Межгосударство. Том 1

Итог: сосуды с кровью несут в себе умиление через цикличное путешествие, ибо с кровью по телу всякого человека струится и нефть. Вторые же, хоть и способствуют поддержанию этой жизни, но наполнены очень лукавыми, а потому ближе к конунгам Гардарики, гуморами, ибо уж очень болезненны и в случае всемалейшей хвори всей системы, распаляются до чрезвычайности и дают знак прочим, что можно напасть.

Часть его пятая: Неврология (или вотчина Локи поиграть). Тут мы сдались духом и даже все мухоморы Асгарда с самыми раскидистыми, не дали как следует вкусить. Не станем говорить не о серединных нервах, не о головных и спинных – самых значимых из всех, не о нервах муспельхеймграниц, и, наконец, ни слова не произнесём о мерзких нам ганглиях. Скажем только, что в нервах заложено добро, которое растёт ото зла и потому нам оно непонятно. Нервы причиняют ригопасынкам боль, но спасительную, ибо он чувствует, что нельзя ходить по холодной воде, нельзя хватать за язык Фенрира, нельзя садится задом на кол, даже если это во славу Одина.

Часть его шестая: Спланхнология (или учение о внутренностях). Обширнейшее из знаний, никак своею глубиной не соизмеримое с ничтожными нашими возможностями. Посему опыты по внутренностям нашего уже безхёнирного, доканчивал учитель, величайший из волхвов Иётунфельда и могучего Иостедальсбрё. А я, скромный и нерадивый ученик его, приношу ничтожную жизнь свою на благо моего племени ингвеонов, дабы добытые нами познания, помогли им владеть собою и знать себя и окружающих.

Последующая приписка другой рукой.

Мальчишка, сколь много ты не прав и сколь много отважен, только не пытайся трахнуть валькирию, как встретишь на ледяных просторах. Ты принёс себя в жертву, да кто это заметит, ты же не забрал с собой на тот Годвинсона Второго, да и смехотворная жертва не принесёт никому пользы. Ты убил себя, что бы я рыскал в твоих внутренностях, отыскивая какие с пастями, а какие с улыбками, что может быть нелепей по неглубине предположения. Но нет, подобное не по мне, мне ещё вечером нести вергельд, не хочу чтоб по кровавости рук подумали, будто я ковырнул мечом по правде. Да, в эйровотчине обитают побуждения разного толка, но не в разных тканях его, а в разных членах как членах, как они есть, ты же учился на волхва, как думаешь, на хрен тебе нижеследующее. Спроси у Гны, кисти рук, предплечья, плечи, бёдра, голени, стопы и шея. Тринадцать сочл., тринадцать вмест. Каков вывод? На драккаре не делают выводов, поэтому я и не всхожу, придётся очень много считать. Так вот, получается, никогда в свете от Сёрланда до Эуст-Адгер не хмуриться бровям более тринадцати раз к ряду, как и не вытаскивать из под даккара к ряду тринадцати раз отдавленные ноги.

Ты отважно умер, юный Свенельд Олибанум из племени ингвеонов, валькирии встретят твою душу и заберут её на пир к Одину». Хартофилакс закрыл, на место. Сзади предупреждающее покашливание. Обернулся, на пороге застит свет старшая Печаль. Кивнул и вышел вслед в церковь, после в буйство канареечного. Присели на бизеллиум, немедленно прогнулся от омерзения. Моя сестра и сейчас настроена истерически, никак не может явиться в пору обыкновения. Быть может и хорошо, хныканье есть вручённый по недосмотру дар, надобен для облегчения голгофы, унятия жадности, жажды совокупления, помогает исторжению волос с женского тела и делает лицо красивей чем оно есть, пока влага не высохнет. Простишь нас за неучтивость того рыцаря? Разумеется нет, но привели, стало быть, так было нужно. Для меня это было небесполезно, как приснившаяся формула. Какой я страж с потерянной после урагана темницей и хранитель сросшихся кадуцеев, если на моё сокровище никто и никогда не? Ты хотел бы когда-нибудь двинуть так двинуть? – справившись с собой и переварив вышесказанные абанальности как неизбежное зло примирения. Далее между ещё более трафаретный о смерти и жизни, дословно лепить надобности. Ещё одной из теки, взялся рецензировать, когда старшая ушла покачивая уестествлёнными огузками. Автором значился Агафангел Семилуков-Бронников-Шмидт, как видно, человек с большой претензией, представлял на суд читателей «эпическую пьесу» под «В подавленье мятежа есть аспекты дележа, подавление восстанья есть насмешка мирозданью или как я стал молочником в Зоббурге». В начале, притушить подозрение, приводились действующие. «В подавленье мятежа есть аспекты дележа, подавление восстанья есть насмешка мирозданью или как я стал молочником в Зоббурге». Действующие лица: Гуан-Ди, директор библиотеки, 6381 год. Гильгамеш, шумерский царь, 4554 года. Энкиду, его друг 4549 лет. Фениус Фарсайд, филид 1198 лет. Фридрих Михаэль Пфальц-Биркенфельдский, пфальцграф, 140 лет. Каспар Хаузер, таинственная личность, около 52 лет. Пауль Йоханн Анзельм фон Фейербах, его биограф, 89 лет. Яровит, жертвователь, на чьи деньги построена библиотека, 6381 год. Александр Ипсиланти, руководитель греческой революции, 72 года. Китеж Вуковар, сын и криптобиограф Елисея Новоиорданского, 306 лет. Ксения Вуковар, его мать, 343 года. Доротея Фиманн, женщина с острой памятью, 109 лет. Людвиг Эмиль Гримм, её художник, 74 года. Мария-Анна Шикльгрубер, бабушка Гитлера, 114 лет. Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, превзошедший Цельса, 371 год. Авл Корнелий Цельс, врач и энциклопедист, 1889 лет. Николай Гоголь-Яновский, прозаик и драматург, поэт и публицист, 53 года. Фёдор Шакловитый, окольничий, 221 год. Урия Хеттеянин, израильский воин, 2714 лет. Константин Циолковский, основоположник теоретической космонавтики, 7 лет. Христиан Гюйгенс, механик, 235 лет. Фридрих Арнольд Брокгауз, издатель, 92 года. Имхотеп, зодчий, 4494 года. Мартин Цайлер, топограф, 275 лет. Су Сун, энциклопедист, 844 года. Фридрих Шиллер, поэт, 105 лет. Дмитрий Менделеев, химик, 30 лет. Александр фон Гумбольдт, учёный-энциклопедист, 95 лет. Мефодий Дёмин, стрелец, 274 года. Абу-ль-Фарадж Али ибн Хусейн ибн Мухаммад ибн Ахмад аль Умуи аль-Курайши, писатель, 967 лет. Сцена разбита на четыре части, разделённые стенами. Слева направо: каменная площадь на которой стоит очередь в библиотеку (её внутренне устройство сделано по образцу Чертковской библиотеки Москвы), расположенную в средневековом рыцарском замке. Кабинет, потолок которого (соответственно и стены), теряется в потолке театра, на сцене эта её часть образует длинную и узкую башню. В кабинете директор библиотеки и жертвователь. Ров перед замком и прижатый к нёбу подъёмный мост. На берегу рва несколько воинов и правителей разных областей. Четвёртая часть сцены, самая правая, представляет собой ход в подземелье, в котором стоит Имхотеп, Каспар Хаузер, Доротея Фиманн и Мария-Анна Шикльгрубер. Директор библиотеки сидит за столом и что-то пишет, жертвователь нетерпеливо расхаживает по кабинету. Воины и правители составились в круг и о чём-то тихо совещаются. Зодчий, таинственная личность и бабушка Гитлера что-то потеряли и, светя масляным фонарём под ноги, склонились к пыльному полу. Между ними происходит первый слышимый зрителю разговор.

Доротея Фиманн:»

Махина замка на Доротею Фиманн, перепонки прогнулись под сигналами, несколько раз пихнули в бок, бросили в спину гнилым капустным листом, обозвали старухой и показали четыре языка, предместье в Кассель. Сделалось не по зуботычинам, не по гаму людскому, трескотне механизмов и рыка и ржания вставленных в телеги и фургоны, по безлетному превосходству, от мамоны городской над деревенской. В самом Касселе почти на всех клетях поперечные. Не те смехотворные подражания из малакитника и тычин, в пример урбаническим вязали на свои селяне из предместья, натурально томлёнковые и бронзовые вошты, прикованные по всем законам межатомных связей. Голову жены между тех можно загнать с куда большей прочностию и развесить столько трубок из белья, не выдержит ни один буколический. Оказавшись в Касселе, сверять стороны пришлось с удвоенной. Здесь конторы, лавки и учрежденья власти. Люди приседали без устали в ростовщических норах, строгали милицейские демократизаторы в эргастуле, там же стенали в кандалах, там же молились и утруждались, мочились с хоров в курданёры, на улицу помои, ближе к замку попадаться двух и – трёхэтажные клети, где внизу кухмистерская, во втором торчащие между прутьев овощи (обыкновенно брюква и капуста), в мансарде снимали студиозусы, редко но бывало – коммивояжёры и террористы, в подвальных клетях, вокруг разрыты котлованы, бакалейные лавки и золотарские перевалочные пункты, в обоих видах только бочки, обитые полосами, нередко путались, желал промочить горло вином, а не мочой и наоборот, главный променад Касселя по сторонам мощён чёрным обсидианом, в середине, где колдыхали ослы и пони – белым мрамором, предметно навозом и гнилью, скользок, на подковы мастырились шипы, на перекрестьях улиц сносимые ветрами околоточные и распорядители движения, всякий держался за прутья утюгов, ветер не их в неизвестное, в каждомесячной статье расходов милиции графа на аренду участка прута, люди не желали терпеть в отчем и очаге даже части милицейского, в подворотнях строи сект и обществ, в белых и чёрных видлогах, с тонзурами, бакенбардами и бородами, готовые напасть по приказу набольших в любую-только-тыкни, на любого и любое, указанное, на одной из площадей с частым-частым сплетеньем дети в башмаках с широкими исподями и кубарями не меньше размера протомы, самые страшные места в сгрудении четыре тоннеля, два более аркбутаны, страшно не меньше, в не столь долгое, прутья обшиты деревянными филёнками сквозь не язвит гелиос, не проникает осадок, в осеннюю кроны, в зимнюю батружье, опасаются ходить, из стаи сбивается партия таких, намеренно и даже перенос на, в начальной стадии беспокойства. В коей глубокой осенью 1895-го, в половине первого пополудни, то есть в свой законный пролежней, и Готлиб Салем, в первом ряду насельников, на торжественной Л. К. и коадъютора Лукиана, расшаркивал сам киновиарх, перед всей братией, в капюшонах надвинутых глубже устава, хотя когда-то давно в рядах пестовалось затыкание, если только войска Сатаны не явились под стены. Настоятель, перед монахами (подле топтались и почётные (настолько, Готлиб, не зная нососуйские выверты, точно бы решил, самые главные и строгие трапписты среди всех траппистов сходных жопоаббатств)), барабанил на французском прочувствованную, о поделом-вору-и-мука этих двух, главное фуроронабирание, по суждению настоятеля, в пособничестве монастырю, расследовали происхождение монаха Агафангела. Про Агафангела Готлиб недавно, теперь о том сокрушение. Считалось, пришёл в монастырь вскоре после основания в XI-м. Лучше memento mori помнил все главные, да и второстепенные обители, охотно под дула сомнения память и впечатление, вкупе с внешностью, производило. Сожалел о, не успел потолковать до приезда сыщиков, рассчитывал реализовать немедленно после лизоэкспромта. Не оглашались маяки расследования и результаты, было бы отсюда-поподробнее-пожалуйста. Глорификация умноженная на аллилуйщину сыщиков, приторно, сводило зубы. До небес их доблесть во владении лупами и бестрепетность (о да, дни напролёт расспрашивать старого монаха, да копаться в библиотеке, вот уж подлинная), а так же, разумеется, ум и пенитрацию. Настоятель не единожды интригнул, во время «дела Агафангела» походя раскрыто немало побочных монастыря, ни одна конкретно не. Сделан намёк на «тайну старого корпуса», сука, аннотация без утяжеления. В старом корпусе ныне необитаемые кельи первых профессов, в одной по сию Агафангел. Пользовался привилегиями, списывали, если будет драть глотку на песнопениях, растворится в эфире. Накручивал на дрель веки в два пополуночи как и вся, не шёл ни на малую службу, ни, соответственно, на великий канон. Потом у монахов обедня и три четверти часа соприкасаться брюхами в режиме «католическое вольно», облагодетельствовал тысячелетними газами в пять тридцать, все пытались сопоставить с буднедействительностью наставления отца-аббата в зале капитула. Не вдаваясь в каждый расписания, сказать, у Готлиба не так уж мало настигнуть Агафангела и перетереть о книге и о Клеменсе Брентано, вероятнее именно от ордена противодействия в 1830-м. Если кто и мог чесать за события, давность шесть с половиной, только Агафангел, если мнемозинит как монастырь в руки иезуитов в 1626-м, о чём постоянно наставлял с точки неповторения. Было самым жутким его, хотя за без малого тысячу молитвоконцентрации случались и похуже. Одну такую в Ханау, только подумывал навестить обитель. Тогда ещё многого про орден противодействия, основала Доротея, руководил Брентано. Приметив с бакенбардами и справедливо заподозрив для себя недоброе, решил напрямую настигнуть и расспросить как полагается. Бежал со всех длинных по предзамковой аллее (Мартинеса де Паскуалли в голове давно заменили карлики, монеты в подоле и ружья не знающие промаха). Выскочил на улицу, перпендикулярно древесному авеню, успел срисовать на сетчатку как соглядатай живо в белую карету, не успевает затворить, срывается, зловеще взметнулся стек биндюжника. Готлиб останавливается и успокаивается. Белая карета в этом узле, ещё недавно вместо стен торчания, мушкетон не знающий промаха в строю рогаток. Уже не раз морщился при виде, обязательно разыщет, шарабан разделённый на волокуши с катафотами из снега это не кэб на Стрэнде.

На жухлую, перси, траву жёлтой, протухший оранжад, степи, из чёрной, крыло попавшего под извержение Везувия античного ворона, кареты квадратного, молекула Тристана, доктора Солея, ступил один из его из сатанинского инкубатора, по виду такой же, прочие окрестные старатели. И Готлиб и Гримо при виде незаметно расхохотались, ещё более незаметно изготовились пресекать, огнедышащей головы дракона в саквояже, неотличимых от заклинаний и наоборот ругательств, невозмутимой осталась на земле, грациозно сведшая свои разномастные, Луиза-Ипполита на шезлонге в Биарицце. По первому никакого оружия угрюмый с собой не, возможно и не за ними и теперь остановился предложить место, добрым друзьям, которыми они успели. Руки перед, демонстрируя дурость. Мой хозяин-руководитель действиями, квадратный доктор Солей-громовержец, выражает свою глубокую как пропасть между его и вашим интеллектами печаль вашим бесчестным как карточный фокус побегом, но возвращать вас силой, будто беременных жён, не желает, давая вам полную как кандалы с бесконечно тянущейся цепью и грузом как три пуда пуха свободу. Вы вольны идти куда вам вздумается вплоть до следующего дорожного указателя и препятствий, таких как электромагнитный ураган в спину и превращение степи в лёд, устраивать не станет. Спасибо ему под дышло, облагодетельствовал как увечья попрошайку. Провианта передал? Нет? Готлиб к карете и невзначай, дантист в рот пациента. Что-то не видать, если только сидушки не из подгоревших тульских пряников. Вам мало одной его секуляризационной милости? – поразился, да он мог бы… Провинциальный энциклопедист коротко тростью, пирамида невежливо в висок. Беззвучно, лекция о немоте, рухнул. Ткань с лица, не в месте где вбита в голову, обыкновенную физиономию зрелого, о можно колкостей-сравнений, уже не теперь. Ну вот, смертные люди, а строили из себя волхвоцарей-кащеев, торговец, оглядывая бездыханное. Повернулся к бездвижному кучеру. Ты тоже желаешь за своего хозяина или опустим благородство? Опустим, из под капюшона, из-под неустановленного могильного камня. Смею, но не задерживаю. Возница с козел, медленно, опьянённый маковой пыльцой с крупа пчелы, в обратную, остановился подле посла и нависшего, кинуть на снулого, ему кем угодно от сына до голема, оживил. Ну-ну, пошёл, торговец древностями. Сгорбился ещё, неожиданно, подобно равновесию, столбанул позвоночник, кабриоль. Может подобного и ожидал ещё в 80-м, но больно флип резво-направленным. Не успел тайный археолог поднять, покатились по земле, муштабель из линий судьбы, надеясь нового амфитриона, вцепились в горло нападавшему. Избрал данный безоружный отнятия, асфикснуть обидчика-социального провокатора, нарушившего ответственное совокупление лешего. Возница поверх торговца, преимущество во взгляде. Худо бы, в сей Гримо не подошёл, не зажмурил и не ударил всей совокупной швейцарией в черепицу. Обратным, возвращение. Обмяк, лишился, рухнул на затрепыхавшегося под, шурале в зарисовке сделался манекен. Торговец древностями отдалился, зиккурат к повиновению, посягнул добить, апологетнула Герда, уже обгорел нос и появились веснушки. Подкинутая в шезлонге пружиной, для продления эмфитевзиса, на ноги, ланическим подле замахнувшегося, наложила на черенок, теперешние бояре лапу на всесмету. На что кончаешь? Хочешь, чтоб Солей на тебя настоящее стремление, с соколами и кулевринами с трассирующими зарядами и обличающей краской? Да я на твоего Солея клал три руногруды, опустил, пихнул ногой кадавр. Надоело башмаки стаптывать, охота на карете, вот я одного и прибил, скажем, как рыцаря, за его коня, второго же отпустил, скажем, как невинного оруженосца, сама видела. Если бы он геройствовать не начал. Если б ты его подгонять не стал, он бы не начал. На карету может и верно, тон задумчивым, следующее клише в духе опасающейся за внутреннюю обстановку архива подписчицы на рассекреченные: только не уверена, что к хартии можно с уютом под гузлом. Почему может быть нельзя? – поразился. Зыбкая, фата-моргана, ризосфера. Ты когда какой-то читаешь, читал, когда ещё торговал своим барахлом, ты же через два пассажа не перескакивал? На карете будет через. Ладно, дело прошлое, ырымась, вспенила в убрус с деликатностью большей, аллопрининг квазипросвещённой абсолютистки перед протеже-взысканцами, за пазуху, поедем. Вот это дело, хлопнул холм Венеры о холм Венеры, и господин наш Гримо устал уже, как видно, воровать дирижабли. Эх, так и быть, сяду вам кучером. Обожди ты, Герда заковыляла вперёд. Мог приготовить камуфлет для возжелавших большего конокрадов. Для нас бы не стал, махнул рукой. Мы же драгоценные, всё ещё машина невзаимной любви. А для захватчиков… Ой, даже не хочу ничего придумывать, с этими на козлы. Гримо хотел погрузиться, до сего молча оглядывал темяподставлятеля, пресекли по вздёрнутой было ляжке. Потыкала в стены и пол кабинета тупым концом, соизволила усесться, делая недовольный, пиратке, вынуждена с «Летучего» на собачий цуг. Следом живой манекен с видом поднимающегося в первый класс безбилетника нашедшего на пристани два и успевший один симонировать. Звонкий хлыста, двойка за собой экипаж, Слейпнир сдёрнул с ветви лист Иггдрассиля. Катили по беспутице в степени, пусть и пределами текучести на приложенных эпюрах, подбрасывали махину с разным периодом опускания, неохотно смягчая иные из, самые ничтожные без существенных, Гримо и Герде после каждого головой о свод казалось, помещены сюда не по своей. Темнота взыграла особенными мазутами, натянул поводья, кони непослушно встали. Все на землю, чувствуя, мир вокруг изменился, вообще не земля, иная, сказанная в атласах на последних ролях планета. Пейзаж ничуть. Та же степь, теперь сильно от гор, упразднена холмистость, земля дикой бругвой, деревья если и взыгрывают в зоне торчания, одинокие и редко, похоть у скопца. Пить охота, да и трицератопсов тоже, приникший к лоснящимся Готлиб. Орловцы тяжело и часто раздували, шеи в мыле, в воздухе концентрировался иномирового пота, сказанные либо внуками Буцефалоросинанта, либо эскалировано отпочкованием. Пока по ухабам, припасённую полувсю. Тоже ещё, лихач-коляска с драной крышей выискался. Гримо возвратился в каретный апартамент, из ящика, раздвигал сидения, два ведра, мешковиной из макинтошных рукавов. Поднесли к мордам, стянули ткань, с сомнительным удовольствием и несомненным фырканьем. Эх, завидую как утки гусям, кругом Готлиб. Мне такой любезности нет. Ты, чернь, знай себе, погоняй, а пить лошадушки-экспликации станут. Если бы ты от Солея в озеро не соскочил, так мы б сейчас знали, сколько до деревни колдыхать и до деревни ли, старуха. Может после озера надо к лесу вертать или к морю. Судно застряло, в привезённых с собою паковых, ещё пятьсот лет, а в капитанской, вход завален бизань-мачтой, хартия и есть. И не было препирательствам. Лошади напились, Готлиб обошёлся, Гримо с Гердой не литанили. Предложение в духе недовольного покупателя квартиры: покатили далее. Решено поспать пока не срастутся веки. К вечеру этого показалась деревня. Первым сидящий на козлах торговец. Остановил, в полный рост, приглядываться к открывшемуся. Старуха с живым, на козлы не дали, отпихиваясь мослатыми, без приборов и возвышенностей. Деревня в низине, в природном малость разросшемся Граале. Дома с глинобитными, крыши прохудились, клоками солома и пакля, интриговали неоотсутствием. Всего не слишком, около дюжины дюжин или дюжины. Напоминала посёлок рудокопов, у подножия Худых, хоть жутко, представлялся лишь давно заброшенным, пусть и с танатокадаврами. Ползали, соревнуясь с насекомыми, лепидозавры, по выходным эукариоты покрупнее, эта же раскисшей от трупного яда, объяснить не удавалось, у всех троих уверенность, птица не могла не опалив роговое образование. Виделась яма, взволновала до антиципации конца квадратного. Чёрный зев посреди деревенской, когда-то прибредали жители, говорили о насущных, скоте, урожае, танцевали на празднествах, вели торг, прыгали через костёр, целовались, миловались, блевали, лежали в блевотине, совокуплялись, резали скот, сжигали ведьм, приносили жертвы богам, гонялись за курами, подымали из луж свиней, подымали руки к небу, недовольные участью, умирали, рождались, бежали, советовали, ругали старосту, хвалили шамана, чистили рыбу, волокли клетки, стреляли из лука, жаловались, мочились под столб, лазали на столб, прокладывали по кругу железную, жгли огонь под куполом монгольфьера, резались о стекло, передавали украдкой бычий пузырь, смотрели зубы лошадям, кричали с конца на конец, вставали на четвереньки, плели лапти, трепали пеньку, обжигали глину, надували лягушек, удаляли перепонки, сводили бородавки, молились, покрывались синяками, мокли под дождём, копали яму, слепли, прозревали, многое понимали, чего-то недопонимали, хотели видеть Александра Божиею поспешествующею милостию, императора и самодержца Всероссийского, Московского, Киевского, Владимирского, царя Казанского, царя Астраханского, царя Польского, царя Сибирского, царя Херсониса Таврического, государя Псковского и великого князя Засмоленского, Литовского, Волынского, Подольского и Финляндского, князя Эстляндского, Лифляндского, Курляндского и Семигальского, Самогитского, Белостокского, Корельского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных; государя и великого князя Новагорода Низовския земли, Черниговского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белоозерского, Удорского, Обдорского, Кондийского, Витебского, Мстиславского и всея Северныя страны, повелителя и государя Иверских, Карталинских, Грузинских и Кабардинских земель и Армянской области, Черкасского и Горских князя и иных наследного государя и обладателя, наследника Норвежского, герцога Шлезвиг-гольштейнского, Стормарнского, Солькурского, Дитмарсенского и Ольденбургского и прочая, и прочая, и прочая, требовали подать Николая Коперника, умоляли прогнать тоску и призраки Ост-Индской, Голландской и Датской, разумели космологию, советовались не стать ли агностиками, отрицали существование гриба в псевдокультической, отрицали псевдокультическую, женились, венчались и самоистреблялись, разве не воевали. Теперь ничего этого. За исключением рытья. Что-то не видать старателя, Готлиб, соскакивая на землю. Может внутри? – тихо, к коренным вернулись молочные, Гримо. Отчего тогда не вылетают комья? – без обыкновенного каузального основания торговец. Идём туда, поймём, в духе субсистенции старуха. Предложение в духе уличной воровки детей зазевавшихся родителей: пошли. Иноходцев из обязанности тащить, пешком. О бок в чашу, к первым окраинным домам-покинутым даже лосями вигвамам. Дорога между на площадь, пояснения равнозначно обстоятельствам, разъяснено, свеча оплыла. Двери плотно, рты христианских мучеников, окна сетями с костными остатками, крыши слабым, девиационная вульва пространственно-временной нимфоманки, местом. По виду никто не умер, под вечер улицы безлюдны, все в кругу своих, принимают вечернюю, разговаривают, дети в прятки и козла, мать распутывает пряжу, намотав на растопыренные отца. Ничего этого не, отдельного потопа на каждом континенте. Деревня мертва в строгой дефиниции, единственный слепой старик-оглоед, копал, космосу непонятно зачем, свою априорную. На площадь, на экзотеологические подмостки. Размерами в четверть Рюгена и при одном косвенном упоминании мыса Горн Солея, отыскался. На завалинке одного из, потирал широкие землистые, силясь, как видно, добыть из огонь. Рядом к стене самая интеллигибельная вещь в этой, уступ. Вы от квадратного? – густым низким. Совсем обнаглели. Раньше по углам, чтоб я лопатой не пригвоздил, а теперь уже и на площадь выперлись, может ещё в мою яму золотыми слитками посрёте? Смотрел выше путников, катаракта. Не успели ответ, вновь. Да вижу, что не от доктора, слишком уж худо выглядите. У того шпики пахнут клубникой со сливками и сыром с плесенью, вы же смердите как обрызганный кёльнской водой нужник. Зачем пожаловали, дерьмоеды? По делу, Готлиб. Чтоб ты, старче, указал нам как одну штуку познать. И тут, верно, не обойтись без твоей, надеюсь не паралогизмической, ямы. И вам моя яма понадобилась, прям не яма, а олимпийский стадион. Мог сам и не спрашивать, старый затемнённый дурак, сюда кто не является, всем им яму подавай. А ты зачем её роешь, нефтяной завод открывать? Может сокровище отыскиваю, а может могилу готовлю. А почему вокруг нет земли? Это ж яма, а не окоп. Готлиб от своих в манере независимого сперматозоида, к середине площади, понятно что имея в. Внутрь заглянуть? – тут же старик. Имею намеренье. Не советовал бы. Я вон слепой как крот начала мира, и то не заглядываю, только рою. А ты зрячий, может скверное выйти и не с кем-нибудь. Ругнулся сквозь, на яму перестал, возвратившись к спутникам, поминая на ходу собирательный алхимика, виновника нынешнего геополитического в мире. О каком-то познании. Что познавать-то? Скажи, знаком ли тебе сгусток всего-по-вкоротке по имени Готффрид Новый замок, Герда. Не слыхивал. Мне хоть и девятый десяток уже, про такого не доводилось. Конечно, вот если бы тебе шла пятая сотня, тогда бы верно кошмарил по ночам, Готлиб сокрушённо, усаживаясь спиной к одному из на площади. Да можно ли столько? Да некоторым удаётся, вложив в эхо всю язвительность. Вопрос в духе членов сомнительной экспедиции ни к чему конкретному: неужто и впрямь они двинулись неверной дистанцией? Сугубо так лишь Готлиб, Герда со схожим финалом костерила торговца. Значит про какую-то там завалявшуюся под печью хартию вышедшего на пенсию добра и шмыгающего тут и там зла, в вашей деревне тоже не толковали, безнадёжно вздохнув, Салем. Да кое-кто толковал и в хартофилакса камнями пошвыривали, когда он на мосту своих сестёр в задницу драл. Хартофилакса? – встрепенулся, политая божественным удобрением фиалка, Гримо. Вступил нащупавший нужное Готлиб. Тон, сжатые вертикальным прессом соты, слог благостен, мысли Христа и почтителен, единственный внук к единственному умирающему предпредку под надзором нотариуса воспитательного дома. А не скажете ли, почтенный дедушка-мухомор, где вы этого сказанного видывали? Ты мне мёду не лей, я таких как ты хорошо познал во все, проскрипел. Вашему племени шакальему, чуть что от человека надобится, так под кожу влезете, только б. А как не нужен, тогда обеими ногами в утяжелённых сапогах по нему и не поморщитесь от хруста, зная, ваши подошвы непрогрызаемы. Если б всех таких в Царское село брали, а потом по министерствам, для России много бы хорошего не для всех вышло, побольше бы войн велось в астрале, поменьше в императорских постелях всех их резиденций, сколько тех ни есть. Ты Григория Распутина знаешь небось? Готлиб открыл, соответствовать тираде, Герда наложила на ладонь, отвлёкся на лобзание. В своей завуалировано-подхалимской манере Гримо. Простите мне мою бестактность, но как вы могли видеть хартофилакса, когда вы ходячая гемианопсия? Ну так я, может, ослеп только седмицу тому, а до того мог сквозь воду на тридцать саженей, хмыкнул. Но нет, не то, самоопровергся, являя охоту к игривости. Слеп с рождения или чуть раньше, так что за долгие свыкся. Тот хартофилакс такая столпическая фигура, значительная даже для нашей деревни, его и без зрения, как круги, когда трёшь. Готлиб, отчего-то, только теперь вполне задумался о страже переоценённого документа. Раньше голову занимал единственно путь, не спутать направление и вектор стеления неудачи, не промочить ног и не расплакаться, чтоб не потекла вокруг семи его. Выходило, ещё придётся ратоборничать с хартофилаксом, кто он такой, великое делание ему в шаровары. Если жил во времени злодея и добродетеля, невесть сколько назад, способен видеть амаврозник от рождения, совладать будет не, уже не дитя возрождения, а дитя античности, а то и ещё хуже, какой-нибудь шумер или вообще первобытный ухарь, придавший себе лоску. Совладать – нет, а если обмануть? – тут же тихий писклявый, в зависимости от времени года, суток и их сочетания Вере Холодной, в будущем актрисе немого, Ивану Славину, юристу-театралу, призраку разрушенного в 1611-м Сантьяго, будущей Чили и Иоганну Гмелину, адъюнкту химии и натуральной истории. Обмануть проще. Обмануть это не такое дело, не историческое. Всегда избегал групп по подписанию капитуляций. Боялся нечто, навсегда останется в памяти людей и в их установлении подлинности, хоть никто и не помнит, потому что не знает, но кто-то куда-то записывает. Как, интересно, этот перевёрнутый во всех мирах Ойкумены Готффрид вёл с ним свои первосущностные беседы? Вёл ли и оставил ли в карте подсказку на сей, многоступенчатую схему, рецепт левитационного, распятое по образу витрувианского тело хартофилакса с обозначенными в какие разить, просто красиво нарисованный череп с перекрещенными? Где это было? – взволнованный, первый прыщ тела, Гримо. Хм, а какого рода интерес? – старик потёр свои громадные. Вам, что ли, хартию надобно? Нам. А если их вовсе? Чего? Ни этого амфиболического зла, ни рудиментарного добра. Есть только люди с переплетённым между собою сюзеренитетом. А что тогда в хартии? – удивился живой. Поймёшь ли ты в той хоть одну морфему? Вы ведёте к тому, не скажете? Я веду спекулятивные дела. Но только если я вам солью координаты где я хартофилакса в виде кругов, ещё не значит, он вам хартию. Ты, старче, укажи, а с ним мы уже сговоримся на почве рассудочных понятий. Ты не сговоришься. Да и не интересно тебе, выпитому копыту, про демона Мару из нараки и про сердечную чакру Анахата, тебе бы философский камень, как раньше. Место не очень-то хорошее, все первобытные долины, не раскопали археологи. Возвратиться не так просто, это не Долина Царей и не дорога из Помпей, сколько не хаживало, всё там. Наше дело. Ваше, но не ваше. Там, на востоке, за моей, между лесом и прочим миром, с этой стороны перед малость болотца, что с других не, но не исключаю пространств усеянных черепами. Вопрос в духе вопроса напоследок: почему все своды на мазанках деревни уестествлены столь прихотливо, будто на них божественное дристание? Старик расхохотался и нащупывать рукой уступ. Соседи, когда умерли, очень бонанцы в эмпиреях из рук, кто быстрее, характеры без оболочек и понаделали. Ориентированное разжёвывание, под нос Готлиб, в духе Готффрида, переваливал с Лихом.

Очень любопытные, учёные кроты, пигмеи к учебнику физики, отождествлённые мухи, про себя Коловрат, расхаживая по своей так, всё перед глазами. Ни к чему мне это, ни к чему. Обману по-другому, на курсирующих сплетнях как на девиационной лютне-струне, присовокупив мифические обыкновения фабрикантов, представив как ложь ликейца. Эксплицировать, небыль фантазии издавна, не лишены правдивости, по крайней почвы, техасский молоток, кентервильский замок, румынский череп, заолешенская школа. Пересчёт имущества, удостоверение, это действительно есть, негласный арбитраж, укрепление логической связи между топологией и законом стока талых вод, возбуждение любопытства как источника квазипознания. Сплетничество великое благо, в первую для мира и во вторую для этих беззаветных старателей, если ещё и на репутации самого, тяжеловесная фуга, учесть, увиденное, покажет Коловрат, в тот же обговорено, рассчитывать на не вполне провал, скудоумное жеманство. Разумеется, сказать в шесть биолокаций, фабриканты лично за хвост подарки в послезавтрашний, недостаточно. Кто он, в сущности, такой? Секретарь Антуфьева со времён Пушечного двора или младший советник по вопросам судоходства между Курильской и Алеутской Шелихова? Говорить прямо вообще не. Все ждут высшей харизмы, приближения к трону, раз есть трон, следует баратрировать хитрее, непременно вместе с Кантидианом, поэты иногда ко двору в прямом. Дожития, всё взрыхлить и взрыхлить новоявленного подельника, не скопище, если б в распоряжении и весь завтрашний, чего нет, то, если и достанется врагу, в изменённом виде. Завтра прятаться по всем канцелярии, однако в сегодняшний короткий под сенью абодье. Только заговорщик от сидящего в холле, снабдил необходимыми, столкнулся на лестнице с одним из сакральных вертухаев. С цвергом. Описания отёчности получил от своего, после принятия в заговор едва не личного слагателя. Завидев Картерия, бешеные глаза и поскакал через две вверх, осмысленную околесицу. Стража в кубик под ключицей, предоставляя для ушей следующие: шпага, его шпага, о фабриканты, за что мне это счастье. Абордажа не заметил, продолжая таинственный эсток, промчался к жилым. Отсутствие склонности к таким злодейным аферистическим прожектам и наличие её в светско-революционной области, именно в мозаичном асоциальном поведении, выдавало в Коловрате очерствевшую от изъятой фантазии душу. Серебряная шпага с насаженными на ту корабельными штурвалами, пентаграммой Шелихова, чугунная пушка заряженная отрезанной ногой собирательного образа предателя – сопутствовала Демидову. Иди, иди, думал, останавливаясь в вершине лестницы, рассказ как часть чуда, места в партере не для вас, но вы на них окажетесь, да не позабудьте нацепить бинокли и щипать себя за руку. Хитрец у двери Картерия, заинтересовавшись стеной близко, неторопливо по сторонам – в поисках призраков. Коридор стал резко, только чтоб не переоформило между свинцовой бородой тронхеймского фьорда и задницей монахини перед циклом, вошёл в чужой. Внутри всё, паркетный лингам, стол со стулом, ворот с цепью для подъёма каминной решётки и окно на фабрику. Взломщик к полу, заняв ответственной портомойки при дворе любого бриттского, принялся. Расправившись с одним, выскользнул в коридор, никем не застигнутый к лестнице. У одного из краёв, особенно не видеться из, на две скамейки, бонитировали решающими. На одной гоголем Кантидиан, на другой Картерий с престолом, причинно-следственная в глаза Коловрату Амандином. И у него не. Возвратился к покоям, определив, напротив, вторгся. В перенос непредвиденное. В мгновенье, вся фигура уже, напротив демаскировалась, Калиник, будь он неладен, увидел оккультатирующую приятеля. Спиной к шершавости с другой, отрывистый стук, афтершток к проникновению тоже. После краткой, подивившись скрытности узуса, запутать. Эй, Амандин, ты вниз собираешься? Чего заперся? Это я, Калиник. Там Картерий уже, видно, рвёт штандарт и мечет бисер. В ответ завыл, как смог сильно каблук к полу и проскрипел несколько. С той насторожился повороту. Долго молчал, встревожено осведомился, эй, Амандин, что с тобой там сделалось? Неуступчивый толчок в дверь. Ты там что замыслил? Ну и недалёкая же ты скотина, думал Коловрат. Ну, иди уже отсюда, не видишь, высшие силы к твоему явились. И к тебе скоро явятся, чугунный ты пыточный бык. Амандин, я что-то за тебя беспокоюсь, меж тем Калиник. Ты стал странным и можешь погубить всё наше дело, ты не хочешь обсудить со мной это? Не получив никакого, даже в виде раздирающего, пробормотал: «Пойду вниз за Картерием». Четыре раза, всё стихло. Следовало поторопиться, бессмыслица, Гераклу следовало поторопиться, Наполеону следовало поторопиться, Кутузову не следовало смотреть между камней в Худых горах, Льву Толстову следовало не быть таким чёрствым с женой. Сейчас мозгляк вниз, узрит обоих, обсудят все свалившиеся и сюда, смотреть, кто шуровал. А что увидят? Пушку, знак фабриканта. Встревожатся, удивятся, проверять у себя. У одного будет, у второго только если сильно изловчиться. Вот теперь и ловчил, опять, вот Емельян П. теперь и ловчил, вот делатель делателей королей теперь и ловчил, вот Джугашвили теперь и не спал. У Калиника, аквариум с карликовыми сомами, песочные часы, разбив, можно всю гостиную горлового пения, гамак из свалявшейся паутины, понял, сейчас должны к Амандину. Едва заметно приоткрыл, сунул наружу. Дромос пуст, сконфужен параллелограмм в противоположной. Безо всякого выдворился, в дальний от всего конец, не столкнуться с надуваемыми. Теперь за Кантидианом, как исполнит свою. Прочитает отрывок о казённых Верхотурских железных и про, как фразу «глава Адмиралтейства в лице Фёдора Апраксина», расскажет о смутной тревоге, приклеилась к, акцент на слове приклеилась, если не поймут, снова, со скрытым вожделением спросит, не было ли знака и скажет, был у его товарища Коловрата, это секрет. Ну, и, конечно, о дне. На другой, с самого, больше и вместе с ним больше возможностей перебраться из коммерц-коолегии учётов в коммерц-коллегию распределения, надеясь, вчерашняя экранизация удалась, метнулся к мануфактуре. Миновал, одни, другие, третьи, четвёртые в голове, пятые в вычурах, шестые из виноградной бредины, воспользовался входом, не тем, парафией к сторожевому хламу. Зал учётов во втором империале, как и вся. Пентаметром, панцирь гидромедузы для улитки на склоне, величественен, большой палец правой ноги статуи Нового Колосса для размеренного ничтожества. Серединой толстые канефоры, врубающиеся в недостижимый свод, по обеим длинным конторы со. Подле одних скапливалась священная очередь, иные пустовали, наймиты их кто скучал, глазея по, кто старательно изветы, перекладывал кипы либо точил перья. На руку всякое столпотворение кроме Вавилонского и под стенами Трои. Появление в зале если кем и, не подлежало вниманию и занесению. Неторопливо из конца в конец, особенно у следующей, в покой распределения, малость подумав, в одну из очередей, ближайшую к дальнему торцу. Решил не втискиваться в формуляры, не дышать коллоидной суспензией, могли перепутаться мысли, иная дефензива, следовало поберечь. В очереди двенадцать тулов. Девять и три. Околачиваясь в хвосте не долее десяти, топкросснул, ради обмена тягателей по делу сертамина сертака. Скверная хронология черёда, знай заранее, не удлинял хвост. Дело у конторки со строгим, со скрипом отчаянной несмазанности, взяток меньше, необходимо. Лавировал к шкафам позади, то посовещаться с соседним, в уборную, подходил его в домино, костерили в задней, отправлялся совершить, приходила весть, в Помпеях закрылся лупанарий, он на несколько закрывал иллюминатор и печалился, то известие, Октав Мирбо закончил «Сад пыток», закрывал, выпить рюмку абсента. Очередь с ноги на ногу, менжевалась и переговаривалась, то латентная инсуррекция, то заварухе через фе, открытую желчеязву по адресу нерасторопного, давила в себе брань и от неё раздувалась, судья, третьи лица в его заявляли самостоятельные требования. На всём этом как на клавишах ноир и блан. По чьему распоряжению у нас теперь принимают на службу? – громко к стоящему перед. Лицо не знакомо. При всей деликатности дела, по каковому мы мнёмся, вместо означенной деликатности встречаем безразличие и даже издёвку. Верно, верно, покивал. Совершенно. Я вот тоже со своим решил, продолжал, только не по случаю. В общем говоря, мы с моим сохранили добрые. Это очень, всё соглашался, моббинговая размазня. В наше время всё реже. Вот и у меня… Терпеливо выслушал, с таски, греют евстахиевые трубы всё больше. Закинул главную адгезическую приманку. Агафангел, это мой, хаживал по нашему ещё вчера и сказал, по таким деликатным принимают в другой зале. Да не буровь, это в какой? – с головы очереди. Где распределяют негодяйство. Будто завели отдельную контору, но ещё не все прознали. Совершенно точно указал. Сейчас вбурюсь, вам стукну. Сам не сторонник публичности в такого рода, понимаю, при всех и про резоностимул не хочется и письменно излагать конъюнктуру, да и как там пойдёт его партия, мы не можем знать и не можем искренне пожелать ему фурора. Брифинговано без ожидаемой, но по большей благосклонно. Попросил говорившего с в случае указать, ещё помается, сам к двери в дальнем торце. Распахнул, понимая, в спину уставлена дюжина, одной за косяк, второй за саму, головой и плечами внутрь. Менее богатый пространствами, десять столов, не толклось ни одного, физиономии всех десяти на него с контроверзой в удвоении. Нашаривал портун в голбец конкретики. Близко от внития, справа. Угадывалось же, вторая и последняя из прорубленных, в дальнем торце, в караульню перед пусьерой Индий. Не глядя на эндемических, трепеща эжектором, ответственный, большей своей в зале учётов, махнул там Гвадалквивиру из бурунов-обменников, занёсся. Дочь Януса раскрытой, к ближнему от столу. Дела распределяете, да? Надобно было потянуть. Кто ты такой, в чём дело? – в замешательстве перед. Да ты не волнуйся, я же из стаи, мне тут по делу справку добыть, придвинулся ближе, в этот в зал стали пребывать. Не все, но большая, прельщённая деликатным до трепета кутикул. Раскумекав где их новоявленный, навострились к этому же, вовремя ускользнул, пользуясь образовавшейся, незамеченным подле в чулан, саморастворился в недрах. В один шум из предшествующего стих, утяжелителем петель, собственным отрешенным вниманием. В ноздри квазиострый книжной пыли, под самыми старыми коврами и шлемами в коридорах. Приучил к темноте и стал гастроскопировать. Отчаялся завершиться в левую, стена между двумя пройденными нынче не могла уместить всех демаршхудожеств. Вдоль обеих стеллажи, в синие и красные. Опасаясь обнаружения криптовероломства, приставными по узком между, вбуриться до основ, там наступления часа X. Взял с красного одну из папок, на корточки, спиной о синие полки, какие теперь кармопроделки. Содержимое внутри зыбким образом, привинченный на шурупы к корпусу подводой лодки мираж. Сперва чёрно-белой литографией, заросший щетиной, пропорционально вне присмотра, в одной высокий кувшин, поливает стену комнаты, между пальцев другой короб с серными. Чем долее вперялся, отчётливее становилось, рисунок обоев, вблизи каждый на щеках, белая корка в углах рта, чёрные, стремящиеся к свободе угри на носу, сколы на ногтях, ободки грязи под, втягивало, до пор, не задвигалась, оказался, невидимым эфором, Дьявол в Гефсиманском, Гримо Вуковар в сне, Христоф Радищев везде. Небольшое дно жизни у склона Кебнекайсе, затопила расплевавшаяся с берегами плюс дерекрутировал из армии ледник. Спасения не. Дома по самые, выплыть в водогалактике, перемалывала от зерна до муки и мучений, донельзя заманчиво, но. Кто пытался, разбивали чердакоинтеллекты об углы, ломали хомуты о фонарные, цеплялись ступнями за бельевые, притягивались руками к разбросанным тут и там мешкам с деньгами и не могли отлепиться, библиотекари плот из книг, толком не зная, как поведёт в стихии, выживали наперсники аквасудьбы. В наводнение, поток начал прощупывать отталкиваемость сакли где поджигатель и ещё двое спящих, объект иллюзии счёл своевременным пожар. В предлагаемых задорный, пусть не до оргазма у Гестии, мог бы, сам впопыхах снятую с петель дверь, выплывать к курортам. Сучье имя, Готлиб Сиверсен, отдалённое понимание, террорэклога в захолустной полном синониме «государства» Швеции, в деревеньке Кируна, благоприобретение элементов восьмой группы. Поступок сомнительной рацеи, не спешил рассовокуплять с флюгером, кольматажнуть в субстанцию, в ресноту выражения очевидного, потребовало больших вложений, сразу симпаталгия шаров. Скандинавоарендаторы с каторги, искала вся местная сеть, на дно на дне в доме общника, теперь отъехавшего по надобности проследить за поставкой тиража «Леди Макбет Мценского» в Глазго. У подносилы Дажьбога, во время в каторге, проявилась сущцель. Побил в гляделки одну книгу, Библию, часто бывает, всё начинает мститься по-новому. В случае Сиверсена мрак мраком погоняет. Узнал, Библию на шведский Христодул Замек, сын Замека, интриговал с реинкарнациями Смелого, внук Замека, ристалил с тевтонским хлыстовством, правнук Готффрида Новый, вообще ударял делом по количеству, чего ни один в XIV-м, вывести субстрат синих симургоцесарок и мануальных дьяволов. Образом видим, заинтересовался технографией Христодула и семьи, одержимый сдёрнул с каторги, надеясь нашарить потомков. Одержимый целеполаганием, сжёг прочих эстафеткоманды, не могли выдать нахождения в мире. Прячась в Кируне, починок от полярного сто миль, не явилось между заветами, на Кебнекайсе растает и уровень в аквариуме. По следам катаклизма в Европе, предугадать никто, с самовольным оживлением из целины балки на триста вёрст. Обратился к иному, уставши от талионодел. В будуарсветлице, чуточной для гостиной и обширной для кабинета, значит дом русского эмигранта в Париже, ещё один потенциальный пенитенциарник перед открытой на манер створки серванта какэмоно, «Мизантроп» Брейгеля что постарше, одолевал контрольку подручными. Рабочий кассореал, обличало в присутствии кабинет, но в другой части честерфилд и два дифроса выпотрошенной самобранкой до пола. Ждали гостей уже триста лет, судя по плесени на сыре и радужной плёнке на вине. Голоса и шаги именно в пятиминутку. Татемазурик зафиксировал пульку, на ходу к поясу линию пригодников, под столешницу обонять столпы. Едва угомонилась и опала, в апартамент двое. В смокингах и при усах, капал бриолин, на не затворённую. Ты что? – один к другому, позабыл закрыть? Как будто закрывал, охваченный, тот. Тогда, выходит, он добрался? Проверь. Экзентерировал связку, выбрал, ратифицировал в скважине. Никто не лапал до отпечатков. Особой ценностью позитив, согнана куча синатропов. Оба облегчённо, залить градусом переволнение. Отчего нам не прислуживает твой гарсон? Я отпустил его на блядки. Собеседник распределять цимлянское, одомашненный плангерд вздрогнул. Оба недоумённо, Коловрат тем паче, сунул ростр. Не поделил кубометр воздуха с прусаком познавшим харчи. Следующий бювар. Место – внутренний Солькурск. Задняя наливальня австерии на задворках. Судя по гомону бражничество-поддавон многих уже сильно херых. Хозяин или оставшийся в начале лестницы прислужник над подносом, притянутым к овощежертвеннику двумя дюжинами глиняных с питьём. Подсыпал порошки, повторяясь на более двух. Вынесено под одобрительный дублёных, горотелией, ни о каком персональном, чём-либо подобном речи не. Отштофнув, никто не пал на блёвоплашки, не выпустил пены, даже не закатились исключая удовольствие как побуждении к сему. Роман, мог аналектнуть Коловрат, «Папки». Побудительных раппортов отравоухищрения папка не.

Ухищрение пятое. Прежде чем эхинировать к самому, в, огорчу сразу, ничего нового, как и во всех прочих крипторецепт повергающий в смерть, в жизнь, в кемар и во всё такое, подвести гедонический, пусть промежуточный, как бы в том не соавтор-изгалянт, в последнее обнаглел до самого края обнагления, моет ноги в рукописи всё чаще и возмутительнее, а у неё, в конечном подведении, без того хватает. Спрятать раздражение, про намеченное и намечаемое, откровенно, раньше морщин от сощуривания. Итоги первой, по правилам этой, у меня только и будет эвентуальность контрадикции. Книга, кому-то может иначе, построена по ригоризму крайней, пусть и анархо-витиевато скроённым для мгновенного, жёсткие и вставок вроде, ни разу не появлявшийся и не упоминавшийся, какой-нибудь корабел с завихрённым ономом, не спится, ни с того ни с сего в буквах, кропанёт как однажды ночью с 27-го на 28-е 1906-го наблюдал, со всех сторон света друг к другу будто канатами и талем низкие горы, чем ближе, тем ниже, появиться не может. Эпизод, «Хартия трёх метапуримудрецов», медленно к концу. Начали вникать в разнообразные вариа, тесно между, пусть на первый забывание в буквах иных кажется закидоном фантазии ради фантазии, безотносительно к основному. Вникать и далее, в последующих и промежутках, о промежуточном. Выше дескрипция, Готлиб Салем, торговец древностями и тайный археолог, участвует в намеренно рассказчиком, в трёх временных, с разницей в два и восемьдесят, связано с записанными из разных склочников Якоба и Вильгельма, одним из лучших их помянутых, тайны мордализации де Паскуалли, так же поиском артефакта-в-перспективе, замаскированный под город-крепость Иордань. В первой история, несовершенно относительно дисфорической истинности, нанятая и оставшаяся всё запутать ещё и показать, собой не является. Эти в городе росимперии Солькурске, захватывают множество несуществующих, о нет, вполне бывавших в репортажах, далеко не в том виде, в каком. С напускным хитроумием сплетаются реальные вроде Готлиб Салема, Гримо Вуковара, Герардины Неубау и предметные географические, вроде Солькурска, Земли Димена, острова Рюгена, дома купца Соликама Рюрикова, Касселя, Ханау и Эленберга, деревни рудокопов и деревни археологов с самой возмутительной выдумкой и подлогом в характерах, действиях, манерах, произносимых унитермах и описательных абзацах. Базальным телосом ввести в сюжет музей Северина, по крайней поиск сообразно действительности. Кроме в первой попытка как на духу, записанный, появившийся по разным и в силу разных иные, вроде возводимого ковчега в лесах между Москвой, Солькурском, Иорданью и ещё какими-то, далее, Готффрида Новый, о его расследовании, свойства, проводит Л. К., допустим и был первым метафизическим человечества, так вот, расследование задачей установить пребывания в людском предмета, в нём по случайности для одних и по умышлению для, но не должен был. Раз цверги, к описанию ещё из линий чередующихся, об интриге одного из пантеона Яровита, виктимные цели не ясны, связаны с библиотекой и выстраиванием многих на одну географическую линию. Помимо того в первой явлены из жизни загадочного, на существовании настаивает Невшатель, сводящиеся к завуалированным, посредством увёрток, доступны сочинителям желающим не напрямую, должны натолкнуть внимательных вгрызателей на некоторые в событиях помянутых и тех, нозография впереди. Многое в этой для отвода. Последним, дополняющим вышеабрис, не затверждённого в закономерностях процессов позади крестового отряда с именами – грубо аллокуцированными латинскими транскрипциями, потом на два, по смыслу действий исподволь злой и обличаемый как добрый. В одном направлении, преследуют разные, по дороге всё, положено рыцарям. Повлияет. Хаотически выбранные рубрики первой, биографии тула Акимафия, самой короткой в махшаты, изъяты. Теперь о непонятно откуда. К ухищрениям Нового замка. Зачем рисовать целого кентавра… вам знакомо это существо? – в манере художника-пропагандиста Готффрид. Даже очень хорошо, я. Так вот, зачем рисовать кентавра, выводить изнутри канатами торс, ошмёточный круп, приставленные от других копыта, каждую прядь фанфаронадного, если собираешься оставить в раме одну голову? Вот так спросил. Я и малейшим намёком не давал, собираюсь делать или уже нечто. Не спорю, лейтмотив претензию на попытку схизмы от трюизма, для огорошивать ныне? Рескрипт консорту науки не. Снова за прерванный было. С Рюгена безкандально. Квадратный умел ценить, если удалось убедить в, оказаны, проникающего в горб не опасаться. Пришлось захватить с собой спинединицу. За его фальшборт отдышаться от субаквального. Тогда под капюшон маргиналий и теперь не мог, мог выдать мою неконституционную тайну. На своём аггетботе дождался пока угнетёт уключины до уровня, сперва добром пропозировал. Дал круг на обдумыванье. Во второй накинул аргументов: свободы воли каждого сверчка, тайной приверженности друидам и намекнул, есть два билета в одну пинакотеку, на Рюгене думали все, дав ещё круг. Проплывал в третий, сам бросил на ходу, нужен ещё. Когда истёк и тот, я сказал, вдобавок научу грести по-вавилонски, молча кивнул и дальше. Кончился пятый, сам сказал мне, до конца смены осталось два, тогда соскакивает с весла. На исходе шестой и один до окончания, грум почти, заметил, с лемноса обсервируют, более не мог. Пришлось приневолить. Прозвал Гоффманом. Потом сказал мне, мог бы не бить по черкоробке, он и так был согласен перебраться раньше тысячелетнего службы, но, видно, сам виноват, так размыто намекнул. Потом, после более длительного, мельком обмолвился, шутя увернуться, ату самому. Дальше к предполагаемой тандемом. Почему просто не израсходовали? Могли лимациднуть, прирезать во сне, ещё множеством ресентиментических, поднаторели только в силу времени рождения, куда лучше меня. Ну не считайте меня такой уж эмпусой. Зачем я стану убивать сходного по массе мозга, не угрожает мне и не питает скверпрожектов? К тому же корысть, нужен для более точного исполнения и вернисажа. После оставил на опушке апэзэ. С каждой позади, всё отчётливее чувствовал значительное, как разумел, хартию, и чувствовал, всё ближе. После острова долгое по степи. Через два набрели на хутор, в этакой природной чаше, укрываемый от ветров, дыма с болот, радиации из упавшего неподалёку астероида, комариных стай, смрадных вихрей, чужих глаз. Спустились, постучались к хозяевам. Мыза невелика, но для сносного жизневедения всё. Ровенник с сельтерской, клоака для шторгорнов, темворсник, конюшня, паддок для симургов, поодаль возделываемые. Подоконники ломали в чём привык парить хлебом, виннегштетской, подземной колерябией, бурым кочанным салатом, выбеленным сельдереем, мускатными тыквами, артишоками, друг другу великокняжеские ярлыки, разыгрывали шуточный Вязьмы, проводили политику строгой экономии в финансовой, сходились на тинги, утверждали редукции, спорили кто благородней Эстридсены или Фолькунги, торговали индульгенциями, пестовали непотизм, боролись против схизмы, сохраняли нейтралитет, насыпали вал по подобию Кифхойзера, организовывали встречи маркграфов, вымучивали археологические, это более всего, обтёсывали девташлар Фридриху Барбароссе, несколько раз открывали и закрывали, теоретизировали музыку, делали предсказания, в частности рождение Иоанна Тинкториса, ругались из-за того лангобарды они или бодричи, составляли хроники и фальшивые семейный ветвления, переплетая, разумеется, с истинными, рассматривали новые элементалии, назначали святых, например во время моего там канонизировали Рутгера фон Блюма, кондотьера из Бриндизи, строили флот, как мне сказали уже триста, хотя я не приметил ни одного или лодки и перестраивали органы, превращая в набивочные механизмы. Сцепился языками с геронтом, чопорно к обязанностям, понимал в них много богомиловщины. Сам ничего не, лишь кодицилы, вкушая на оттоманке, да всё собирался пойти начать яму. Яму? Зачем вам? – я его. В ответ крутил, ссылаясь на самознание касательно. Так и не начал, на обратном пути умер от старости. Подозреваю, связано с что-то вроде чем глубже, тем ценнее находка. Нежились четыре дня, дальше. Скопления стоячей с разлагающимися остатками и продолжающими развиваться, распростёрлись пошагово во все, пришлось мулов по течению, валить пехтурой. Гоффман выломал нам по флагштоку, нащупывать, пошли, себя гондольерами в бегах. Видно куда и с окраины болот, и в остальное время. Высокая, жёлтой земли насыпь, перевал, оказавшись, можно хартию. Болота целый день, с наступлением ступили на твёрдое, отброшены, стояли у перевала в долину Печали. Почему звалась именем печали? Там вместе с хартофилаксом лямку две гинандры, сёстры, умели профессионально печалиться. Но по порядку следования. На хребет дождавшись натурально утреннего. Тоже, замечу вам, терренкур не из лёгких, пфлякать вертел с кроммионской свиньёй. Насыпь крута, рендзина для отражения ядер, никаких усов, даже многощетинковых щупалец, могли бы грейфернуть. Ну это мне, присвоенному в сателлиты ни к чему. С его проворством потусторонней панды, на три порядка стремительнее, сел спиной к долине, стал как я, прошу простить за гебефреническую натуральность, корячусь, распластавшись раздавленной молекулой на макротвёрдости плато. Под конец соизволил подать, взявшись за вздёрнут на гребень, последний праведник рукой Господа, тут же позабыл о каких бы то ни. Перед нами вожделенная. С альтитуды шерстилась вся, эпитритами не особенно. На две далеко к равным синяя флегетона. Вытекала из болот и впадала в близкое там Киммерийское. Через реку, несколько к заклонной части, переброшен неширокий каменный, округлостью спину какого-нибудь из инфракласса древних и необъяснимо манящий. Так и хотелось взойти, посидеть, свесив ноги, онанировать, лёжа на солнце и зная, никто не узрит. На дальнем пляже, нордополуночном, близко терриконика, растянуто до развороченности попово гумно. Под мостом угол призрения в камне. На правом взморье хамеропсы и чинары, готовые воспорить на интрузии. Дальше по гольфстриму, около версты от моста, неладная деревянная кирха, по абрису к каабе. Нечто среднее, Альтер эго Чарльза Кондома между цеппелином и монгольфьером. За ней, с левой, халабуда. Таков глоссолалический барракон хартофилакса. Ну да мы-то с Гоффманом, на шипке, ещё не знали всей диспозиции-д, где кто и кто вообще там, не знали и где хартия, предполагая всякое, вплоть до устроенного под землёй обширного бункера, при поднятии на поверхность мог бы затмить дюжину Лепсиуса. Акционировать решил растак. Видя десонсигнации жизни, допустил ликтора реликвии, как бы не выводок. Рассудив, должны обладать чрезвычайным, взять цинизмонахрапом не удастся, сшхерились, как могли, на гребне, дожидаться ошмётков Мораны, попутно наблюдая за юдолью. Та, не сказать что бы кипела, но кое-как проистекала, вместе с вялым реки. Около полудня из церкви вымаршировал метавертухай, облачался из моего тюка, по проторенной кизилпятками к мосту. Полагаю, ему, если бы желал смотреть и вглядываться и имел в распоряжении приличный телескоп, могли быть наши протомы. До ночи не покидал, с наступлением послал Гоффмана. Рекогносцировать без языков на обратном, быть даже обнаружить. Описал и сам безмифологемно. Сказал, старинный форзац, воздеваться к галактикам особняком от прочего и, вероятнее, без каких-либо. Гоффман во тьму, я, перелёгши на горбоспину, смотреть на звёзды и ждать.

Гримо ждал. С одной стороны рамокость стискивал барбакан дома, замшелый, холодный и влажный, с другой начинавшаяся в этом дуга моста. Хоть объявленный теплооборот долины жарок и ксерозен, в щели, угораздило, столь же непременно сырость и мрачное запустение, в самых пыльных Версаля, по углам длинные банкетки под белыми чехлами, не осмеливается заходить даже Людовик XIV. В полоске света, за продолжался мост, прекращалась стена дома, не стиснутая кровавой яшмой бесцеремонность, угнетал хартофилакс, глядя на Гримо своими внимательными карими. Пока не пускаясь в дознание. В руках подаренная некогда старшей превосходящая безвкусием кубизм. Живой манекен намертво между хребтом и фанзой, не спешил открывать рот, оглядывая с интересом на ближайшее, неотвратимость конфронтации рейтаров Апокалипсиса. Кто ты такой? – наконец хартофилакс сразу на дюжине, но не эсперанто. Санкирь не враждебен, умеренную дотошность и участие неудобозастреванию. Гримо. Скверно-выносливый человек. Зачем ты здесь? Прочесть хартию добра и зла. Откуда узнал про? Намекнул один инъязовец. Как его проклятое на криптолатыни имя? Не знаю. Как сказал? По телефону. Говоришь в один рог, другой жмёшь к уху, если, конечно, приемлешь диалог. Не видя собеседника? Да. Стало быть, ты не знаешь, с кем тары-бары? На это ничего, за жизнь приучился выкручиваться и двурушничать, Далила Хитрица умноженная на Юлия Цезаря. Где это? В феодальном губернском городе Солькурске недовсеохватной Российской империи, мы и сейчас в ней, если это только не Марс. Я о нём читал всякие небылицы. Только не понимаю, хотя начал даже понимать хартию, как должно припереть, стакнулся через полые среды с, обличил существование? Телефонная будка стоит в Лазаретном саду. Через сад я часто на кладбище при костёле, там похоронена моя неверная жена явная лютеранка. Я не то что бы сильно любил или держался за связь наших заложенных в шесть ломбардов колец, однако часто любил посидеть у могилы, может и у ещё чьих-то, потому что её безлика и я скоро стал их путать, подумать и почитать выбитое на плитах. Себе-то я говорю, хожу к жене, это, говорю я себе, нормально, но на самом деле, если разобраться в порядке отягощения злом, выходит к могилам. Всё время ходил мимо этой телефонной, не задумываясь, отчего она там, то есть нет, я думал, как мне помнится, это для больных, таким образом давался шанс вызвать других врачей, потому что в той больнице служили одни косорезы. Тут иду, как раз поравнялся, раздаётся. Звонок, вроде колокольчика? Да. Эти телефонные звонят, давая сигнал к, им отвечали. Зазвонил, я обернулся, подумал, рядом кто-то, однако никого не. Тогда сам. Мы поговорили. Сообщил мне цифры, запаролить барышне, если мне захочется. Я человек довольно одинокий, а Лазаретный сад виден из моего окна, если высунуться по пояс и потому вскоре захотел пойти и поговорить. Хартофилакс внима-внимательно, вперяясь в зажатого учтиво, птичий зырк, с большим, Крузо охереть повстречай у себя на клочке Дефо. Не спешил вызволить, ни малейшей реминисценцией понять, конфузливо, занятый живым аттитюд как-то стесняет. Так вот в одной из бесед проорал, если я так желаю просвещенья, то отчего бы мне не убить в себе хартией. Я спросил с какой и он рассказал, давно была надоена на камень, слова растворили в пергамент, затвердили течения зеброполос и что её можно, если есть сильное. А в башку не стукнуло допытаться, кто тебя за нос с расстояния? Вроде пытался, опять замялся. Раньше не было принято турусировать «вы», развязно хартофилакс. Из книг знаю, такой идиотский завёлся, сам, по редкости бесед с внешним, не обрутинился. «Ты» не из нахальства и уничижения, я, разумеется, тебя ненавижу, даже как иную форму жизни, но я не чужд учтивости и к таким, знай это. К вам совершенно не в претензии, хотел было махнуть, выяснил, плотно к стегну. Хартофилакс молча и решительно, мог отбить лбом сброшенную на Дрезден бомбу, кивнул, знак к продолжению. Ну я и согласился куда надо, а потом ко мне пришлёпал господин Готлиб, тоже желал навести макли, свёл меня с одной старухой, про сказывал, тоже желает нанизать на нос понятия и втроём пошли сюда. Хотя он говорил, следует ехать на единороге, я до последнего мучился, делаю не так. Потом думал, по дороге мы его встретим, но не встретили. Было холодно и тихо, когда убивали, последнего единорога. Да, с вами зазолы не исторгнуть, Гримо. У вас тут, значит, собрана целая? О да, не то, что бы уж очень подробная. Уход от сестёр, ситуации, добро и познание. А зло? Нет. Всё время тычется в глаза, такое не запомнить. Следует получше потрошить тексты, придумано всё так, запоминалось, потому когда трудишься нечто найти, трудно позабыть именно попалось, а все книжники противодействуют кхерхебам. А если за ним не надо гоняться, на что тогда искать, а что из них лучше и больше надобно, ещё неизвестно. Хартофилакс взывал к Гарпократу, задумчиво на. Ты не так простодушен, как мне подумалось, наконец. Думаю, ты случайный безмозглый человек и про мою долину тебе по случайности. Я шёл к ней долгие дни и только о ней и думал. Тебе нужна хартия? Только прочесть её шесть дислексических раз, хотя я и был секретарём общества, если она не слишком длинна. Люди не боги, откуда им знать про добро и зло. Совершенно точно, они и не знают, они, сколько я во всём этом разобрался и вообще их не нюансируют. Нельзя, мерзейший Гримо, никак нельзя. Но отчего? От них я слышал лишь наказание не вскрывать газгольдер. Люди ещё не отряхнули ноги от предвечного супа, незрелы рефлексиями, сиюминутны, жадны и подвержены хобби. Афазия зыбкость построений. Отчего я принялся с тобой об этом? – однажды опомнившись и одёргивая сам, изумился. Разве что с Готффридом. Тоже был мастак душу из меня. Это по карте Готффрида мы сюда и. Мне всегда мыслился превосходящий сочлен вроде каракурта, ходит когда механика совокупна с аквилоном или какое-нибудь колдовство, но карта тоже весьма коварно. Он и в долину явился не как все, делал вид и думал, облисил и титанид, и меня. Здесь с вами живут ваши сёстры? Не мои, а печали. Неужто у печали могут быть? И кто они? Такие же печали. Две печали, молчание Гримо, долина достигнута, обхождение запрета, отсутствие трапеции, Герда услала всё к чёрту, кромка отречения, это несправедливо, иное устройство, обратная зависимость условий размещения тел, завтра хартофилакс встанет засветло, возмущение в воздушно-капельной среде, искупление манекена за жизнь всех живых манекенов, сундук с двумя книгами, смерть за познание, другой хранитель, отречение от сделки, переодевание в исподнее, страус и ленивые кроты, обещание утопиться, как вернуться из долины, отрицание отказа как приятие натураутентичности, как вернуться в долину, остроконечный ответ, обманная ваза, Гримо плачет о Лжедмитрии, пространственная цепь мост – омут, линии жизненного пути, действительная сила, куда деваются недожитые годы, Гримо никогда не думал на два вперёд, довольно будет и других, внутреннее преображение героя, звёзды как далёкие куски льда в коих отражаются другие галактики, словесный портрет Герардины Неубау, вопрос хартофилакса о спутниках, неоконченный ответ Гримо. Только со мной, за спиной хартофилакса глумливый. Разрешите отрекомендоваться, провинциальный энциклопедист и археолог при Межевом, Готлиб Нараянович Салем, архитектор водонапорных башен, крипторасследователь, распорядитель музыки, теоретик восстаний, практик стихосложений и взыскатель исторической справедливости посредством в том числе и водонапорных.

Вновь отряд сэра у пилона. Видимо это и был конец их, поскольку таковы вероломные правила замка и этого похода. Таков главный явленный им знак. После привала в середине лабиринта, смазавшие сочленения, сил и надежды, взнуздали, оправили, ревизию в телеге, в зале несколько десятков яблок и вперёд, намереваясь к вечеру по другую. В некоторой угрюмости лишь сэр, жалея украденные и раздумывая, для каких надобностей сэру понадобилась именно та, китайского издателя, с двойными изъяснениями. Ехали по предполагаемому около часа, оказались в тупике, которого, как, в прошлый здесь не. Сэр невольно от скверных энтимемов к новому досадному. Пребывая в сильном и чем далее, более ирритируясь, глава отряда велел, до следующей развилки, сохраняя общее с учётом поправки. Стену не прошибить, в лабиринте и не по правилам. В предыдущий тоннель и по нему прямо, вскоре уткнувшись в единственный налево, не дававший более никаких первозимья. Навстречу вышел костлявый, накормили яблоками, тут же продристался, поехали куда возможно, получалось, вообще назад, в сторону лабиринтдеревни. Ещё через час всем кроме сэра ясно, карты в извилинах лгут. Глава неумолим, велел не останавливаться. Очевидно, ступили на какой-то иной, самый короткий, потому ещё через два из боковой галереи в широкий передний, за в лучах дневного маячило основание со свешенной из верхнего покоя. Сэр с сэром, леди и леди давно, никакого дракона им не будет, будет скверная принцесса в вышине. Давно распрощались с пиратами и поджидали когда отряд сэра наконец к башне у которой и решится. В ожидании сэр украденную книгу, знал зачем клептоманит и знал, в той в единственном из всех письменных реляцирован крестовый Сигурда Крестоносца, в парадоксальных силлогизмах. Более правдиво нежели обыкновенно принято излагать подобные, почти не развивая учение Х. и не делая на том бытиеподробных, зато с подробной на одной критии сокровищ. Сэр его и искал к нему и перешёл, пропуская все предыдущие. Отряд Сигурда возвращался домой в Норвегию. Позади Иерусалим, Сидон, Кипр, Греция, Константинополь, Болгария, Венгрия, Швабия, Бавария, но не Паннония. В ней и всё дело. Выйдя из леса, отряд крестоносцев на странного вида донжон, составленный из дерева, как видно, наспех и неосновательно, вокруг несколько костров и ходили. Сигурд уже хотел сделать аллюр на копьях, но потом, далеко не сариссофоры, всё более хрычи преклонных и его отряда не абдраганившиеся. Как оказалось, многие разумели язык, поразило снорримузу, впоследствии объяснилось, большинство из, не считая нескольких спиногнутых и крестьян, книгочеями и алхимиками. Отряд Сигурда на привал неподалёку от стоянки учёных, разбили шатры, изжарили мяса, подержали над пастями бутыли, предварительно совокупились с пленницами и Сигурд пригласил к себе в скинию верховода гелертеров, оказалось три. Имена не назывались, сказано, один из грек, другой византиец, третий славянин. Сигурд спросил, для каких целей созвалось столь странное в столь странном как Паннонская земля. Книгочеи с неохотой и окольно, покуда Сигурд не пригрозил разрушить башню и разогнать всё объединение. Тогда доискался, прибыли сбить комья земли со спрятанного в древние собрания, утраченного две или три назад и быть может почти обретённого заново. В свою очередь Сигурд вопросил, что за. Книгочеи отвечали, останки древнего музея, собранного Антиохийским, содержащего в себе следы всех квартеронских социальных форм движения материи или многих из. Что это могут быть за следы, продолжал вопрошать Сигурд. Лентикуляры, киркомотыги, апотропеи и танагры, покорно книгочеи. Однако Сигурд не верил более ни единому. Обвинил во лжи, велел своим крестойети заковать в цепи, взять под стражу их людей и самолично отправился в донжон, смотреть, какие драгоценности в. Едва не соскоблил нос об огромную пустую яму, потребовал у приведённых по приказу ответа, куда уже успели. Отвечали, покуда не нашли. Сигурд себя за предусмотрительность, в том роде, сразу не приказал уничтожить этих червей, велел накалить железных прутов и перешёл. Однако и под ними ни один из троих и ни один из трёх подручных не сказали, сокровища, тогда поверил, ещё не успели. Тогда копайте, Сигурд. Арестантов освободили и те стали. У деревянного донжона в Паннонии отряд крестоносцев три дня, ожидая. Кое-что находилось, вроде энигмических из многих составленных в квинтипостаси бронзовых со сцеплёнными маятниками, от старости не могли вращаться, фигур аргусогрифов и вообще неизвестных ктенофоров из неведомых аллювиев, эфирных и хрупких. Всё в обрамлении сгнивших обломков сундуков с ещё сохранившимися замками и скобами. Через три на Сигурда отряд самозабвенных гимнетов, стоял в Аквинкуме, там для защиты алхимиков, разделён для, не привлекать особенного к экспедиции. Когда отряд Сигурда из чрева Феронии, к военному амфитеатру немедленно гемеродром, привёл. Крестоносцы, застигнутые врасплох, вынуждены дигрессировать, прихватив с собою сундук с несколькими инженерными гривнами. После уже без особенных, кроме как в Дании у короля Нильса, в Норвегию. Отряд сэра к башне перед лабиринтом. Ждал отряд сэра и коса из башни. Заросли вокруг хорошо расчищены.

Хартофилакс со всё большим заросли бамбука, вышёл к патримонию, иногда вид церкви. Над долиной Печали как и обыкновенно, жарил неподатливые антрекоты паргелий. Ноги, обутые в пегамоидные, истоптанные до невесомости, бодро по удобной стезе мимо мачтовых пальм и искусственных кипарисов, к деревянной, но отталкивающей древоточцев церкви и спрятанной, пирамида Хуфу, за алтарём. От перлов сестёр отпадали ушраковины, несколько времени чтению. Хартофилакс останавливается на пороге и в который оглядывает своё. Ставит взятую у сестёр на пол, подле входа, смазурил, вырезать прихоть художника, зацепился стеммой за антресоль-божницу. «Противодействие арианству» Василия Анкирского, «Ода императору Константину» Присциана, «9 книг о правах, судах и законах чешской земли» Корнелия Викториана, «Героика» и «Энеида» Вергилия, Мариус Сервий «Толкования на Вергилия», «Илиада» и «Одиссея» Гомера, Плутарх «Против Калота», «О видимом на диске луны лице», «О позднем наказании безбожника», Аристофан «Критика и пояснение поэм Гомера», Люций Апулей «Апология» и «Метаморфозы». Верно всё припомнив склонился над таящим нерасставленные. К той громоздкой, начал разносить давеча, на спецификации действующих и описании ристалища тамошнего. Что-то там Доротея Фиманн.