Методотдел

Почему-то все подумали, что Ритино отсутствие непременно связано с тем симферопольским парнем, с которым она недавно познакомилась. Мы знали, что сейчас у нее очередной бурный роман, но верили в разумность нашей коллеги, а потому не спешили с выводами.

— Что будем делать? — спросил Максим Петрович.

— Как минимум, подождем до завтра, ничего не предпринимая, — ответил я. — Очень надеюсь, что она завтра объявится.

Все мы не на шутку обеспокоились, особенно Таня, которая дружила с Ритой много лет, и Агарев, относившийся к этим двум девушкам по-отечески нежно. Заведя руки за спину, он ходил по кабинету из стороны в сторону и о чем-то думал, уставившись в пол. Я раньше никогда не видел его таким взволнованным, хотя оснований уж так сильно переживать еще не было: ну, куда-нибудь уехали далеко на побережье в выходные, там сломалась машина, потерялся телефон, ведь такое же могло быть, в конце концов? Могло. Чтобы немного успокоить всех, я даже озвучил ход своих мыслей. Но оказалось, что кроме Пети и Вари ни на кого больше это не оказало успокаивающего эффекта.

Нервов в этот день добавила Ванда. Как всегда в своей манере, она стремительно ворвалась в наш кабинет, да еще с новой прической, что не сулило ничего хорошего. Она всегда красилась в блондинку и обычно волосы собирала в пучок назад, как учительница из старого советского кино. Она вообще всем походила на среднестатистическую советскую учительницу — не очень успешную, выгоревшую, которую не любят ни дети, ни коллеги. Сегодня Ванда сделала себе химическую завивку и, довольная своей воздушностью, пришла показаться в отдел. Я был уверен, что настоящей причиной ее появления была именно прическа.

— Здравствуйте, коллеги! Как дела? Проведем небольшое совещание. У меня очень мало времени. Присаживайтесь, пожалуйста, все к столу… — сказала она, вытаскивая на ходу из сумки свой блокнот.

Она указала на наш стол переговоров. Уже сидя за столом, окинув всех взором, Ванда задала вопрос, который я боялся услышать:

— Так, а где Кайсина?

Мы все молчали; каждый понимал, зная неприязнь Ванды к Рите, что новость о ее невыходе на работу вызовет настоящую бурю. Ситуацию решил спасти Агарев.

— Кайсина проводит занятие, — быстро сказал он, будто надеясь, что от скорости произнесенной фразы зависит ее правдоподобность.

Ванда сразу же прочитала это.

— Дайте мне взглянуть на расписание занятий ваших сотрудников, — обратилась она ко мне.

Мне ничего не оставалось, как протянуть ей эту бумагу, но я не стал ждать уличения в обмане и сразу сказал:

— У Риты сегодня нет занятий. У нее что-то случилось, и она не вышла на работу.

— Что же именно?

— Я не знаю, мы не можем с ней связаться.

Капралова тотчас вспыхнула:

— Ну, знаете ли…

Мы вышли на наш балкон. Ванда закурила сигарету.

— Вы понимаете, нельзя, нельзя спускать им такое. Вы с ними чересчур демократичны. После этого меня не удивляет, почему такого некачественного уровня документы в отделе и такие скучные занятия с детьми. Это все из-за ужасной дисциплины.

Я уже ругал себя за то, что не соврал, будто Рита сделалась больна и я сам разрешил ей не приходить сегодня.

— Вам следовало бы составить акт о невыходе на работу! Почему вы этого не сделали? Эту поганку давно надо проучить. Мало того что она всегда опаздывает, так теперь она еще приходит на работу лишь тогда, когда посчитает нужным. Ходит вечно в платьях чуть ниже пупка, глазки строит всяким проходимцам. Я совсем не удивлюсь, если ее сегодняшнее отсутствие связано с мужчиной.

— Ну а что, если даже и так? Разве она не может налаживать свою личную жизнь? — не выдержал я, но, свернув на тему личной жизни, тут же понял, по какому шаткому пути пошел.

Пунцовая от бешенства Капралова теряла слова на лету и как рыба глотала воздух, смешанный с табачным дымом.

— Дорогой мой, — сказала она, неожиданно чуть сбавив тон и решив не развивать тему личной жизни Риты, — не стоит с ними миндальничать. Они же вас с говном сожрут, если вы расслабитесь. Я, только я, здесь единственная ваша союзница.

Я увидел, как ее глаза увлажнились от слез. Отвечать на эти упреки с позиций здравого смысла было очень сложно.

— Да у нас все нормально. Я ничего не миндальничаю.

— А я говорю, миндальничаете. Я все вижу. Но самое главное, об этом говорит качество работы отдела.

Теперь уже я стал терять терпение.

— Качество? Такой поток бумаг, странные вводные, которые постоянно меняются, бесконечные переделки…

— А вы думали, что будет легко? — перебила она меня. — Кто вам сказал, что вы приехали в санаторий? Друг мой, чтобы получить хороший результат, нужно усиленно работать.

Совещание было действительно скоротечным. Капралова рассказала о том, что в конце недели наш Дворец творчества посетят гости из Средней Азии и что нужно достойно показать нашу работу и «задружиться с этими узбеками, которые, возможно, попросят нас, не за бесплатно, конечно, поделиться образовательными программами». Я подумал: «И все-таки она приходила к нам, чтобы показать свою прическу, которую никто не оценил вслух».

Перед уходом, уже стоя в дверях, она бросила мне:

— Завтра к десяти утра я жду вас с Кайсиной в моем кабинете.

После обеда у нас сломался кондиционер, и в кабинете установилась невыносимая духота. Мы открыли дверь, ведущую на балкон, и входную дверь в кабинет, чтобы сделать хоть какой-то сквозняк. Это не сильно помогло, но все же стало лучше. Максим Петрович по-прежнему ходил из стороны в сторону, как старый филин, Таня ковырялась в своем расписании, Петя и Варя ушли проводить занятия.

Я слушал Баха в наушниках. Уверен, что это интерьеры Дворца задали мне такую необходимость, ведь раньше подобной слабости я не испытывал. А теперь я полюбил вот так сидеть и слушать музыку в наушниках, заполняя какую-нибудь очередную таблицу учета, словом, когда делал несложную работу, и чтобы коллеги, там, за музыкой, непременно о чем-то вели разговоры, и чтобы до меня доносились обрывки их фраз и непременно женский смех. И когда время от времени я бросал взгляд на окружающих, то все это видел под музыку по-новому, будто в кино. Их мимика, жесты выплетали тотчас новую красоту. Это была всегда красота. В тот день в отделе никто не разговаривал, а красота все равно была, но другая — преисполненная возвышенной тревоги и беспокойства.

Я думал над словами Ванды. Ну да, я действительно был очень мягким начальником и закрывал глаза на многие вещи. В сущности, я нажимал лишь в крайних случаях, когда понимал, что моя демократичность истолковывается окружающими в качестве моей слабости. И когда мое терпение лопалось, тогда было не важно, кто передо мной — начальник или подчиненный, поэтому-то я и предчувствовал, что с Капраловой не проработаю долго.

В отделе, кроме Максима Петровича, еще одним человеком, по отношению к которому мне приходилось проявлять некоторую жесткость, была, как это ни странно, Рита. Хотя вовсе не странно. Это имело отношение к ее несобранности и общей неорганизованности. Рита задерживала сдачу работы. Она сдавала, в общем, довольно приличного качества документы, но всегда проваливала все сроки, ссылаясь, что не успевает из-за занятий. И это даже несмотря на то, что она часто уходила самой последней из отдела: пока попьет кофе, покурит, поболтает по телефону… Несколько раз я имел с ней по этому поводу достаточно решительный разговор, что, признаться, обладало лишь коротким эффектом.

Порой мне приходилось слегка подстегивать Петю, который, бывало, тратил рабочее время на виртуальную ерунду, или на то, чтобы лишний раз набрать воды для чайника, или разобрать на своем столе бумаги, которые уже были и так в идеальном состоянии, или сходить по какому-то надуманному поводу в библиотеку или к музейщикам. По всему было видно, что Петя, будучи хорошим педагогом, особенно не любил работать с текстами, хотя и старался. То есть он не любил именно потому, что видел: выходит не очень-то. Но я старался его учить, и, надо сказать, что со временем у него стало получаться гораздо лучше. Пожалуй, это было редкое исключение, потому что, став начальником отдела, я убедился в том, что научить хорошо писать того, кто изначально к этому не расположен, — невозможно. Можно, конечно, добиться определенных успехов, но это будет очень, что ли, технический текст, сделанный, так сказать, умышленный. Хотя для методиста это вполне может подходить.