Метаморфозы

–  Ведь этот ослишко, еле ходит да к тому же от болезни падает то и дело и даже из соседнего огорода едва несколько охапок овощей дотаскивает, чуть не задохнувшись от усталости, а уж чтобы потяжелее что– нибудь свезти – и думать нечего.

Но, заметив, что ему грозит ещё большая опасность, потому что солдат рассвирепел и, повернув жезл толстым концом вперёд, того и гляди раскроит ему череп, огородник, сделав вид, что хочет коснуться его колен, присел, нагнулся, схватил его за ноги, поднял их вверх – и солдат шлёпнулся наземь. И мой хозяин принялся колотить его по лицу, по рукам, по бокам, работая кулаками, и локтями, и зубами да подхватив ещё камень с дороги. Тот, едва очутился на земле, не мог ни отбиваться, ни защищаться, но лишь, не переставая, грозился, что как только поднимется, то изрубит его мечом. Огородник не пропустил этого мимо ушей: отняв и отбросив его меч, напал на него и колотил ещё сильнее. Тот, лёжа на спине и уже обессилев от ран, не видит другого способа спастись, как прикинуться мёртвым, – одно это ему и оставалось. Тогда огородник, вскочив на меня и забрав с собой меч, направился в город, не заезжая даже проведать свой огород, и остановился у своего приятеля. Рассказав свою историю, он умолял, чтобы тот оказал ему помощь в столь опасных обстоятельствах и спрятал на некоторое время его и осла, чтобы пробыть в затворе дня два-три, пока не пройдёт опасность судебного преследования, угрожающего ему смертной казнью. Тот не забыл старой дружбы и согласился ему помочь. Мне подогнули ноги и втащили по лестнице на второй этаж, а огородник внизу, в лачужке, заполз в корзинку и спрятался там, закрыв её сверху крышкой.

Между тем солдат, как я потом узнал, поднялся и, пошатываясь и опираясь на палку, отправился в город. Стыдясь своей немощи и непредприимчивости, он никому в городе не рассказал о случившемся и, только встретив своих товарищей, сообщил им о постигшей его беде. Было решено, что некоторое время пострадавший будет скрываться в казармах, так как, кроме личного оскорбления, он боялся ещё, потеряв меч, ответственности за бесчестье, причинённое Гению, которому приносил воинскую присягу, а его товарищи, узнав наши приметы, прилагали все усилия, чтобы отыскать нас и расквитаться. Среди соседей нашёлся предатель, который нас выдал и указал, где мы скрываемся. Тогда товарищи солдата призвали властей и сделали заявление, будто в дороге они потеряли дорогой серебряный сосудец своего начальника, какой– то огородник его нашёл, и не хочет возвращать, а скрывается у одного своего знакомого. Чиновники, наведя справки об убытке и о том, как зовут начальника, пришли к воротам нашего убежища и стали требовать от хозяина, чтобы он нас, тех, что скрывает у себя, – и это вернее верного! – выдал, а в противном случае вина падёт на его голову. Но тот, не испугавшись и стараясь о спасении того, кто ему доверился, не признался и заявил, что вот уже сколько дней он этого огородника и в глаза– то не видывал. Солдаты, наоборот, утверждали, что виновный скрывается здесь. Наконец власти решили произвести у отпиравшегося человека обыск. Отправленным с этой целью ликторам и другим служителям был отдан приказ, чтобы они обшарили все уголки. Но те доложили после обыска, что ни одной живой души и даже осла в доме не обнаружено.

Тут спор с обеих сторон разгорелся ещё жарче: солдаты настаивали, что мы тут – это им известно, – и к имени Цезаря неоднократно взывали, а тот, призывая богов в свидетели, всё отрицал. Услышав этот спор, шум и крик, я, как осёл любопытный, беспокойный и назойливый, вытянув и склонив набок шею, стараюсь в окошечко посмотреть, что означает этот галдёж. Как один из солдат бросил взор в сторону моей тени и призвал всех взглянуть на неё. Поднялся крик, и, взобравшись по лестнице, какие– то люди взяли меня и потащили вниз. Тут, отложив проволочки, ещё тщательнее осмотрели каждую щелку, открыли ту корзину и обнаружили огородника. Его вывели, передали в руки властей и повели в тюрьму. Над моим же появлением в качестве наблюдателя не переставали хохотать и издеваться. Отсюда и пошла поговорка о взгляде и тени осла.

ГЛАВ А ДЕСЯТАЯ

Не знаю, что сталось с моим хозяином– огородником на следующий день, меня же этот солдат, поплатившийся за своё слабосилие, забрал из стойла и привёл к своей казарме (как мне, по крайней мере, казалось) и, нагрузив своими пожитками, вооружив меня и разукрасив, погнал в дорогу. Я нёс и шлем, блеском сияющий, и щит, сверкавший ещё ярче, и в довершение всего копьё с предлинным древком, бросавшимся в глаза, – всё это он выложил на видное место, поверх всей поклажи, для устрашения прохожих. Дорога шла полем, и, проделав не слишком трудный путь, мы добираемся до городка и останавливаемся в доме одного декуриона. Меня солдат сдал на руки слуге, а сам отправился к своему начальнику, у которого под командой находилась тысяча вооружённых воинов.

Через несколько дней в этой местности произошло злодеяние. Оно осталось у меня в памяти, и я заношу его в книгу, чтобы и вы могли прочитать о нём.

У домохозяина был сын, воспитанный, а потому почтительный и скромный. Его мать уже давно умерла, и отец вновь связал себя узами брака. Женившись на другой, он родил и другого сына, которому к этому времени шёл тринадцатый год. Мачеха главенствовала в доме скорее вследствие своей наружности, чем в силу своих добрых правил, и вот она обратила свои глаза на пасынка. Эта женщина, пока первой своей пищей питался ещё крошка Купидон, могла противостоять его слабым силам, подавляя в молчании лёгкий огонь. Когда же Амур начал сжигать её внутренности, наполнив их пламенем, она покорилась божеству и, чтобы скрыть душевную рану, сделала вид, будто занемогла. Всякому известно, что резкие перемены во внешности и состоянии здоровья у больных и влюблённых совпадают: бледность, усталые глаза, слабость в коленях, тревожный сон и вздохи, тем более мучительные, что они лишь с трудом вырываются из груди. Можно было подумать, что и этой женщине не даёт покоя только горячечный жар, – если бы не её слёзы. Как невежественны – врачи, не ведающие, что это значит, когда у человека учащённый пульс, цвет лица то и дело меняется, дыхание затруднено и больной ворочается с боку на бок, не находя себе места! Зачем быть искусным доктором? Достаточно иметь хоть некоторое представление о любви, чтобы понять, что происходит с человеком, который пылает, не будучи в жару.

Наконец, доведённая страстью до ужасного возбуждения, она нарушила молчание, что хранила до сих пор, и велела позвать к себе сына, как бы охотно она лишила его этого имени, чтобы не приходилось краснеть, вспоминая о позоре! Молодой человек, по– стариковски наморщив лоб, пошёл в её спальню, оказывая повиновение супруге своего отца и матери своего брата. Та же, измучившись от долгого молчания, и теперь медлит, как бы сев на мель сомнения, и не умолкшая ещё стыдливость не позволяет ей произнести ни слова из тех, которые она считала наиболее подходящими для начала этой речи. А юноша, не подозревающий ничего дурного, потупив взор, осведомился о причинах её болезни. Тогда, воспользовавшись случайностью, оставившей их с глазу на глаз, она набралась храбрости и, заливаясь слезами, закрыв лицо полой платья, сказала:

–  Вся причина, весь источник моих страданий и в то же время лекарство и единственное моё спасение – это ты! Твои глаза проникли в мои глаза до глубины души и разожгли в моём сердце пожар. Сжалься над той, которая гибнет из– за тебя! Да не смущает тебя уважение к отцу – ты сохранишь ему жизнь супруги, решившейся умереть. В твоих чертах признав его образ, я по праву люблю тебя. Доверься! Мы – одни, и времени для необходимого действия достаточно. Ведь того, о чём никто не знает, почти и не существует.

Молодого человека привела в смятение беда, но, хоть в первую минуту он и пришёл в ужас от такого поступка, однако решил лучше не доводить мачеху до отчаянья отказом, а образумить её предложением отсрочки. И так, он даёт ей обещание, но уговаривает её собраться с духом, поправиться, окрепнуть, пока отлучка отца не предоставит им свободу для удовлетворения своей страсти. А сам удаляется. Считая, что такое семейное бедствие заслуживает обсуждения, он направляется к своему воспитателю, человеку испытанному и достойному. По долгом размышлении они пришли к выводу, что всего спасительнее будет для него бежать от грозы, воздвигнутой роком. Но женщина, не будучи в состоянии вынести даже малейшую отсрочку, выдумав повод, начала уговаривать мужа отправиться в свои отдалённые поместья. После этого, опьянённая близившейся к осуществлению надеждой, онапо требовала, чтобы юноша явился и дал доказательства своей страсти, как обещал. Молодой человек то под тем, то под другим предлогом уклонялся от этого свидания. Тогда она из его ответов увидела, что не получит обещанного, и сменила любовь ненавистью. Она взяла в сообщники раба, который когда-то был дан за ней в приданое, готового на всякое грязное дело, и сообщила ему свои планы. Они не нашли ничего лучшего, как извести юношу. И так, этот подлец был послан раздобыть сильно действующего яда и, подлив отраву в вино, готовил гибель пасынку.

Пока злодеи совещались, когда удобней поднести отраву, случилось, что младший мальчик, сын этой женщины, вернувшись домой после утренних занятий и, позавтракав уже, захотел пить. Он нашёл бокал с вином, в котором был заключён яд, и, не подозревая о таящейся там отраве, выпил его. Как только он выпил снадобья, приготовленного для брата, упал бездыханным наземь, а дядька, поражённый смертью мальчика, принялся вопить, сзывая мать и домочадцев. И вот сообразили уже, что мальчик умер от яда, и каждый из присутствующих принялся строить догадки, кто бы мог совершить это преступление. Но эта женщина не тронулась ни смертью сына, ни своей нечистой совестью, ни несчастьем всего дома, ни скорбью супруга, ни хотя бы горестью похорон, а воспользовалась семейной бедой, как удобным случаем для мести. Она послала вестника вдогонку за мужем, который был в дороге, чтобы сообщить ему о беде, ворвавшейся в их дом, и не поспел он вернуться, как она, вооружившись наглостью, принялась обвинять пасынка в том, что он отравил её сына. В этом утверждении была доля правды, так как мальчик предупредил своей гибелью ту смерть, на которую был уже обречён молодой человек, но она– то уверяла, будто пасынок потому пошёл на преступление и погубил младшего брата, что она не согласилась на сожительство, к которому он хотел её принудить. Не довольствуясь такой ложью, она добавила, что он и ей угрожал мечом за то, что она раскрыла его преступления. Муж, удручённый гибелью обоих сыновей, был подавлен тяжестью обрушившихся на него бедствий. Он видел на погребальном одре тело младшего сына и, наверное, знал, что смертная казнь угрожает старшему за кровосмешение и убийство. К тому же вопли любимой супруги возбуждали в нём ненависть к собственному детищу.

Едва закончилось погребальное шествие и обряды над телом его сына, от могилы мальчика старик со слезами, ещё не высохшими на щеках, и, посыпая свои седины пеплом, направился на городскую площадь. Не зная об обмане своей жены, он плакал, молил, припадал даже к коленям декурионов, требуя осуждения оставшегося в живых сына, осквернителя ложа отца, убийцы собственного брата, злодея, покушавшегося на жизнь своей мачехи. В своей скорби он возбудил такое сострадание и негодование в сенате и даже в толпе, что все присутствовавшие высказались за то, чтобы, отбросив судейскую волокиту, пренебрёгши доказательствами обвинения и заранее подготовленными уловками защиты, на месте всем обществом побить камнями эту общественную заразу.

Между тем власти, сообразив, какая опасность грозит им, если искры негодования вызовут крушение общественного порядка и мятеж, применяют меры увещевания к декурионам, по отношению же к толпе – насильственные меры. Чтобы судопроизводство происходило должным образом и по обычаям предков, чтобы приговор был вынесен юридически правильно, после того как будут выслушаны обе стороны, и чтобы ни один человек не мог быть осужден невыслушанным.

Благоразумное мнение одержало верх, и было отдано приказание глашатаю, чтобы он созвал сенаторов в курию. Когда они заняли свои места, раздался зов глашатая, и первым выступил обвинитель. Только тут вызвали и ввели обвиняемого, и глашатай объявил защитникам, чтобы они воздержались от вступлений и не взывали к милосердию. О том, как это происходило, я узнал из разговоров, которые вели между собой люди. Но в каких выражениях нападал обвинитель, что говорил в своё оправдание обвиняемый и каковы были прения сторон, я сведений не имею, так как не присутствовал там, а стоял в стойле. После того, как кончилось судоговорение, было решено, что справедливость обвинения должна быть подтверждена доказательствами и что недопустимо основывать решение такой важности на одних подозрениях. Поэтому надлежит вызвать главного свидетеля, того раба, который, по– видимому, один и знает, как всё происходило. Этот висельник не был смущён ни сомнениями в исходе такого дела, ни видом сената, ни хотя бы упрёками совести, а начал плести свои выдумки, будто правду. По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущённый неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить её сына, обещая заплатить за молчание, а в случае отказа грозил смертью. Что юноша передал ему собственноручно приготовленную отраву, но затем взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок как вещественное доказательство, и сам потом дал яд мальчику. Всё, что говорил этот негодяй, было похоже на правду, и после его показаний судебное разбирательство окончилось.