Межгосударство. Том 1

– А вот это, если и прерогатива, то суда как суда, а уж никак не надзора да ещё и столь слепошарого.

Судья молотком по столу.

– Требую тишины как в выставочной могиле тамплиера. Вы закончили нести свои ахинеи?

– Да, – прокурор присаживается.

– Ещё не все обвинительные вши изъяты, но да, – бормочет Сатана, отъехав с кафедрой

– Суд удаляется в совещательную комнату для вынесения что взбредёт.

Кто-то сегодня в ватерклозет, скажем, Иоганн Мария Фарина. Доктор Гото Конзан из Эдо, Пётр I из Ингерманландии, но часто о ней вспоминал, из аббатства Пор-Рояль все монахи, в аббатство д’Эленберг главный лгун Мулюза, Сергий Заболоцкий, Кандагар от Сефевидской империи, шведская армия к Днепру, горд Бийск из безвестности, Копенгагенский союзный договор от понимания, король Август II от первичности, из чрева своих матерей удалились (в хронологическом) Алексей Разумовский, в будущем граф, Виго Солькурский, в будущем никто, Иоганн Гмелин, в будущем путешественник, монах Пересвет, в будущем монах, Жюльен де Ламетри, в будущем врач и философ, Елизавета Романова, в будущем императрица, из жизни удалились (не в) Григорий Огинский, в прошлом гетман, Иустин Базилевич, в прошлом епископ, Мейндерт Хоббема, в прошлом значительный голландского пейзажа, Токугава Цунаёси, в прошлом феодальный правитель, Тимофей Ртищев, в прошлом сотник и полковой воевода, Руфия Вуковар, в прошлом мать и дочь. На последней придётся подробнее, кому понравится лбом о стол посредством бороды. Как раз в ватерклозетный промежуток Фарины. Постановка-термоцепция в лаборатории, в химической начала XVIII-го престиж от размера генеральной колбы, Гермес Трисмегист в доказательство, применимо и в XIII-м до нашей, чьей нашей, новое общество, а Теофраст Бомбаст расхохотался, за окном бесновался Кёльн. Карл Маркс мог бы в присущей ему очаровательной рассказать как это бывает. Собор торчит, рыбный рынок воняет, церковь святой Урсулы прячет место преступления, руины преториума мечтают о возрождении. Руфия печальна снаружи, весела внутри. Некоторое назад они с Фариной опрыскали в мир нечто. Что-то на утро в Италии после дождя, бергамот, пыльцу на ботинках римлянина, лунный свет, падающий внутрь скалы, цедрат, след от рыбьего косяка, цветы восточной Гренландии, сгоревшую шерсть голодного оборотня и апельсины, через море в бочке севастопольского ясеня. В смысле какая вода? В каком узле смастрячил, такая и вода, хотят вдыхать боги. Бадб и Минерва в голове очереди. Было что-то ещё, в рассмотрение побуждения. Руфия строевым-напоследок длинного стола с ретортами, лучше не браться за прожектор-перечисление. Представление что в большинстве близко к инъекции разложения. Красная пугает, синяя отвращает, выбрала прозрачную. Могла как выпаренная вода, так сцеженный аспида-наёмного убийцы. Кислота в фаворе у самых окольносмотрящих парфюмеров. Надо ли изломы корч Руфии, когда?

Надо ли говорить, выпей вот, один хронический реципиент другому. С третьего раза сумел настолько, фляга в руках, послушно добрый, монах Тук, глоток. Трещали на пороге маленького дома-будки с апартаментами, на окраине захудалой бамбуковой. Ну теперь говори, на что ты там жаловался в прошлый раз. Дважды не пришлось. Пастухи много сидят думают судят ревности Господь край плаща всех женщин детей обездоленных милости твоей пастухи ревность. Бараны бараны лучше шерсть лён много мало. Зависть лжёт грешно плащом. Когда оратор совсем на околесицу второй тыкал в солнечное, пытался разместиться пальцами в полости, призвать к порядку за язык. Выпивал и на время трудности с ворочаньем. Нехорошо жадность гнёт ревность ревность всех всем разное зависть стада шерсть. Причины любви злость покаяние небесный рассудит решают пастухи много бесполезно. Слово долго надоело. Один уходит смотрит поднимается кривится ревнует уходит. Так все. Остался одинокий мудр без ревности. Народ пастухи мудрее одному. Замолкает, слушатель взбораживает смысл. Если между пастухами завелась зависть, соображал он, то это не зависть, а ревность. Ревновали к Господу, соображал он, потому что одним слал приплоды и сбор шерсти, другим стаи озабоченных волков и мор среди паршивых. Сперва, собравшись, по обычаю безнадёжно к Всевышнему, просили смилостивиться и укрыть краем своего плаща всех обездоленных, слабых женщин и детей и не забыть их сирых падчериц. Потом, как видно, не добившись ничего кроме удара молнии в макушку самого высокого, стали судить ревность. У каждого сыскивались причины ревновать, соображал он. Слово взял старейший пастух и долго говорил и про мозоли свои, и про невнимание Господа, которому нечего возмущаться и желать, чтоб о нём говорили, что он проявляет внимание, когда он его не проявляет и про надобность разрешить между всеми пастухами эту запутанную одноактность и неповторимость возникновения множества событий. Но так затянулась, один из пастухов взревновал, поднялся и, не оглядываясь, покинул общее. Следом, как он соображал, и остальные. Оратор в одиночестве, это к лучшему. Суть сей капиталистической сводилась, пастухи следующая ступень развития. Homo pastor. Взгляд на мир через овцебазу принципиально другим, каждый в отдельности глупец, в целокупности мудр, пастухи прибредшие в точку глупеют, одиночками в подкорке излучается неизбывная и высшая, работу мозга на 34 процента. Обоюдоострые не редко, непременно на краю рощи, некоторым образом воздействовала на степень развязности языка.

Внизу простирались рощи и, трепетанье воздуха, пронзаемого лучами, сквозь уходящая ввысь чаша гор, покрытая лесом. Аббатиса Малгоржата Освенцимская поднялась на башню. Её обрамлённые морщинами-скомканными листами глаза застилали слёзы-диоптрии. В руках всё ещё тискала депешу. В той странным, однако не давая повода к двусмысленности вывода, возлюбленный боролся-напоролся в битве с католиками, недорубленное четвертовано и сожжено. Первым побуждением немедленный вояж в Цюрих, потом разум над зудом разврата, теперь даже не смогла бы смешать с кокаином пепел, уже ветрами над всей Швейцарией. Со своим ныне мёртвым Малгоржата столкнулась бюстом в аббатстве, начал служить капелланом девять назад. Ей тогда всего пятьдесят четыре, ему тридцать восемь. Любовь вспыхнула и не угасла, неугасимо человечество, не смотря на всю потерянность и греховность на земле, связующим звеном между тварным и небесами. Так лил в уши желающим Ульрих. Предстояло потоптаться на заповедях в последний. У аббатства за всю падения-процветания не такой лихой бабы с командными полномочиями. Все по струнке, дела в упадок, это для неудачников, Игнациус Шикль станет новым аббатом, Угматор новым капелланом. Не придётся омрачать склеп ещё одной богатой, не доведётся полежать с прочими аббатами, для братии едва не святые угодники. Вскоре снова увидит Ульриха, надеясь, развеяние не повлияет на внешность. Малгоржата воскрешает в глазах отца Пшемыслава, сына Нестора, возлюбленного Ульриха, аккуратно уменьшает послание в восемь, отягощает пояс. Забирается в оконный проём башни и ещё раз чашу гор перед, невольно заворожённая. Свистя аббатисой всё о насущном, до сего единожды и то с ревизией, когда двенадцать назад наинтриговала чин. Прикидывает последствия щели у основания и бросается. Её смерть не приведёт ни к какому бунту, нет не приведёт.

Анатолий Дёмин имел честь полагать, поднимать бунт сейчас, значит совершать. Анатолий на ветках третьим. Первый с сомнительным почётом в 1450-м. Второй в 1907-м. Третий пока, но место, на ладонях нелёгкая, оставляло не много на длительное. Вот в отношении чего тёр с уютного балкона красивого двухэтажного с островерхой. В одном месте из земли рельсы. В десяти шагах от начала толстостенная вагонетка, полосатые существа забрасывали землёй. Их двадцать или тридцать, не беря во внимание человеческий, можно было за цвергов. Шёл дождь, земля напитана до уровня моря, кругом фантастическое хлюпанье от лопат, переступаний и падений. В промежности за деревьями небольшое озеро, на зеркале помимо дождевых выжимок то и дело головы, захватывали воздуха и возвращали оспинную гладь. Анатолий полагал, гриндилоу, нацистские врачи ради эксперимента вивисекнули жабры. Дом где отведено трепетать и где ополоумел главное в жизни, вдохновлявшись не долее двух месяцев, жилище Афры Бен, Якоба Торенвлита, Эдварда Кинастона или Герарда Эдерлинка. Крыльцо с каменными колоннами, задняя обвита плющом, дверь с железными оковами. На балконе Анатолий вгрызается в очередной психоредуктор. То надеялся на исчезновение полосатых, то на дистилляцию гриндилоу, то мечтательно на белёную стену с воротами из, то перебирал мембраны. Детали психоредуктора в нужде для обновления частей дитя головомозга, нуждалось после каждого запуска, ну это уж слишком либертариански. Под зад в иную сторону исследования поддал китаец, происхождение таит что-то фельдиперсовое, на тот жизнемомент другие думки. Инспектировал несколько раз, цеплялся бородой за колючку где вздумается, охранники не пытались обуздать, Эмма Циммер исходила на нет приближаться, со своего балкона часто поражался как та, завидев, всякую минуту ожидая завидеть, меняла направление гнидодвижения, если могло нос к носу. Эмма начальница Гермины, эта курица с вертикальными зрачками успела влюбиться в Анатолия уже дважды и это за пятьдесят восемь дней его здесь. Оттого заказывал всё больше и больше психоредукторов, пока ещё вожди не разосрались, из СССР. Понимая скорое иссушение канала, замариновать деталей, хранил в личном сундуке с замком, можно открыть выстриженным короной ногтем. Китаец как-то поощрил визитом без всяких со стороны Анатолия, приблизительно следующее: память приходит через мембрану и оптику, а держится в жидкости. Завтра вспомнишь ли ты обо мне? Вот это осенило. На Гермине первое испытание. Как раз 1 сентября или под Рождество, в этот Германия напала на Польшу и начала Вторую мировую. В последующие дни полосатые, всё больше, набивали землёй всё больше и больше вагонеток, на озере, зорко китаец, головы гриндилоу чаще и чаще, события в мире всё более стремительным, Германии объявила Великобритании и Франция со всеми бывшими колониями, вскоре к ним ЮАР (Гитлер смеётся) и Канада (Гитлер морщится), бесконечные о нейтралитете, капитуляция Гдыни, пала Варшава, Иосиф Сталин человеком года по версии журнала «Time» (Гитлер плачет). Ни Анатолий, ни Гермина этого не, они влюблялись и забывали об этом.

Они влюблённые что ли? Конечно нет, они идейные. Слушай, Тео, я давно хотел спросить, не влюблённые ли они? Тео только что спрашивал, ты что глухой? Я же сказал, нет. А ты откуда сам знаешь? Тео мне говорил. Трое в парадной жилого берлинского, возможность наставить от винтовки до пистолета. Я полагаю, Тео и надо послать, уж больно он хорошо устроился, младший. Тео, пойди, стукни ему, сошлись на то, нам нельзя покидать пост. Он скажет, что это не достойно спартакиста. А ты ему скажи, что недостойно брата сидеть в тёплой квартире и вести псевдоумные, когда братья мёрзнут в парадной и не имеют возможности отлучиться за коньяком. Ладно. Старший из троих поднялся на один пролёт, вонзился в широкую деревянную особенным (условленным стуком). Открыл пожилой лет пятидесяти или около. Тео, не сходил бы ты за коньяком. Да, уж будь добр, двое у подножия. Как вы не вовремя, ей-богу. Ей какому богу, Тео? Ладно, сейчас только пальто надену. Он что-то сказал вглубь квартиры по-немецки, братья-плебеи на русском. Пожалуй, я пойду с ним, младший, пока Тео одевался. Он, сами знаете, вряд ли сможет за себя, да и Шульц может не продать ему и вообще не открыть, в такое-то. Наверное он прав, как считаешь, Тео? Да пусть идут. Они вдвоём, мы здесь вдвоём, так и впрямь. В сей момент Тео вышел в парадную. Идём. Я с тобой. Тогда зачем я вообще нужен? Сам бы и сходил. Ты что не понимаешь? Тео, остался у окна подле лестницы, посмотрел на старшего. Понимаю. Поколения гулко по лестнице, вымелись на морозную. Минуты ожидания. В описываемое в городе неспокойно. Революция и контрреволюция, Эберт и Эйхгорн, телеграфное бюро Вольфа и Народная морская дивизия, СДПГ и РСДРП, экономическая борьба как вулкан, кормящий революцию и устремление авангарда класса пятнадцатичасового труда к власти, рабочая демократия и «Форвертс», баррикады и бронеавтомобили, «мёртвые головы» и стены с частицами мозга. Сдвоенная дорожка шагов за коньяком в сей час и в сей город, безумством храбродепривантов, какого ни под микроскоп Тео, все не чужды, в особенности младший. Пройдя по пустой как можно меньше, поворотили в переулок и адьё спинами. Утерянные звенья в парадной переминаться. Через одну или две четверти снизу недвусмысленные пулеперебросы. Переглянулись на два абзаца. Всё-таки пост, фрайкороволки только и ждут из полугусенечных, в родственном бездействии равно. Это братья, младший из оставшихся, спрашивал у самого, понимает, а это, кивнул на квартиру, хрен знает кто, хоть и с заструганной в определённую головой. Дезертировали в молчании, контрмогильщики революции пусть обиду в жопу, между решетовывесками осторожно, но стремясь. Из виду столбошпиков в том же, вскоре настигли братские сердца, прятали нижние части за перевёрнутой железной дегтяркой, набитой песком, огрызаясь редкими. Старший из по документам у младшего винтовки, тот из продлённого указательного. Вчетвером революционировать сподручнее, Берлин ещё даже не стонет, чего ж уподобляться. Через час в парадной из пропитанного идеями воздуха кровавые щенки в серых шинелях, динь-дон, динь-дон, Роза, это твои шипы подоспели. Над широким озером-шведским столом аистов растягивала тенёта тонкая предрассветная. Маскировка под первый лёд в виде рваности, подразумевая промоины, зыбкости, сколько мирных тракторов кануло, белизны, припорошенности рады. Петухи потягивались, на деревянном, носом из лба в гладь, четверо братьев, коллективный разум не допустил забывчивости в отношении оловянных с парами в жидкости цвета. Раздербанили на всех рыцарский, кто в шлеме тот и вода. Взмокли, будто много пробежали от настигающих бронеавтомобилей, учитывая их, прошли. Свели олово, прожив в замирании в сцепленном, распространили яд, оголили четверодно. В озеро по старшинству. Младший перед прыжком окинул стороны, потёр руки, крикнув «посторонись», прыгнул дальше всех, покрыли тёмные воды.

Тёмной, погода проявить особенное зверство, из снайперской озаряла молниями, дождём из божественно-больничной утки, замкнутый кирпичный забор кругом обширного сада и жёлтостенного дома в глубине, не вполне пустовал. Над серостью прилично, втиснулись такие же декоративно-кирпичные, на ладонь над стеномассой. На колоннах, вопреки хлестающей на чём свет, мысль постоять в десять голов. Цепочка опоясывала, да ещё ворота, между каждым до пяти не прибранных к рукам. В полосатых, без шляп, политику стояния можно молча, морщились от струй пока не навезли магния. Случись ближе, конференция иссякает до одного, издали, в ночной, белелись продолговатые кишки, когда озарял электрический, картина, напрягающие позвоночник в приблизительной плоскости, распластано-отчётливо и жутко-лепо. В 1345-м на стенах Гравенстена люди Якоба ван Артевельде, в 1410-м близ Грюнвальда норововыказывающий тевтонцев Ульрих фон Юнгинген в таком рыцарей вокруг шатра, опасаясь нападения Ягелло, в 1501-м Иоганн Тритемий в таком потенциальных чернокнижников (среди наш Теофраст Бомбаст и Корнелий Агриппа) для проведения некромантического, оживить Рудольфа Агриколу, в 1598-м Елисей Новоиорданский, уже выживший из, заключённых спинами внутрь круга, попытки из самострела, крутясь с завязанными. Всему не обязательно в грозу. Ёжились от холода и повсеместной, но не уходили, почуявшие нечто шпионы. Нельзя сказать чего они и по какой надобности на себя дозор-негодование. Ждали осады своего дома или давали кому-то сигнал, или держали пари, или оборону, или хотели заболеть воспалениями различных органов, или таков был рецепт обретения, или они сошли с ума, или хотели понравиться Богу.

Нестор Грубер в глубине мечтал кому-нибудь, не нравился почти никому, по ту сторону собственные Атаульф и Севастиан. Зато покутил в трёх веках и нравился Уильяму, хоть тот и давно не пытался нагрянуть. Нестор замкнутый старик, чтоб потрещать за науку, это не, досуг не отделим от книг, не очень любивший соратников по планете. Последние лет сорок вёл рассеянный образ читателя, изредка предаваясь необязательным литературой и наукой, не особенно помышляя сочинить что-либо мозги в сыр и могущее запомниться и немного жалея о потраченных. Философам и людям, думают, прочли огромное, не свойственно. В прошлом-достать рукой Уильям под его одёргиваниями и с его дополнениями более алхимического и предположительного издал «О магните, магнитных телах и о большом магните – Земле». Подходил конец Тюдоров, Нестор чуял местами собранными в одно, хотя политики зачурался до нервных оглядываний. Вообще бы давно вонь Темзы из крюка в обрамленье морщин, не упражнения с Уильямом и не здешние приятные гусиные перья, не сыскать ни в одном другом грешном месте большого магнита. Превосходным гусиным от начала до конца струганул квазипьесу «Бег частиц от частицы к частице» для оригинального исполнения с подмосток. В вещице никакого действия, не от чего распухать, на сцену балабол за балаболом, демонический из-за занавеса ставил в известность обо всём, начинал нагнетать сюжеты. Не смотря на непривычность лицезрения одной рожи без обрамления надолго, лицедей рисковал опомидориться более, не найти отдачи от реплик, да за них и свои можно поцеплять в иное, не ты внутри произведения, а оно, и не желает наружу. Так не дождался постановки своих частиц на эстраде, особенно не рассчитывал. Быть может через двести. Хотя при теперешнем повороте от осмысленного бескультурья к неосмысленному, Лондон дельцовые объятья многим театрам и люди всё более домогались драматургии, на нынче, неслыханное вертопрахство, можно и заработать, кто-то мог и взяться вымучивать его. Особенно не хлопотал на сей. Два дня ходил в Сити, смотрел на скомороховыезд русского посольства Григория Микулина, прибыл в Англию уведомить Елизавету о воцарении на российском Бориса Годунова. Что-то такое крутилось под сединами, какие-то лавирующие рассоединения сочинения об интригах русского и английского двора, в Московии, как знал, не было никакого двора. Жилище Нестора видовую корреляцию берлоге Фавста, чёрт знает какого дяди, бело-слюнявой завистью незабвенный Теофраст Бомбаст, и Раймунд Луллий, и Дунс Скот, и Уильям Оккам вместе с Аверроэсом, и Роберт Килуордби вместе с Уильямом Шекспиром. В стеклянном террариуме оphiophagus elaps. Выдал руку за мангуста, стукнул по голове, укусила.

За истинность идёт борьба со многими метафизическими укусами, криптоколкостями и квазиловушками. Группа одних стагнационных господ, назовём группой «Норд», желает держать концы в воде до финального расфуфыривания, обмануть всех (в худшем случае весь мир). Группа «Норд» состоит из двух постоянных членов-амбидекстристов, назовём Норд 1 и Норд 2 и двух сочувствующих, квазинорд 1 и квазинорд 2. Кроме, группа оказывающих противодействие группе Норд, назовём группа «Нарвская операция». В ней четыре постоянных. НО 1, НО 2, НО 3 и НО 4. Трудность их задачи обусловливает, действуют разрозненно, впервые объединились в группу только что, да и то не по своей, по воле одного из Нордов, квазинордов или НО. Один из квазинордов является вместе с тем и НО. Норд 1 играет роль главного фальсификатора, но, при вдумчивом созерцании, главенство подвергается сомнению. Он квазиглавный фальсификатор, сильное влияние оказывает Норд 2. Норд 2 это серый кардинал фальсификации, однако Норд 1 отрицательно хитёр и, возможно, ведёт какую-то свою. Знает всех участников двух групп, кроме НО 3, если бы верно мог тыкнуть, настроился распрощаться с пальцем сильнее прочих. Зато точно всех квазинорд 1. Стооднопроцентно владеет всеми необходимыми, однако, полают немногие, всего немного, в частности НО 2, ещё хитрее Норда 1, о чём Норд 1 знает, силится представить квазинорда 1 более разговлённым простотой, есть на самом. Что квазинорда 2, в хитростной иерархии стоит ниже Норда 1, однако обладает большими знаниями, с помощью влияет на высоту шкалы фальсификации иноземно-особенным, более не пряча как оно есть, запутывая, многими потокосведеньями, не случайными, часто противоречащими, успешно отражающей фольгой крупицы золота истинности перетоптываний с чувством и побуждений. НО 2 совершил для раскрытия правды самый решительный виктимрывок. Преподнёс в распоряжение НО 1 решительные обличения, украденные у Норда 1, раскрывали часть его фальсификаций и через него часть фальсификаций Норда 2. В свою очередь НО 1 прекрасно со всем этим, извлёк из данных похищенных НО 2 у Норда 1 наибольшую, опубликовав с поясняющими. Вообще комментарии в этой истории борьбы за истинность являются краеугольным, все участники событий к ним необъяснимую склонность. Всякий на свой манер, но делает. Норд 2 обкашливает всю деятельность Норда 1, запутывая самым уже и без того. Квазинорд 1, в свою, комментирует всё что шевелится не по уставу матушки-не созданной человеком, не выставляя, однако, свои напоказ, до них пока не может даже НО 3. НО 3 как-то там чувствует политику в прошедшем и зубоскальство по поводу мотивов творчества. С внушающим челюсти отпадение проворством нащупывает взаимосцепления и ориентируется во всех этих квазикомментариях и криптоархеологах, так же имеет редкую обнубиляционную способность сидеть с продырявленной газетой сутки напролёт и предугадывать, а, предугадывая, находить линии переброса между событиями отдалёнными друг от сотнями лет и двумя минутами, так же расстояниями недоступными мгновенному покорению. НО 4 более занят сбором сведений без налёта сфальсифицированной патины, кроме несклонен подавать их в завуалированном, вообще в этом смысле хитрить и интересничать. Однако, быть, лишь вопрос выбора пути изобличения фальсификаций и водворения истинности.

Последним без печатей, но всё ж, с помощью Инесс Дёмин инициировал восстановление ненавистной, дневник русского репортёра прошлого, маравшего передовицы под именем Горло жирафа. Обличал необличаемое в основном в Москве, потолкаться среди провинциалов в Солькурск, потолкался без вести в 1878-м, дневник каким-то образом. Хронология всех крестовых от первого в 1096-м году до на Варну в 1443-м, переводы из усидчивости Линдли Мюррея, упорядоченное изложение с комментариями связанных с Жеводанским терьером, длинная статья о перипетиях борьбы и генеалогических разветвлениях Баденских шаромыжников-душегубов, схемы миграции визиготов, попытка сковать судьбу единорогов, со ссылками на несуществующие книги, подробный диалогов московских налётчиков, большую часть материала под лупой, с обильным жаргона и матерщины, при аллергии на словари можно вывод, готовятся карету казначейства, при ещё более, понятно, прикрытие, поры жизни с углублением монаха Тецеля, шишковавшего лоб в XV-м, прочее подобное. Этим вечером Инесс экскурсирует в музей медицинской истории Мюттера. Что мог разнюхал для потомков, помстилось в виде обширного послесловия, потом без роялти погоняет ещё и на эпилог. Кладовка имени собой краснокирпичный экстерьер с большим количеством белого декора, кажется, непорочность на превосходит кровосмесительство. Крыльцо с двумя колоннами, коричневая дверь, Инесс с чёрного парадного, в выставочный пенат не кажет. Напоминало дом купца, в ножнах даже безопасной бритвы, от перил крыльца корчатся одни балясины. Инесс, хорошо шныряя в подсобных музея, очень достиг широкого подполья, часть запасников и отведён реставрационный угол (у Мюттера не картины, легальная подделка требовала специфических). Поставили запылиться привезённую из Европы, вскоре должна отправиться в форт Уильям-Генри в Лейк-Джордже, недавно приспичило ещё барахла за билеты. Инесс прильнул к Шотландской деве. В музее темно, пусто, лунный свет матово на вознесённом. Инструкция по инструменту вздёргивалась к глазам, опасался в коленях, кромка не до совершенства, сколько милая старушка колдыхает. Брусок-шееприёмник, хоть и сглажен реставраторами, не истреблено соучастие лезвия. Корзина для головы сопутствует, ещё что чему сопутствует. Испортил дно салфеткой с синими, его отверженный маяк в мире страстей не тех поверхностей, прочие преступников и знати. Осторожно, в двухсотый раз не вспороло призрака, перевязал узел в лежачую доступность. Проверил желоба, что бы косой с косой ничего не. Кланяется горизонту между оснований, лицом вниз, глаза упираются в крыло синей, кроме ничего не, салфетка свёрнута. Рука нащупывает узел, короткое окончание, осмелься, это тебе не шнурки. Тяжёлое с силой вниз, врубается в шею, проникает без остервенения. Голова на кожно-мясной ленте к корзине, сбившиеся волосы на полпальца не до крыла.

Над гидростанцией Веморк, как семена тополя крылья, от того места, смотрел гауляйтер, казались синими. Снял телефонную трубку, велел поставить на вид смотрителя зеркал. Тот явился с изрядным, стал позволять себе в последнее, ссылаясь, не отпускают отражения. Смотритель зеркал вёл какую-то свою игру, гауляйтер давно понял. Смотрел в окно на здание станции, уродующее первобытный склон, с уходящими вверх проводами, птицы не рисковали, какими бы синими не. Гауляйтер давно, смотритель зеркал жмёт руки с записками партизанам Сопротивления, теперь намеревался доказательства. Когда смотритель отразился от атмосферы в кабинете, пламя на свечах дрогнуло и тени задёргались, похожие на чьи-то отражения. Что-нибудь выяснили про малыша и толстяка? – гауляйтер не оборачиваясь, думая, подпитывается патриотической проницательностью от тяжёлой чёрной шторы с искорёженной по форме складки свастикой. Да, их скоро привезут сюда, недовольно смотритель зеркал, который, гауляйтер в этом всё больше, стал очень о себе понимать. Сюда это в город, на станцию или… Или. Велено разместить у меня за зеркалами. Вы увидели даже это? Даже увидел, кто отдал такой. И кто же? Хозяин Джулиуса Опа. Гауляйтер молчал. Плотнее задёрнул штору за миром, обратился лицом внутрь кабинета, глядя на стоящего в полумраке. Надеюсь этот приказ будет в письменном виде сопровождать груз. На это смотритель ничего. Сейчас думал, с каким удовольствием в солнечное угнетение севера направил бы свои зеркала на гауляйтера, обуглил к чёртовой матери или бабушке. Вдалеке шумел Рьюканфоссен. Гауляйтер на смотрителя и представлял, принял в тиски шиворот, вместо угла с развёрстой глоткой под водопад. Каков будет размер груза? Достаточный. Я хотел просить вас выделить мне людей для каждодневной доставки его на станцию для обогащения водородом. Гауляйтер внутренне ухмыльнулся. Не лучше ли расположить их на территории Веморка и обогащать сколько душе угодно? Не лучше. Состав груза таков, постоянное пребывание на станции не соответствует безопасности. А за зеркалами соответствует? Да. Понятно, но людей у меня нет. Все заняты. Люди гауляйтера и впрямь имели ряд каждодневных, от, как думал, могут быть освобождены по одному мановению. Смотритель зеркал знал чем нахлобучены на самом (фантазировали, что если самоубийство несчастный форс-мажор, улики требуют корректировки, повесился, задним кредит в бакалее, гололёд, уж так расположил Всевышний посовещавшись с Гитлером, если спорхнул с крыши и так. Подотчётны рейхскомитету криптостатистики), понимал, скорее ото льда Доврефьелль, однако обязан прощупать, из правдоподобия. Как угодно господину гауляйтеру, спину не до схватки смотритель зеркал. Не слышно ли что о Сопротивлении? – гауляйтер. Последние новости, думаю, вам известны. Слово «последние» чрезвычайно относительно ко времени, которое, как известно, течёт беспрерывно, поэтому всё-таки расскажите мне, что знаете. Ну из последнего, что мне известно, устроили из тяжёлой воды радужный мост через город с одного склона на другой и сбрасывали с него антифашистские, если мне будет позволительно так (ухмылка, от гауляйтер вспыхнул гневом), листовки. Об этом я слышал и сам, досадливо. Что ж, я всегда знал, ваши рейхсвозможности велики.

Пустыня велика, процент воды в арбузе, песок безразличен почти ко всему от падающих звёзд, до падающих на него трупов, барханы высоки как песочницы для взрослых и мертвы как взгляд храмовника недавно сделавшегося мужеложцем, только ветер гонит по ним рябь и следы одинокого сумасхода-свистуна оставляют лёгкие, избы на куриных, углубления. Недобедуин (назовём Христодул Замек) бредёт бестолково, ни малейшего жизненного направления. Ночью мёрзнет, днём изнывает от жары. Нет ни поклажи, ни меха с водой размером хотя б с мошонку слона. Без воды в пустыне, без подарка на праздновании дня ангела. Если в подразумеваемом богами для всех климате протянуть без той можно трое, в ответственной пустыне не более двух. Солнце изжигает клетки и заставляет накопленную за долгие влагу наружу раствором солей. Следом капитулирует слюна. Каньоны на губах, язык претензии к месту во рту, каждый вдох горячего делается острым, намерение ткнуть саблей ради забавы. Глаза, направленные на солнце, режет замороженным маслом, в тех более слёз, остались выплаканы над судьбой человечества. Брёл вторые сутки. Ноги едва переставлялись, приставили конечности атланта-инвалида, песок всё более вязким и с каждым всё менее желал отпускать стопу, песчинки не дураки пощупать. Дышалось не так чтоб уж прямо, не как над азалиями в саду азалий, нутро изжигала бесчеловечная сухость. Такова смерть от жажды по доброй воле, когда нет надежды на оазис, на колодец, на какого бы то ни архангела, на горшок с золотом из подвала и на караван. Впереди, на недостижимом гребне бархана, появляется сходная фигура. Христодул понимает, это Моисей, вскоре покажутся еврейские колена, чьи имена и истории он так тщательно последние десять. При дальнейшем рассмотрении не похож на Моисея и вокруг на глазах оазис, вместо пальм растут удилища. Сил сублимировать более нет, мираж рассеивается. Христодул валится с ног, на краю оставшихся чувств ощущает себя яичницей. Принимает ванны на спине, смотрит сухими глазами на сияющее в небесах солнце, сумев, наконец, обуздать веки. Потом уже ни к чему. Он мёртв, его Библия честна в пределах оригинала.