Методотдел

Когда закончился рабочий день, мы с Таней снова зашли к Толмачевой. Она листала глянцевый журнал и пила кофе. «Интересно, она когда-нибудь работает?» — подумал я. Кроме нее в кабинете находился Толя, в своих очках напоминающий классический образ Знайки. Он разбирал какие-то карточки у себя на столе и был крайне поглощен этим занятием.

Увидев нас, Эльвира отложила в сторону журнал, попросила присесть, но кофе предлагать не стала.

— Толик, мне нужно поговорить с коллегами. На сегодня достаточно, завтра доделаешь, — сказала она вежливо, но властно.

Толик быстро ретировался.

— Что я вам скажу… — начала Эльвира. — Я видела опасность, причем серьезную. Тут не обошлось без мужчины. Мужчина — плохой, ему нельзя верить, но девочке нравятся такие. Он втянул ее в эту историю, но благодаря друзьям закончится все хорошо, не переживайте.

— Ее жизни ничего не угрожает? — спросила Таня.

Эльвира, казалось, слегка замялась.

— Была тревожная карта, очень нехорошая. И если бы я не видела, что история закончится хорошо, то я бы сказала, что она в очень скверной ситуации. А так, да, там что-то есть неприятное, но все образуется уже очень скоро. Вот, собственно, все.

Мы поблагодарили Эльвиру и вышли из кабинета. В общем, поход к гадалке толком ничего не дал.

— Вам стало спокойней? — спросил я у Тани.

— Но по крайней мерс мы что-то предприняли.

Поужинав дома, я отправился прогуляться по набережной. Я любил гулять от уличных торговцев картинами на Пушкинской до морского порта, и даже еще дальше — до Массандровского пляжа и обратно. Осенью и весной — для того чтобы побыть наедине с собой, летом, как сейчас, — чтобы, напротив, «выйти» из себя, поглазеть на других людей, потаращиться, побыть в толпе. Когда же у меня было особенно хорошее настроение, а на улице стояла замечательная погода, я гулял от Приморского парка до Массандровского.

Работая во Дворце, я начал понимать, что дичаю. И это не только потому, что там приходилось видеть одних и тех же людей. Работа методиста сужала весь мир до монитора компьютера, до рабочей почты, до образовательной программы или методических рекомендаций. Когда-то осознание своей офисной обреченности быть в кабинете с восьми до пяти потрясло меня до глубины души, и я приложил немало усилий, чтобы согласиться с этим. Теперь же мысль о том, что «я вот сейчас приду в свой кабинет включу компьютер, налью себе чаю, пошучу с коллегами», казалась очень уютной. В дни, когда мне предстояло покидать стены Дворца, я искренне морщился. Со временем я так привык к своей клетке, что это стало тревожить. Отныне мне не требовалось много общения, каких-то перемещений, публичности. Я превращался в классического методиста, а ведь еще недавно я презирал это обслуживающее занятие.

Методотдел постепенно гипертрофировал некоторые черты моего характера. Так, например, я обнаружил в себе абсолютное нетерпение ко всякой небрежности, выражающейся в отношении людей к создаваемым им текстам. Всякий раз, увидев вместо текста кучу навоза, я искренне возмущался такой нечистоплотности. Я начинал ругать горе-авторов, называя их дураками и дурами, тупорылыми идиотами, чем приводил в оторопь всех присутствующих в кабинете. Впрочем, это не касалось моих методистов. Их тексты, как и тот, что я сейчас пишу, хотя и были небезупречны, но все же выглядели гораздо лучше тех, что попадали к нам извне. Работая в методотделе я стал вспыльчивей и категоричней в оценках, но по-прежнему оставался отходчивым. Мои негодования не задерживались очень долго. Я напоминал себе эдакого проводника, по которому время от времени пробегали токи, при этом сам проводник оставался таким, какой есть.

В субботу с самого утра лил дождь. В такие дни я обычно смотрел фильмы, читал книги, ел и спал. В общем, все то же самое я делал и в другие выходные дни, с той лишь разницей, что в хорошую погоду к этому перечню добавлялись еще прогулки и пляж. Я очень не любил, когда что-то разрывало обкатанную последовательность. Наверное, в этом как раз и проявлялась моя угрюмость, развившаяся за время работы в методотделе. Я действительно стал замкнут, что меня немного пугало, но в целом с этим было вполне комфортно жить. Я даже поначалу удивлялся тому, как просто жить, не нуждаясь в других людях. Я искренне удивлялся этому в себе, поскольку всегда считал себя более нежным существом, привыкшим находиться в кругу близких. Со временем у меня даже выработалась привычка держать людей на вытянутой руке, но при всем этом, думаю, я не превратился в мизантропа.

После обеда позвонила Таня, когда я как раз решил немного подремать.

— Егор Степанович, здравствуйте! Извините, что беспокою в выходной. Мне только что звонила Ритка. Она сейчас в Ялте, в каком-то доме, дала адрес… Она просит приехать и привезти денег. Сумма там, в общем, не такая уж большая — двадцать тысяч, и я смогу ей одолжить… Но я боюсь туда ехать одна. Вы сможете поехать со мной?

«Да что б их всех», — подумал я.

— В полицию конечно же Рита просила не звонить?

— Ни в коем случае.

— Хорошо, ждите. Я за вами заеду.

Чертыхаясь, я принялся быстро одеваться. Я отнюдь не смельчак, но когда надо, так надо. Хотя все равно страшно, а что делать… Не оставлять же, в самом деле, ее одну в неизвестно каком месте и не отпускать же туда другую? Так ведь можно лишиться половины отдела.

Я вызвал такси. Дождь барабанил не переставая.

Нужный адрес находился в частном секторе. Здесь были настоящие трущобы: тесные улочки, какие-то беспорядочные пристройки, надстроенные этажи — самый настоящий ялтинский шанти-таун.

Мы позвонили в калитку. Нам очень долго не открывали, и у меня даже появились мысли уехать отсюда. В спешке я забыл взять зонт, и теперь нам пришлось стоять под одним Таниным, но это мало помогало. Дождь захлестывал с разных сторон. Должно быть, мы очень смешно смотрелись — растерянные, жмущиеся друг к другу.

Наконец мы услышали шаги. Дверь открыла сутулая старуха в калошах и дождевике.

— Что нужно? — спросила она ржавым голосом.

— Мы приехали за Ритой, — ответил я.

Лицо старухи не выразило никаких эмоций. Она лишь внимательно принялась нас рассматривать, даже не думая впустить во двор.

— Точно этот адрес? — спросил я у Тани.

— Мы привезли деньги — сказала Таня, обращаясь к старухе.

Последняя фраза сработала — старуха сделала нам жест, чтобы мы следовали за ней. Она повела нас по-настоящему лабиринту. «Надо было хоть кому-то сказать, где мы находимся», — пронеслось у меня в голове. Во дворе были беспорядочно разбросаны ведра и садовый инвентарь. Мы зашли в дом.

В комнате находились двое мужчин. Один из них, толстый, с сальными волосами, смотрел телевизор на диване, второй, молодой прыщавый парень, сидел за столом и ковырялся вилкой в тарелке.

— Деньги привезли? — спросил толстый.

Таня, видимо, так их испугалась, что ничего не стала отвечать на это, а просто положила деньги на стол.

— Где Рита? — спросил я.

— Сходи за ней, — велел толстый прыщавому.

Мы ждали в абсолютной тишине, только за окном слышалось, как старуха ругает пса за то, что тот вытоптал ее цветы.

Привели Риту. Я видел ее, конечно, и раньше без макияжа, когда мы ходили на пляж, но сейчас ее было совсем не узнать. Бледная, с распухшими от слез глазами она походила на призрак. Рита не ожидала увидеть меня здесь, и по всему было видно, как ей стало стыдно. Она смогла только молча кивнуть нам в знак приветствия.