотел убить. Кошки о коты озверели. Они перестали прятаться, сознавая рядом смерть, они перешли к атаке. Коты разгонялись и с диким рёвом, растопырив лапы с выпущенными когтями, летели на брата, стремясь поразить его в лицо, выцарапать глаза. Они походили на неуклюжих толстых громадных птиц. Волосы на голове брата поднялись, глаза блестели трусливым бешеным огнём. Перехватившись руками, он укоротил шест, стараясь поразить животных на лету. Куски шерсти, брызги крови летели во все стороны. Забрызгало меня. Кровью залилось лицо брата. Стоял невообразимый шум и гвалт. Человек и животное сражались за жизнь… Убитые агонизирующие коты валялись на полу, раненные, истекая кровью, стонали вдоль стен. Оставшиеся в живых забивались под стрехи, нападали на брата, со всей силы бились боками в единственное тусклое окно, стремясь разбить его и обрести спасенье. Оконное стекло трещало, но не лопнуло. Битва закончилась. Человек победил. Как брат не заметил меня, не знаю. Я сидела за мешками, уперев голову в колени. От страха я превратилась в камень. Брат открыл дверь чердака. Бросил вниз, подтащив за хвосты убитых кошек. Спустился сам, положив шест до следующего раза на место. Я обратила внимание, брат, как заправский преступник, вытер шест от крови заготовленной тряпкой. Брат побросал дохлых или смертельно раненых кошек в мешок и потащил из сарая, видимо хоронить. Когда он ушёл, я разрыдалась. Мои детские нервы были потрясены, меня била истерика. У моих ног корчился незамеченный братом кот, из его раскроенного черепа мне на сандалии, на колготы струился мозг. Ещё час или полтора я сидела на чердаке, боясь возвращения брата. С изумлением я отметила, многие кошки остались живы. Брат убил трёх или четырёх, а с десяток выползли из-под стрех, спрятавшихся в самых узких местах между крышей и полом, где шест не мог их достать. На следующий день многих из них я узнала занятых любовными играми на бабушкином огороде.

Напротив дома бабушки, треть дома занимала молодая семья, отец, мать и двое дочерей, самой младшей из них едва исполнилось полтора или два года, звали её Вера, она ещё не умела говорить. Мне нравилось зазывать сестёр к себе и угощать китайской вишней. У них в огороде росла обыкновенная , она вызревала поздно. Китайская вишня вызревала раньше, и детям доставляло невыразимое удовольствие есть её плоды. Старшая сестра, моя ровесница, наевшись вишни, быстро уходила, она по неизвестной причине, скорее по несходству характеров, недолюбливала меня, младшая же капризничала, оторваться от вишни она могла либо, наевшись до тошноты, либо когда её уводили с боем, в обоих случаях дело заканчивалось рёвом. Мы подолгу оставались с маленькой Верой вдвоём, сидели на лавочке под вишнёвым деревом, я держала в руках спелые плоды, Вера брала вишни с моей ладони и ела. Вера громко чавкала, сок струился по губам, щекам, подбородку. Она ела как поросёнок, через полчаса непрерывной еды, на её лице почти не оставалось места, не вымазанного красным вишнёвым соком, тоже – с руками, грудью, шеей. После вишни Веру нужно было купать. Когда Вера ела, она не замечала ничего вокруг. Мне нравилось, если рядом не было бабушки и брата, бабушка обычно вертелась на кухне, гремя сковородами и кастрюлями, залезать Вере под платьице и трогать её половые органы. Я была уверена в своей безопасности, ведь Вера не умела говорить, потом она ела вишню, не замечая ничего вокруг. Конечно, мне досталось бы, если б меня увидела бабушка, брат, Верина мама, папа или сестра, но я соблюдала осторожность. Когда я гладила Веру по лону, чувства мои, казалось, обострялись десятикратно. В семье, где я росла, сексуальный вопрос находился под запретом, считалось, что в восемь лет мне ещё рано что-то знать о взаимоотношениях полов, а меня сжигало любопытство, мне хотелось знать, почему девочки и мальчики должны спать раздельно, писать в разных туалетах, носить нижнее бельё, почему ходить без одежды, без трусов считалось стыдным. Если б Верино лоно могло дать ответ на мучавшие меня вопросы. Я гладила её по бёдрам, и странная дрожь бежала по моему телу, Я увлекалась, гладила Веру до боли, невнятные звуки дискомфорта жевавшей девочки останавливали меня. Я боялась прорвать ей девственную плеву, и не погружала свой палец далеко, только чувствуя мягкую, влажную, эластичную перепонку. Существовала опасность, что Вера расскажет о том, что я делаю с ней, жестами, но я не думала об этом.

Вера внезапно умерла от какой-то детской инфекции. Её похоронили на окраине городского кладбища, недалеко от железной дороги. Я на похоронах не присутствовала. Как на грех вызрела вся бабушкина вишня, и она тот день заставила меня шпилькой выковыривать из неё косточки, что бы затем сделать закрутки, сварить варенье или компот. Я сидела на пороге дома, выковыривала злосчастные косточки, беседовала о чём-то с бабушкой, занимавшейся тем же, и с ненавистью смотр ела на ведро с вишней, так медленно пустевшее. Сердце моё разрывалось на части, меня до безумия влекло на кладбище. Не то чтобы мне было жалко Веру, детское сердце моё не знало тогда ещё ни любви, ни жалости, мне было интересно. Я тайно пошла на второй день. Не знала я, что бабушкин городок столь велик. На кладбище было несколько свежих могил, на них ещё не изготовили памятники, захоронения обозначались крестами, простыми насыпями, а у родителей Веры спросить, как разыскать дочь я не решилась, считая, что подобное любопытство они сочтут подозрительным. У меня имелись свои планы. Я не знала тления, мне было неизвестно, что трупы после смерти разлагаются. Я думала, что Вера лежит в гробу сохранная, как резиновая кукла, её можно трогать, с ней можно играть. Она станет моим секретом. Одна из насыпей показалась мне короче других, здесь явно лежал ребёнок. Я достала принесённую в хозяйственной сумке короткую бабушкину лопату, она ей рыхлила грядки, и стала копать. Солнце светило ярко, хотя клонилось к вечеру, когда я промокшая от пота до нитки, задыхающаяся, добралась до крышки гроба. Трудно представить мой ужас, когда, разбив крышку гроба, я обнаружила, что ошиблась. Вместо Веры в гробу лежала сухонькая старуха, по её сморщенному лицу ползали длинные белые кладбищенские черви. Они ели её, на лице виднелись уже язвы. Но ещё больший страх охватил меня, когда, подняв голову я увидела, что с края могилы за мной наблюдают ещё три старухи, на этот раз живых. Привлечённые непонятным процессом, из свежей могилы вверх летела земля, они, пришедшие на кладбище, подошли ближе поглядеть. С криком бросив лопату и сумку, я выбралась из могилы по осыпающейся земле и бросилась бежать, не чуя ног. В местной газете написали, что в городе завелись гробокопатели, об этом судачила со мной бабушка…

Полина решила не довольствоваться последним разговором, а познакомиться с Ритой, подругой Ады, поближе. Она села на метро, потом проехалась на троллейбусе и скоро поднималась по лестнице подъезда дома Риты. Полина худела, поэтому предпочитала ходить пешком. Дойдя до восемьдесят шестой квартиры, Полина увидела молодого человека, спавшего мертвецким сном напротив лифта, привалившись спиной к стенке. По подбородку его бежала слюна, толстые ляжки широко расставлены, брюки расстёгнуты, одет не полностью, будто натягивала их на него чужая рука. Свитер и сорочка тоже находились в явном беспорядке. Полина покосилась на толстого человека, как раз сейчас громко всхрапнувшего, и позвонила в дверь. За дверью послышалось невнятное шуршание, кто-то пробежал, что-то упало, загремело. Полина нетерпеливо позвонила ещё. Дверь открыли. Рита, обесцвеченная до желтизны, завитая химией девушка, стройная, среднего роста, в торопливо накинутом цветном халатике, испуганно смотрела на Полину:

– А… Это вы? …

– Из агентства.

Рита смотрела через плечо Полины.

– Я думала милиция.

– Это ваш? – Полина кивнула на пьяного.

– Он жив? – прошептала Рита, от неё сильно пахло перегаром.

– Ещё как жив, - отвечала Полина. – Минуту назад такой храп издавал.

– Точно? – глаза Риты в панике бегали.

– Ручаюсь.

– Вы не могли бы ему пульс пощупать, а то я забыла на какой руке надо…

– Может мы голубиное перо ему к губкам подносить будем? Дайте же войти. Что же мы на пороге разговаривать будем?

Рита пропустила Полину в квартиру.

– Чай будешь? …- спросила и тут же разразилась истерикой. – Вы узнали его?! Конечно же, вы узнали его?!

– Господи, кто же он? – округлила глаза Полина.

– Журналист ТВ -6 Аркадий Хмельков! Смотрите "Скрытую камеру"?

– Иногда… Да, да… Припоминаю. Борец с криминалистом. Трибун. И как же он так нажрался?

Рита зарыдала, краска потекла по её щекам:

– Я его… клофелином…отравила… Понимаете, он негодяй. Он всех обманывает. Все мужчины- негодяи, им только одного нужно. Предложит работать на телевидении, быть в кадре, девушка поверит, накормит-напоит, а он переспит с ней и ноги. Он и Аду обманул. С него всё началось. Где она его подцепила его, не знаю.