Мещане

К концу ужина Янсутский, как водится, значительно выпил и, забыв, что он не поклонился даже Бегушеву, подошел к нему и, подпершись обеими руками в бока, сказал:

– А мы с вами, Александр Иванович, разве не разопьем бутылочку?

– Нет, не разопьем!
– проговорил тот.

– Почему?

– Я не пью вина!
– отвечал Бегушев.

Янсутский перед тем только видел, что он пил вино.

– Гм!
– произнес язвительно Янсутский и, повернувшись на одной ноге, отправился на прежнее место.

– Шампанского!
– крикнул он.

Домна Осиповна что-то негромко, но строго ему сказала.

– Не могу! Я сегодня в экзальтированном состоянии, - отвечал Янсутский.

Домна Осиповна насмешливо улыбнулась.

– А вам смешно это?
– спросил ее Янсутский.

– Не смешно, а удивляюсь только!

– отвечала, слегка пожимая плечами, Домна Осиповна.

– И мне тоже удивительно, - подхватил злобно Янсутский.

При всем этом разговоре доктор на лице своем не выражал ничего; он даже встал из-за стола и направился к Бегушеву.

– Начали, наконец, и вы немножко развлекаться?
– сказал он ему.

– Если вы находите, что быть в этой духоте и толкотне наслаждение, так, пожалуй, я развлекаюсь!..
– отвечал резко и насмешливо Бегушев: он на доктора еще более злился, чем на Янсутского.

Перехватов после того отошел от него и стал ходить по столовой, встречаясь, здороваясь и перекидываясь словами со множеством своих знакомых.

Домна Осиповна смотрела то на него, то на Бегушева, у которого за столом начался между Долговым и молодым художником горячий спор.

– Микеланджело гигант!.. Великан!..
– восклицал Долгов, разгоряченный вином, которого обильно ему подливал граф Хвостиков.

– Я согласен, что он гигант, но не для нашего времени!
– возражал ему, тоже горячась, молодой художник.

– Для всех времен и для всех веков!
– восклицал Долгов.
– Вот это-то и скверно в нынешних художниках: они нарисуют три - четыре удачные картинки, и для них уж никаких преданий, никакой истории живописи не существует!

– Нет, существует, - петушился не менее его художник, - скорее для таких судей, как вы, не существует школы современных художников, потому что вы ничего не видали!

– Я все видел!
– закричал было Долгов и остановился, потому что Бегушев в это время порывисто встал из-за стола. Никто не понимал, что такое с ним. Дело в том, что доктор, пройдя несколько раз по столовой, подошел опять к Домне Осиповне и сказал ей негромко несколько слов. Она в ответ ему кивнула головой и поднялась со стула.

– Разве вы не со мной едете?
– спросил ее громко на всю залу Янсутский.

– Нет, я еду с Перехватовым.

– Предпочтение!.. Доколотить хотите меня!
– проговорил со злобою и с перекошенным ртом Янсутский.

– Не очень, я думаю, этим доколочу вас!
– сказала Домна Осиповна и пошла.

Доктор последовал за ней.

Бегушев, как бы не дающий себе отчета в том, что делает, тоже шел за ними.

В той комнате, где раздают платье, он увидел, что Домна Осиповна и доктор вместе потребовали свои шубы, и затем у надетого Домною Осиповною капора, который к ней очень шел, Перехватов завязывал ленты, и она ему за это улыбалась ласково!..

Если бы Бегушев не прислонился в эту минуту к стене, то наверное бы упал, потому что у него вся кровь бросилась в голову: ему все сделалось понятно и ничего не оставалось в сомнении. Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула, как будто ей сделалось стыдно его; с лестницы она стала спускаться медленно. Доктор следовал за ней; на лице его виден был чуть заметный оттенок насмешки. Сев в карету с доктором, Домна Осиповна вся спряталась в угол ее и ни слова не говорила. Доктор тоже молчал и только у самого почти ее дома спросил ее: "Вы, кажется, нехорошо себя чувствуете?" - "Немножко!" - отвечала она, и, когда карета, наконец, подъехала к крыльцу, Перехватов еще раз спросил Домну Осиповну: "Вы не позволите к вам зайти?" - "Нет!
– проговорила она.
– Я очень устала!" Доктор пожал торопливо поданную ему Домною Осиповною руку и уехал. Она же быстро поднялась по лестнице, прошла через все парадные комнаты в спальню свою и бросилась на диван.

– Маша, дай мне ножницы!.. Поскорей!.. Меня очень душит!..
– вскричала она.

Испуганная горничная прибежала с ножницами.

– Разрезывай мне платье и корсет!
– продолжала задыхающимся голосом Домна Осиповна.

Горничная дрожащими руками то и другое частью расстегнула, а частью разрезала, так что платье, вместе с корсетом, спало с Домны Осиповны, и она осталась в одном белье. Накладные волосы прически Домна Осиповна своими руками сорвала с головы и бросила их.

– Ступай, оставь меня!
– приказала она горничной; та, не убрав ничего, ушла.

Глаза Домны Осиповны, хоть все еще в слезах, загорелись решимостью. Она подошла к своему письменному столу, взяла лист почтовой бумаги и начала писать: "Мой дорогой Александр Иванович, вы меня еще любите, сегодня я убедилась в этом, но разлюбите; забудьте меня, несчастную, я не стою больше вашей любви..." Написав эти строки, Домна Осиповна остановилась. Падавшие обильно из глаз ее слезы мгновенно иссякли.

– Нет, - сказала она, закидывая рукою свои красивые распустившиеся волосы. О, как в этом виде всегда любил ее Бегушев!
– Нет, я не буду с ним совершенно откровенна!.. Он очень оскорбил мое самолюбие, когда я еще ни в чем не была перед ним виновата!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава I

С наступлением великого поста Аделаида Ивановна каждый день начала ходить к заутрене и к обедне. В старом салопчике, старом капоре, ведомая под руку Маремьяшей, она часов в шесть утра направлялась по грязной, но подмерзшей мостовой в свой приход. Сухой великопостный звон раздавался по всей Москве; солнце в это время уже всходило, и вообще в воздухе становилось хорошо; по голым еще ветвям деревьев сидели, как черные кучи, грачи. Бегушев, не спавший ночи почти напролет, наблюдал все это из окна. Как он в эти минуты завидовал сестре и желал хоть день прожить ее безыскусственною жизнью!

В одно утро Аделаида Ивановна, выходя со своей половины, чтобы отправиться к заутрене, вдруг увидала Бегушева совсем одетым и даже в бекеше. Старушка перепугалась.

– Что это, друг мой, ты так рано поднялся?
– спросила она.

– Я с тобой отправляюсь в церковь, - отвечал Бегушев.

– Ах, это хорошо!.. Очень хорошо!..
– подхватила с удовольствием Аделаида Ивановна: ей одно только не нравилось в брате, - что он мало молился.

Церковь в приходе Бегушева была маленькая, приземистая. Она точно присела и поушла в землю; при входе во внутрь ее надобно было перешагнуть ступеньку не вверх, а вниз; иконостас блистал сусальным золотом и ярко-малиновым цветом бакана{218}. Стенная живопись, с подписями внизу на славянском языке, представляла, для Бегушева по крайней мере, довольно непонятные изображения: он только и узнал между ними длинную и совершенно белую фигуру воскресающего Лазаря{218}. Заутрени наши состоят почти исключительно из чтения. Псаломщик, в пальто, стриженый и более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие. Маремьяша, стоявшая около Аделаиды Ивановны, беспрерывно крестилась и при этом, для выражения своего усердия, она руку свою закидывала несколько на спину, чтобы сделать таким образом крестное знамение больше, и потом быстро, как бы на шалнере, сгибалась и точно так же быстро выпрямлялась.

Аделаида Ивановна, по слабости ног своих, молилась сидя и перебирала своими пухленькими ручками четки. У Бегушева тоже через весьма короткое время невыносимейшим образом заломило ноги, и он невольно опустился на ближайший стул. Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: "Господи, владыко живота моего!" Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю, то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять более поклона, опять сел на стул. Скука овладела им невыносимая. Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу огонь, в которой одновременно бушевали море злобы и море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!.. В нем слишком много было рефлексии; он слишком много знал религий и понимал их суть!.. По окончании заутрени псаломщик вошел в алтарь и сказал священнику, что "господин Бегушев, этот богатый из большого дома, что на дворе, барин, желает с ним переговорить".