Между двух имён. Антология обмана. Книга 1

– В былой своей сущности они безобидны, на людей и иных не бросаются. Однако стоит месяцу смениться, угасшее очарование сходит с худых тел и наважни снова уходят в чащу. Какими бы опасными баелк ни выглядели, они довольно трусливы и знают, что сразить их возможно, отчего чураются выходить на жатву часто и падко. Выждут, как нарастёт луна или несколько, и вновь подаются на охоту, – Вальтер выдал широкий пас руками, показывая полнолуние. – Морейниц легко распознать. Отчасти. Их нужно подвести к чану с водой и вынудить вглядеться в зеркальную гладь, и тогда истинное обличье покажется в отражении.

– Всё было бы просто, если бы вода не требовалась болотная, так ещё и святым заговорённая: иначе их не увидеть… – негромко добавила Сесилия, отстранённо помешивая стынущий суп. Она сидела, напрягши спину, вытянувшись по струнке, и казалась каменным изваянием, девой из мрамора, чей лик умелый скульптор одарил налётом лёгкой меланхоличности.

– Да, – живо согласился Вальтер. – Но есть и иной способ распознать наважней среди простого люда: они питают слабость к заводям, изволят омываться в зловонной воде; избегают зеркал, боясь увидеть в них себя настоящих, и железо не любят: оно, как и других нечистых отродий, их обжигает. Правда, бывали случаи, когда хитрющие морейницы, касаясь губительной твердыни, умело скрывали боль.

– Почему волшебные железа боятся? – Джейн хмыкнула, завела прядь каштановых волос за ухо и почесала его длинный кончик.

– В основном только фейри к нему страх питают, – Сесилия похорошела, успокоилась и опустила плечи, не увидев к глазах дочери и тени испуга. Прозрачное, звенящее стеклянной чистотой любопытство отражалось в её извечно прищуренных зеницах. – Не только к железу, но и ко многому, из чего оружие делают. Не нравится божкам и их прихвостням, что им отпор могут дать, – чародейка воодушевлённо улыбнулась. – А вот Эльфы Авелин и Хар’огцы этой слабости лишены. Как Изначальные Боги.

Вальтер демонстративно кашлянул в кулак.

– Я тут истории рассказываю.

Приласканный снисходительным взглядом супруги, Вальтер стушевался, потёр пальцами побагровевшую щёку. Редко Сесилия смотрела на него так… нежно. Но в то же время показательно милосердно.

– Могут баелк и искупление вымолить. Искренне, через боль, страдания и душевные муки, всем сердцем покаявшись в давних прегрешениях, они до конца бренной вечности превращаются в людей, при этом оставаясь уязвимыми к освещённой болотной воде, гадким водоёмам и железу.

– Так они ж не плохие! – резко воскликнула Джейн, случайно выплюнув кусочек моркови. Подцепив оранжевый треугольник пальцами, она положила его в рот и проглотила. – Точнее, могут быть хорошими. А значит, с ними можно дружить, – деловито заключила девочка, разложив услышанное по полочкам своего детского, неокрепшего ума.

Она заболтала ногами с большим усердием, уповая на появление престранных существ, но замечание отца было простой выдумкой, чтобы отучить дитя колотить пятками по ножкам стула.

Как Сесилия и предполагала, его слова возымели обратный эффект.

– Нет, солнышко, – сказала она, протянула руку и накрыла ладонь дочери своей, сжала по-матерински нежно и приподняла уголки губ в блеклой улыбке. – Твой отец охотно придумывает всякие истории и небылицы. Конечно же, от того, что ты болтаешь ногами, на них никто не появится, но знай, что это – дурной тон.

Бледное, словно бы лунное лицо Джейн надулось от обиды, её щёки покраснели, а ноги повисли, кончиками коротких пальцев касаясь прохладного пола. Она сипло втянула воздух прямым, но к окончанию будто укороченным носом, шмыгнула и проворно пожала плечами.

– Дурной тон? – Джейн обхватила тарелку руками и поднесла её край к губам.

Милый лик обдало паром остывающего супа, лианы коричневых волос прилипли ко влажным скулам. Джейн хлебнула из чаши, и наслаждение вкусным бульоном вылилось в протяжный стон. Смакуя золотисто-бурую жидкость, она отняла плошку от лица и со стуком поставила на стол, после чего облизнулась.

– Вот это – дурной тон! – гордо и коротко заключила она, лучась хвастливым лукавством, как кот, стащивший с прилавка свежую рыбёшку или наследивший в блюдце со сметаной.

– Вальтер, – на грани безмолвия прогудела Сесилия и закатила глаза. Её зеницы, пронизанные красными прожилками, вспыхнули белым мрамором, но вскоре изумрудные ореолы радушия вернулись на прежнее место. – Знаешь ведь, что порой лучше смолчать.

Вальтер, откликнувшийся на нарочито тихий зов, хмыкнул и почесал тёмную щетину. Ногтями поскрёб он щёку, и в глухой комнате затрепетало острое, колкое шуршание.

Сесилия опустила взгляд. Она помнила гладкость и мягкость любимых щёк, помнила, как целовала их без боли, прижимала к молочно-розовой коже ладони и гладила, пальцами пробираясь за мочки ушей. Ныне Вальтер не обрастал бородой, но порой забывал о существовании бритвы и, исполненный чувства страстной, неудержимой любви, пленял Сесилию своими ласками, а та отказывала, ибо нестерпима была ей колючесть его лица. Вальтер, одёрнутый холодностью и неприступностью родного тела, изящных рук и зелёных глаз, не спешил тут же хвататься за лезвие, дабы избавить скулы от поросли коротких волосков, но хандрил и ворчал, голосом потрескивая хуже трухлявого пня.

Вот и теперь, по горло насытившись упрёками жены, он хрипло рявкнул что-то себе под нос и шумно прихлебнул из глубокой чаши, пачкая тёмные усы, редеющие над тонкой губой, тёплым бульоном.

После откровений все ели молча. Перестуком звучали ложки, и животы сыто урчали от питательных яств и обилия ярких вкусов. Перевернув кружку, Джейн стряхивала белые молочные жемчужины себе на язык. Зрелище уморительное, забавное, да только Сесилии абсолютно чуждое и безотрадное: сколько ни пыталась она приучить дочурку к правилам этикета, ничего не получалось. Джейн кивала головой, её взгляд, не искушённый особой заинтересованностью, всё же внимал жестам матери, откладывая в памяти, как можно держать вилку, а как нельзя. Но уже через день она забывала обо всём: вновь ковыряла пищу, с противным скрипом соскребая ту с блюдца; болтала ногами и зевала, не закрыв рта; корчила смешные гримасы и ёрничала; не без капризов вылезала из ночного белья, ленясь наряжаться и приводить себя в порядок. Основы и простые истины, знакомые Сесилии с ранних лет, не были понятны её дочери. Эльфийка успокаивала себя и верила, что с годами Джейн усвоит хотя бы малую часть того знания, которое она давала.

– Сегодня ярмарка. Фонари, пылающие россыпью звёзд, высокие костры, задорное пение свирели и струн. А запах… Этот запах медовых слив и яблок в карамели я ни с чем не спутаю, – Сесилия посмеялась. С ужимкой прикрыла рот, радостно сощурила зеницы, сверкнув хитрым зелёным огоньком. – Очень хочу сходить.

– Так сходи, – наевшись, Вальтер откинулся на спинку стула и благоговейно прикрыл глаза. И веяло от него безразличием ко всему сущему. – Только Джейн с собой возьми. Я с мужиками по такому поводу в кабак собрался, – икнув, он показательно приподнял опустевший стакан, изнутри окрашенный белизной испитого молока, и тяжело, шумно поставил его обратно.

Сесилия пошатнулась, золото её волос длинными прядями упало на пышную грудь и узкие плечи. Джейн умолкла, неотрывно наблюдая за своими родителями. Она не любила скопища людей и на торжествах всегда плакала, отчаянно цеплялась за руку матери, пачкая её платье слезами. С прошлого года Сесилия решила не истязать дочь и попросила Вальтера приглядеть за ней. Тот никогда не был падок на пьяные посиделки в тавернах, и Сесилия нарадоваться не могла, что пару дней в году ей дозволялось побыть не хозяйкой, не матерью, а самой собой. Она была легка и грациозна, как бабочка.