Мещане

Слова никогда и навсегда Домна Осиповна по два раза подчеркнула.

В письме этом Бегушева больше всего возмутила фраза Домны Осиповны: "Когда нам скажут, что нас презирают!.."

– Зачем же она лжет... Когда я говорил, что презираю ее!
– вскрикнул он один на один и как бы вопрошая стены.
– Она сама, развратная женщина, очень довольна, что освободилась от меня, а обвиняет других!..

И затем пошел и пошел все в том же тоне! Попасться к нему в эти минуты в лапы нельзя было пожелать никому; но судьба, как бы ради насмешки, подвела под его удары самых невинных людей!

Послышался звонок. Бегушеву подумалось, что не опять ли новое письмо от Домна Осиповны. Ну, тогда он решился тоже ответить ей письмецом, и письмецом хорошим. Однако никакого письма не несли.

– Кто же это приехал?
– заревел Бегушев на весь дом.

Вошел быстро Прокофий, тот даже испугался на этот раз барского голоса.

– Это к графу Хвостикову какой-то Долгов, - сказал он.

Бегушев еще более обозлился, непременно ожидая, что Долгов и к нему придет, что в самом деле через час какой-нибудь и случилось. Первый вступил в диванную своей сутуловатой и расшатанной походкой Долгов, а за ним и граф Хвостиков.

Оба они переминались и, по-видимому, чувствовали неловкость.

– Вы все хандрите, сказывал мне граф Хвостиков, - начал, наконец, Долгов.

– Зато он все веселится, - отвечал Бегушев.

По такому ответу граф Хвостиков очень хорошо понял, что большого толку не будет из того объяснения, которое он и Долгов предположили иметь с Бегушевым.

– Дело вот в чем, - продолжал Долгов, даже не слыхавший слов Бегушева.
– Я к вам с одним серьезным предложением...

Бегушев молчал.

– Согласитесь, что в России... теперь это можно сказать... время глупых увлечений печатным словом прошло... в России нет настоящей, русской газеты.

Бегушев взмахнул на Долгова глазами и проговорил:

– А какие же они у нас?.. Французские, что ли?

– Конечно, не французские, - отвечал тот, - но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит с своими молодцами и торгует... Другой, как флюгер, становится под ветер и каждый год меняет свое направление... Третий - какой-то поп... Четвертый в шовинизм ударился, - словом, настоящей, честной газеты нет!

– А вы думаете, что есть где-нибудь такая?
– спросил Бегушев.

– Да те же французские газеты!
– воскликнул Долгов.
– Я беру газету и понимаю, что это орган клерикалов, это - легитимистов...

Бегушев захохотал.

– Какое же вы удовольствие чувствуете от того, что сначала вам один лакей доложит об интересах своего патрона, потом другой?

– В этом выражается борьба партий.

– А что такое за благополучие партии?.. Припомните: древняя Греция пала и разрушилась по милости партий.

– Разрушиться все на свете должно, и неужели, по-вашему, Людовик Четырнадцатый, говоривший, что "L'etat c'est moi"*, лучше партий?

______________

* "Государство - это я" (франц.).

Бегушев замотал головой.

– Лучше, гораздо лучше!
– произнес он раздраженным голосом и готовый, вследствие озлобленного состояния духа, спорить против всего, что бы ему ни сказали.

– И каким образом вы, Долгов, человек умный, не поняли, что газета есть язва, гангрена нашего времени, все разъедающая и все опошляющая?

– Как гангрена?.. Что она разъела, что опошлила?
– спрашивал Долгов, пораженный удивлением.

– Она загрызла искусства!..
– начал уж кричать Бегушев.
– Потому что сделала критику невежественною и продажною; она понизила науку, стремясь к мерзейшей популярности; она путает правительства, сбивает с толку дипломатию; в странах деспотических она придавлена, застращена, в других лжива и продажна!..

Долгов, никак не ожидавший слышать от Бегушева подобного варварского мнения, тоже стал кричать:

– Но вы забываете, сколько благодеяний газета принесла человечеству!.. Она всю потаенную гадость средних веков вывела наружу!.. Она враг и обличительница всякой тирании, всякого злоупотребителя; она оглашает каждое доброе и честное дело, каждую новую мысль.

– Ни больше, ни меньше, как светоносный Аполлон, облетающий землю! подхватил насмешливо Бегушев.

– Да, Аполлон!.. Выражение очень меткое!.. Прекрасное!
– восклицал Долгов.

– Газеты, a dire vraie*, имеют свои недостатки!..
– скромно заметил граф.
– Но их надобно стараться исправить... отрицать же самую форму...

______________

* по правде говоря (франц.).

И граф, недокончив, пожал слегка плечами.

– Интересно знать, как и чем можно исправить эти недостатки, - говорил Бегушев прежним насмешливым тоном.

– Ближе всего, чтобы этим делом стали заниматься люди добросовестные, и вот ради этого я и граф Хвостиков решились издавать честную, русскую и правдивую газету, - объяснил Долгов.

Бегушев не мог удержаться и засмеялся.

Долгов этим обиделся.

– Чему вы смеетесь?
– спросил он.

– Так, своему смеху! Что ж, дай вам бог успеха!
– отвечал ему Бегушев.

– Благодарю за желание, - пробормотал Долгов, - но мы от вас ожидали более живого участия.

– Какого?
– спросил Бегушев.

– Мы ожидали, - продолжал Долгов, - что вы поработаете с нами; я так предположил разделить занятия: вам - иностранный отдел, я беру внутренний, а граф Хвостиков - фельетон, критику и статьи об искусствах!

– Нет, я не могу принять на себя иностранного отдела!
– проговорил Бегушев, в то же время думая про себя, что "эти два шута совершенно уж, видно, рехнулись".

– Отчего же не можете?
– воскликнул искренним голосом Долгов.
– С вашим умом, с вашим образованием и вашим знанием Европы!..

– Я потому и не могу, что у меня сохранился еще некоторый умишко и добросовестность!
– перебил его Бегушев, в голосе которого продолжало слышаться раздражение.

Граф Хвостиков, хорошо уже знавший бешеный нрав своего благодетеля, внутренне обмирал от страха и молил бога об одном, чтобы Долгов лучше и не договаривал своей последней и самой главной просьбы; но тот договорил: