Межгосударство. Том 1
Шрифт:
Мужчина в тяжёлом домашнем, ношение плечи и трапеции, проглядывала свежая не вполне сорочка, верхушка галстучной удавки, в собственном, как полагал, приведя и слуг, вёл обыкновенно, не без лукавства. Утром из спальни, выпил принесённую кофею с французскими булками и джемом из жёлудей, час в ватер-клозете, выйдя раскорячившись в глубокое кресло, закурив тонкую, рыба-игла, точно никто не катал об ягодицу, противном распалась на составляющие, пролистывать пачку утренних, толщиной в двести тысяч микрон. Внимание рассеянным, желтоватые ловкие в скором перелистывали, глаза беспорядочно по передовицам, маргиналиям наборщиков, иной раз интересное, прочитывая и дальше. В Париже принц Пьер Наполеон Бонапарт ни с того ни с сего репортёра Виктора Нуара, чьего-то там, в Соединённых нефтяной трест «Стандарт Ойл», чехарда с бывшим президентом Гаити, в, по мнению описываемого обывателя, приблизительно посредством чехарды и назначается. Так около четверти, пока не вмешался слуга. Доставил письмо, долгожданное или чрезвычайно по сути, одно не другого, судить по лихорадочному в глазах в халате, первое сказанное и второе. Торопливо на конверте, когда так, можно многое, на сей пропущены слова «антагонист», «Междуречье», «великий потоп» и «не до марок», ещё более торопливо оторвал и извлёк. Так, позабытый, оттого поднакопившийся со второй за утро, в левый карман, едва не воспламенив лежащий масляный для затыкания носа. Внимание погружено. Прочтение не заняло. Сигару в пепельницу, ритуальную пляску, движения не в раз Гаэтан Вестрис при посредстве Жана Новерра. Радость безмерна, суммарные расстояния покрываемые планктоном, всеохватывающа, луч солнца в стакане с водой. Отбиты ладони, галстук смещён на сторону, снова углубился, желая удостовериться, насладиться столь, отрада колониста. Компульсивно посмотрел, герменевтически насладился, цветущий с разительностью матушки-природы, вздумавшей разить. Одни и те же бросить в аверсическую радость, погрузить в невообразимое ничтожество. Лицо посерело, потерявший надежду сделаться статуей валун, осунулось, плечи заваленного кирпичной пылью победителя Ролан Гаррос, глаза потухли и помертвели (помертвели, помертвели, помертвели, это не так просто). Подошёл к стене, снял ружьё, оба загрузил патронами из среднего ящика левого предела скреплённых поверхностью тумб.
Я вижу, сударь, меланхолическое блужданье на вашем лице. Возле стола в «Бэкон и свинина» из ниоткуда олдовый, с лысой, зад неправдоподобного манекена, кустистыми, ежевика сизая. Было бы зеркало, мог бы вам ответить. Уж поверьте на слово, втулился напротив. Позвольте представиться, Ван Зольц. Назвался в ответ. Не выпить ли нам? Я и так пью. Вижу и понимаю, сие не от радости. Вам не откажешь в наблюдательности. Боюсь показаться невежливым, но отчего такая печаль в вашем-то? При чём тут? Бывает, люди печалятся и в десять, вероятно, бывает и раньше. Я более имел в виду, молодым печалиться не с руки, однако согласен. Так отчего же впали в уныние? От собственной глупости, должно быть.
Хороши-оккупационны всякие, больших городов-поглотителей, малых-донашиваемых недоносков, уж только было бы. Эти заливные застывшим в утренней изморози утиным бульоном луга, черепа коров с впитыми в них черепами медведей, избы-некогда обитаемые пещеры превратившиеся в жерла успевших потухнуть карликовых, заборы из драконьих зубов и трофеев добытых предками у саблезубых, плетни из опутанных паутиной слухов, белёные скамейки, жёлтые от ссанья расходящиеся тропки, колодезные срубы из жертвенных столбов, перемешанные в соответствие с рецептом холодца стайки гусей, кур и уток, ленивые, невыкатившееся солнце, собаки и драные, глотки сварливых жён, коты. По одному из таких предшествующих-надоедающих городу, мужчина-коломенская верста (детина), из последних таща длинную и трудноохватную, ствол спаянного с четырьмя собратьями ж/д рельса. Силы много, больше не дадут и под самый еврейский, поступь сотрясти некоторые, из самых неосновательных, основы, Мадагаскар дрожит, тараканы разбегаются, чувствуя родственную от человечества, эндемики состоят из таксонов, таксоны из дискретных объектов, дискретные объекты из вейвлет-преобразований, такова природа. Детина-атлант исходил потом, русые взмокли, превратились в бурые сосульки-убийцы, подбородок приник к груди будто под клеем, то и дело менял манеру перетаскивания, но далее всё большая. О, Темя на пяте, титаниду гендера какой-то в смысле непознанности залихватской как картуз оттянутый цветком наружности, старик, временно прилипший к покосившемуся ещё при Павле I, ты чего это прёшь? Темя на пяте, рад санкционированной извне, рухнул бревном о землю, с почтительностью потомственного лизоблюда, не выказывая осточертения, не садясь сверху, поворотился к старику. Да вот, волшебную палочку нашёл, теперь домой тащу. Чего, будто не расслышал, палочку? – переспросил, оглядывая чрезмерный дрын. Ага-да-ответ положительный-так точно, Темя на пяте, волшебную как пыльца на бёдрах фей. Старик хмыкнул, выйдя на дорогу, к человеческой версте столь близко, получи приказ от голоса в голове, сумел бы рукой. Глянул в лицо Темени на пяте, ища следы опиумной курильни, вознамерился попрать ногой, бдительно остановлен. Ты мне этого не смей, нахмурился, твои мысли слишком низки для подобного ритуала. А что же ей станется? – отброшенный на другой конец улицы старик, устремляясь вперёд, жертвенный бык от ножей идиотов. Плесень с твоих лаптей перекинется и всё волшебство выйдет от непочтительности. Мозги у тебя все вышли, вот чего, ещё более приблизившись, дед-всемирный склочник. Стукач ты, золотарь Третьего отделения и мечтательный пьяница. Нашёл какую-то бандуру в лесу, а теперь твердит, что она волшебная. Темя на пяте восхотел покарать обидчика более основательно, но за неимением башни и заклинательного покоя, только плюнул в сторону разреженным ядом, однако не. Поскорее, струсивший дуэлянт не вышедший к барьеру, взвалил, сгибаясь под ношей всеведущего мага, далее, в сторону то приближающего, то отдаляющегося города. На все последующие вопросы, коротко: «тетраграмматон вам под дышло» и ещё сильнее потом. Трудная дорога, непочтительность, все факты: Генрих Корнелиус под именем Агриппа Неттесгеймский спустя рукава к демонологии, сделался Фаустом под пером Иоганна, Мерлин творил и проклинал во все стороны – в роман Марка Твена, Джон Ди, основы «Енохианской магии» – разворовали библиотеку, Фридрих Месмер со своим внушением колебаний вообще в какие сочинения только не, во всю длину своих флюидов.
«Во всю длину своего бесконечного (включая существование в других мирах), человек неразумный с жаром и яростью выдумывал богов и веровал в них с такими же поджатием хвоста, выдаваемым за истовость. Пожалуй не стану перечислять из каких предпосылок столь неотложная надобность. Ответ весьма, хоть и не лежит „на поверхности“ „океана истины“. Боги надобны для оправдания и возведения множества преград к порогу добровольного лишения себя». Такого рода натужно скрюченная над столом масса из серого вещества и интеллектуальной колкости, после задумалась. Перо, всё-таки он, страницы дневника и худой письменный (дюжина ощипанных, вероятно даже не, початая сухих, обшарпанный с жидкостью для разведения, «омут произрастания чего угодно», потребности для «чего угодно» уже на дне, тупой, разумеется, канцелярский, задуманный для бумаги, принуждаемый к очинке перьев, пресс-папье с ручкой в виде фабричной трубы), освещал единственный, такой же скрюченный огарок некогда осанистой. Так ли он говорил тогда? – думал сгусток религиозной язвительности, смутно припоминая образ лысого, только не в области бровей. По замыслу похоже, слова какими-то иными. Рублеными, дров и куриных голов. Ну да не виновен же я, что ум мой к витиеватости, ко всем этим словесным завиткам и чопорности. Стало быть запишу как вижу, а там кто, сообразит. «По какой надобности нужны заборы? Зачем люди выстраивают эти вечные заграждения, зачем прячутся от подобных, отчего чувствуют за ними спокойнее, садятся за низкими, высятся во весь за высокими, боятся прикосновений по одиночке и не боятся сообразуясь в массу? Не знаю уж, что бы меня самого подвигло на возведение, разве что люто-похотливые звери в лесу, от притязаний не абстрагироваться без стен. И этот Ван Зольц был жрецом забора, только какого? Великая стена, и весу. В деревнях, я видел это сам, есть асоциальные плетни, при сноровке относимы во все стороны света. Такие бы я ещё стерпел. Видит ли выдуманный для такого забора от самоубийства Бог, эти заборы и знает ли, что из самоубийц, строится ещё один, точнее вырастает?» Так ли тогда Ван Зольц-коловращатель? Как будто похоже. Что вернее, соглашаться на шахту или отвергать, как отверг я. Отчего я тогда отверг, а теперь согласен? Что это за самоубийственные происки? И ведь я не один. Целое абулическое общество. Но там невежды, прихвостни, только и знают, интересничать о смерти, бить друг друга по яйцам и креститься слева на право. «Идея стала себя изживать. Когда только выдумали Бога, ещё не примирились с заповедями, когда придумали Рай и Ад, ещё не притерпелись, что за порогом жизни есть нечто. Когда же притерпелись? В тёмное, клапанное устройство сарацина, средневековье. Теперь религия слаба, папа из Рима положил себе в карман, редко показывает другим. Настаёт век-краткая эпоха самоубийств и превеликого забора. Когда-нибудь он достанет до Марса и возродит на том жизнь, чтобы однажды с нею покончить, побеги уже видны мне и видны другим». Перо отринуто, дневник засургучен, огарок задут либо затушен выброшенной в поток слюной. Скрюченное просветление пожелало на улицу, к пролёгшей границей между теми и этими, конно-железной, активно дожидаться пассажирского вагона. Загромыхал издалека, ранее чем показался, под предводительством двух дьявольских жеребцов, охряной масти. Квазииезекиль вперёд два маленьких для себя, больших для человечества, ещё раз на небо, воздушные змеи брачную игру, когда колёса конки поравнялись, Альфредом Брауншвайгером под, голова между двумя стальными началами различной. Тяжеловозы поднатужились неожиданной, но приятной, шарнирный столб на две. Голова несколько вмятин в дне вагона, осталась между двух железных полос, далее к горизонту.
Далее следующее, очередь стерпит. На стук вышла Ева в шестидесятом поколении, защищаемые ею, кто мог стоять и кто знал о визите, облепили окна по обеим крыльца их обывательского. Валькирия на пенсии не закрывала, путь к отступлению, ясно понять, незнакомцу внутрь заказан в дурном. Добрый вечер, желал бы вам такого всякий день, фальшиво улыбаясь жирным ртом, смотрящие в окна отпрянули от ужаса. После, когда всё кончилось, один показывал в протокол, когда визитёр открыл, столп пламени окатил их защитницу, не отпрянула в лучших традициях превращённого в камень хулителя. Второй пояснял-если-спрашивали, спрашивали потом о случае очень, должности предполагают, полицейские, и писатели, и брандмейстер, смотритель музея при ратуше, по-виду-Ной, его подручные из змей и бегемотов, карлики и великаны в его воображении, распорядитель оперетты во сне, директор её по занавесу, еврей-физиогномист из близлежащей лавки, так вот, пояснял, никакого огня рот незнакомца, разумеется, не изверг, зато одним длинным предложением сделал фантастически-фатальное предсказание конца всем им, помянул пятнадцатого номера, сказавши, знает его и с ним в родстве, упомянул месть, жажду, захолустье, затворничество, площадь, мел, лис, катапульты, лестницу, произнося, превратил свои пальцы в корни, пробили ботинки и с жадностью в землю перед крыльцом, пронзая на пути, всё-таки более раздвигая камень брусчатки, о том, не сойдёт, если не подадут какого-то внука, как-то связанного со всем этим, но как, второй свидетель ясно разъяснить не даже директору по занавесу, хотя сделать связь в ответвлении такой театральной, для личного пользования душевным покоем. Третий свидетель предпочитал в тряпочку из скальпа, по сию ужасом противостояния между защитницей и врагом, к самым подходам к, однако некоторые изъяты-по-локоть, связь между предстоит и расследовать всем, наймут, из под палки и отмотивируют расследовать, так же, быть, прославленным вроде Л. К., Б. В. и Теофраста Иессеева. Вот: рога, оксюморон, заползание руки, заползание хвоста, коготь на пяте, дирижабль на приколе, пирс, катапульта, серебряный лепесток, сколопендра размером со сколопендру. Четвёртый свидетель, трясся вместе с первым у левого (полагать с улицы), умолк, даже пространного замечания, изредка брался что-то писать, расшифровать мог лишь один из тамошних тьюрингов, отличался беглым изложением, понять расшифровки пока никому или тому, не признался в понимании, украдкой первоисточник и объяснения многие. Со всей загадочной письменностью вломиться к одному уважаемому в городе, как видно не знал про знаменитый визит, иначе сам явился засвидетельствовать любопытство, намеренье разобраться, не смогли разыскать. Скупые факты, это ж я основал, давно на самотёке.
Вот каковы пристрастные факты. Генрих VI был правнуком Джона Гонта Ланкастера, третьего сына Эдуарда III, а Ричард Йоркский – праправнуком Лайонела Антверпенского – второго сына Эдуарда III по женской, по мужской – внук Эдмунда Лэнлги, четвёртого сына Эдуарда III (коль на то, первым его Эдуард Вудсток Чёрный принц), в то как дед Генриха VI Генрих IV насильственно престол за год до смерти Готффрида Невшательского, принудил Эдуарда II к отречению, делало сомнительным династии Ланкастеров. Зачем в весь этот ублюдочный феодализм Якоб Ньюкасл, не смог и сам, памятуя, Екатерина Французская женой Оуэна Тюдора и вдовой Генриха V, чей сын Эдмунд, единоутробный Генриха VI женился на Маргарите Бофорт, правнучке Джона Гонта Ланкастера через узаконенную линию потомков его любовницы Катерины Свинфорд. Влез и 30 декабря 1460-го переминался в рядах армии Ричарда Йоркского у Уэйкфилда, в графстве Йоркшир. Холод, латы жгли не смотря на камизу и котту. Сюрко оставлен в лагере, не мешал размахивать, нынче пожалел. На спины впередистоящих, решил в пехоте, как знатного происхождения имел греметь шпорами на уровне лиц, ждал, когда меж их устремлённых в небеса пик на променад стрелы, врагом – армией проклятого Ланкастера. Вспоминал, особенно запыхавшись в деревеньке Полынь в двадцати верстах от Варшавы. Река в углублении немыслимости, селение придерживается стороны, правой, если от Варшавы, выставив к обрыву череду белых скамеек, запечатление пейзажей, выдавалось время. Полынь славна в основном этими своими. К ним не допускать свиней, опустошённая Столетней имела в то мало свиней, в польской глухомани тем более, не утруждались за курами, к обрыву только в обезглавленном виде. Жители, гасились в домах, вытянулись удостоверить рыцаря. Зубы в состоянии чуть худшем чем собственные. Дети в раздувшихся обмотках, не видно, может ходят на руках, вылепленные наскоро кривятся от суровости, один чудак в меховой застыл у низкого с механическими на горбу, из искривлённых сельским грабель, худой тряпичной перепонкой. Экое всё чёрно-белое. На двух или трёх крестьянах
странные маски с притороченными козлиными ветвлениями, хмурые, лбы выпуклые до балконности, прекрасность пола отличима, более длинным полам хламид и накидок, сильнее облеплены перьями, лысы или сохранили жалкие, кормильцы одинаковые шапки со свисающими вдоль ушей окончаниями, к домам прислонены тележные колёса, в руках претендентов на старосту стальные кольца с нанизанными через глазницы смердящими. Кинул латы подле из скамей, оскорбив коня привязыванием, ожидая, когда ему воды, хлеба, лука, овса ускорителю. Битву при Уэйкфилде сбряцал Ланкастер, его Йорк убит. Якоб в состоянии, более физическомета, по сию пору рёбра, голова и левая нога, убили его самого. Ублюдочный феодализм, тогда не пользовался определением, наложил поверх слишком много ячеек, о выходе из распри не возникало, не говоря об изыскании способа. Горевал о герцоге Йоркском. Был март 1461-го. Снег таял, выпадал снова, мокрый и ненадёжный. Висла вскрылась там, где вообще лёд мостил, в области Полыни. От лавки до края обрыва три широких. Замаячил наблюдателям из маломерной бездны. Внизу у берега коричневый камыш в обрамлении кромки. Сбросил плащ и пояс с депешей, подозревал, не самого значения, услать от интриг-распределения. Вопреки чести прополоскал на ветру, несколько предсказаний в одно, Ульрих Цвингли через семьдесят. Надлежало перекинуть через забор аббатства в Швейцарии, но, понятно, уже не туда. На другом, чуть меньшей параллели, в кустах сделало книксен, на собаку или единорога. Это решило дело. Рыцаря ржавчина только бодрит. Собирался плыть? Содержит вероятие, раз пихнуло в копчик нечто срисованное на другом и участившее биенье. Якоб Ньюкасл, средний Готффрида, отец Апы Каселя, Эмеринциана и Павла Каселя, дед Иулиана Вуковара, прадед Нестора Грубера, представив крылья на своём, в студёную Вислы, сломав камыш, кромку льда, возможно ноги. На другом не показывался, посреди реки не показывался.Топор посреди комнаты, не ниже, не выше, подвесил Кристофер Рен. Маляру с грфоциклом вздумалось замерять те и пределы, оставались до всех четырёх, пола и потолка, в совершенстве поровну. Господин-бытовой-бездельник-невежда, ещё молодых, проснувшись и узрев, чрезвычайно. Как мимо (к потухшему камину, недожарился поросёнок, к полке с солнечными системами, к окну, за простёрлась большая мирозданья, к рыцарскому, в шлеме толика антрацита), когда висел без к тому побуждений. Не держало нити, утверждающих воздушный средств, сильной воздуха из пола, растянутой через всю паутины или желобов пентаграммы. Пока сидел на, протирая глаза, взирал на этакое, распахнулась, женщина-кормилица на пенсии, пожилых, мать едва пробудившегося. У порога, с осуждением на отпрыска, втянув ноздрями, с сожалением и злостью: ну опять нажрался, ну не можешь ты разве в этом деле не пускать по следу станичников. Ну в комнате же такой перегар, хоть топор вешай. Осознав окончание, выслушивал глядя на, перевёл на, в сей наткнулась и. Глаза от удивления, губы осуждающее, мол, видишь, до чего своим пьянством, уже и полуалебарды. В спальню ещё одна, невредимая, скорее девушка, молодая с россыпью веснушек старше себя. Сестра или невеста. Амбре, с клеймлением уставилась. Сделались друг на друга и на однояйцовых идолов справедливости минуя судебное разбирательство. Коррупционная поза, склонённая под иным углом зрения голова, выражение лица в духе прозревшей Фемиды. Ну сколько же можно. Ну нельзя же в самом деле так, противным голосом сестра. Дышать нечем, хоть топор… Дочь или невестку локтём, ткнулась в узнавание. Не находя, на брата. Это не я повесил, развёл. Взгляд на мать. И уж не я, пигалица, отмахнулась. А вообще, если так пить, не только топоры, гиппопотамы станут. Возможно, Якоб в кустах по другую Вислы гиппопотама, с трудом понимается, как мог мигрировать даже в Столетнюю.
«…проклятая ушастыми аурелиями королева не понимала, не могла понять, даже представить (однажды накурившись дряни, подсунул освенцимский шут, себя в шестьдесят девять с этим самым Помпонием), как младенец способен её. Младенцев трое, пальцев на левой дворцового петуха. Во дворец свезли из разных королевства, в пути измарались до непотребного, по сердцу королеве. Родились в один, воды из бетельного плевка, месяца длинных стеблей, намотанных на дверные ручки. Как и в пророчестве. Если шут не солгал. Но нет, у того духу (однажды хватило сказать магистру гвардии королевы, рога на его шлеме не идут ни в какое с истинными, супруга наставляет вот уже десять со всей окрестной чернью и не со всяким из баронства). Видно было, говорит как под пыткой, все правдивые (о том, шуты часто оказываются под пыткой, к тому же умеют превосходно лицедейничать, королева с высоты своего не). Известно, королева умеет видеть ложь, для неё лживые морфоизъяснения видимыми, предстают в образе разной длинны человеческих фекалий, проплывают под её носом и устремляются в вырез меж дряхлых персей и под подол. В тронном дворца, при свидетельстве королевского двора, в почтительных полупоклонах по стенам залы, мертвецки пьяного и желающего совокупляться со всем окружающим, в первую очередь с фрейлинами, три чуть на отдалении колыбели из недосохшей глины, под костры, досушить начатое, глупец гончар не принял в рассмотрение дождь. В каждой колыбели чумазое дитя, один с раскосыми, другой темнокожий, волхвы во младенчестве, один должен оборвать царствование и самую, дорожила, поскольку верно не зала, сможет ли забрать с собой так понравившийся кадуцей Помпония. В виде фаллоса, с раздувшейся от укуса пчелы, было куда поместить горох, пчела так же вырезана на, находила особенную пикантность. …и да настанет конец правления той, великой пигалицы, захочет чтоб её земли парили в воздухе, умертвит тысячи медуз, для не будет существовать кровных уз и родной брат для, будет не ближе не выезжавшего за Полярный эскимоса. Никаких сомнений, все про королеву. Лестно, радостно, когда узнала про пророчество, шут ткнул в содержание, на несколько мгновений распустила клубок нервов и чувств, порывистой, едва не прослезилась. Но то мимолётная, увидь кто другой, немедленно казнён (затрахан до смерти в раскалённом быке). Трогать шута пока нельзя, в руках сосредоточено несколько нитей (от подола королевы через люстру, от тампона королевы через спинку трона и от вставной челюсти королевы через горб придворного палача). Что за жуткое начинать всякое составное с „и“, как будто раньше уже представлено нечто с этим. …и да конец этот, наступит от ступни человека, родившегося на сороковом году царствования её, в день воды из бетельного плевка, месяца длинных стеблей, намотанных на дверные ручки. И не будет спасения от него ни под одеялом, ни в астрономической башне и исполнится сие пророчество с треском. С каким дожидалась сорокового года своего, как выяснил Помпоний, так же сильно, в двенадцать лет ждала когда её прямая кишка наполнится чем то потвёрже дерьма. Разослала верных и послушных из своей личной, во все уголки королевства к тому уже сильно заплетённые паутиной, искали детей, родившихся в указанный в пророчестве. Лишь трое, не стали докладывать о потерянных по дороге, проданных в тавернах и на большаках ещё дюжине. Подле колыбелей магистр гвардии, капитан рыцарей, опёршийся на свой двуручный, безразлично приказов насолить. Сэр Малум. Размышляла, какой из младенцев призван в этот уничтожить и что такого выпила вчера на пиру, по сию тянет обдать всех рвотными массами. Ответ, впрочем, то неведомое многим, свойственное женщинам, в особенности колдуньям, зуд в промежности. Двое с чёрными кудрявыми, только таких в гвардию и в фавориты. Один, лежавший в серединной, золотоволос, потухающее солнце. Не любила солнце, при свете любовникам её вены, в полумраке выдавал за татуировки и карту, выгарцевовал на её теле Содом-Мерлин, вела в королевство Ург-Ебатория и дальше, к Ананьинским могильникам близ Елабуги. Бледна, с тонкими болезненными лица, на всех окнах дворца тяжёлые бархатные, славные от солнечных и телескопов паломников, в углах блаженствовали пауки, любители полумрака и беззлобного совокупления. Тот самый казался очевидным, всё равно намеревалась умертвить всех, не желая признавать очевидности ни в чём. Но, чёрт побери, сколь любопытно и невообразимо, как этот беспомощный, удавить достаточно нескольких, способен, великую в позе наездницы и ужасную сквиртингёршу, могущественную колдунью через ритуал, стальную правительницу, могущую качать уды подданных пальцем на расстоянии? Что должно, какие воедино, что бы беспомощное, сокрушило могущество, стирающее пыль с самых высоких слуховых и подчиняющее целые муравейники? Убей черноволосых, магистру, не отрывая созерцательного от чёрных плит залы. Молча повиновался. Облокотил чудовищный о колыбель с боков, достав кинжал, уронил, поднял, порезался, некоторое поднимал забрало полизать рану, глухо выругался из под, нанёс два быстрых, рога на шлеме скрутились ещё на половину витка каждое. За троном, всегда готовый появиться по приказанию своей временной, потирал руки шут. Знал, правительница видит ложь, всё равно схитрил. Недосказанность не враньё, а перепих в портомойне не священная клятва. Не открыл королеве последней строчки сказанного. …и да станет тем человеком тот из всех родившихся, кого лохудра королева выберет сама». Сказка тезисно выбита в большой коричневой, пока не столь, хотелось составлянтам, по содержанию вопросы, но и ответы. Лукиан Карлович кожаное схлопывание, том в почтовый пододеяльник. Надо ли адрес места? Эльзас, монастырь Нотр-Дам д’Эленберг близ Мулюза, настоятелю под рясу. Предательством в отношении Л. К., однако тот его раньше. Лукиану Карловичу восемьдесят семь, последние тридцать сопутствовал. Теперь, в Ханау, да, наверное, началось ещё в Ханау, переменилось. Стал привечать другого любовника, однако не в этом. Трудно мозайкировать все разрозненные, полунамёки, вольные промахи, намеренную трепотню о невечном. Копошение рода в голове Л. К., Лукиан Карлович за гроши сокровищниц мира оракулом и помощником, так фантазировать не научился. Случайно сошлось, тогда дал понять по-своему. Забрал доказательство по делу в виде старорежимных басней под одной, тайно сквозанул в Засмолинск, как смог далеко от монастыря. Отнеся в почтовую, возвратился на роковое подворье, нанимал дешёвый, полтора за ночь, из внутреннего внутреннего давно приготовленный серебряный лепесток. Языком и глотательным рефлексом ввёл. Посидел несколько, попытался вдохнуть, не смог. Немедленно синевой, руки к горлу, хоть и предупреждал, глаза с привычных орбит.
Не имея сил с орбиты повествования, вынуждены дом в отдалении от Херсонских по направлению ко Льгову. Того особенного рода, кто бы не мимо, ни за что бы не о том о месте любопытном, нужном для архитектурного всевластия, проскользнуть ценою жизни, хоть последним на там. Слоновья кожа серый, безликий, Николя Пеллетье после посещения Гревской, в обыкновенных два, обнесённый безотрадным деревянным, с черепичной -геометрическим решетом, пыльными, полость рта библиотечного мертвеца, необыкновенный длинной, но и. Внутри нечто, могущее первобытно-классическое любопытство, лицезрения-рукоположения, выдумку апофеоз жизненной надобности. Поминалось, дом длинен, путь от сугубого атеизма к трегубому атеизму, внутри строго на комнаты, ещё не поминалось. Одинаковые апартаменты-обители оппортунистов, не ах размерами, множественные по числу. Первый этаж таков, таков и. В каждой постоялец-обескураженный-здешними-обыкновениями. Сколько, столько и, зубов и капель яда. Пятнадцать, намечаемых Вселенских соборов. Каждый во фрак, под бриолином, с уродливыми бабочками на белоснежных, воняющих крахмалом и потом. Одноразовые солисты-перфекционисты да и только. И оно самое солисты хора имени перемирия Бадб. Безвестны сведенья отчего вздумалось запираться в доме-двупёрстной кишке, в комнатах со следами вытравленного борделя и сидеть, при полном концертном, собрались петь во все стороны акустики. Первый солист вместо табака нюхал порох, вместо бетеля жевал дробь, эксперименты продолжаются, второй на самом самоисториком, выступал чтоб покупать лопаты, верёвки и блоки, третий считал, он Уот Тайлер, только Уот со способностью внятно малевать, самолично все миниатюры к хроникам деятельности, прочих солистов к восстанию, четвёртый полагал, его кот, оставленный надзирать за домом, ходячая лаборатория пятиконтинентальной орнитологии, записывает наблюдения, прячет в отвинчивающемся полом, левым глазом умеет фотографические, правым сквозь листву и ветви, теперь, сидя в тосковал по громомурлыканью, пятый не отличал сторон света, небес и земли, часто мнилось до мачете в руках, наступает вниз головой, в такие думал, через пространственную опять утянуло на землю Димена или к Новозеландскому архипелагу, шестой избегал женщин, думая, ведьмы, если не ведьмы, колдуньи, какие не колдуньи, жёны друидов, если не жёны, дочери, если не дочери друидов, метят на него самого, а всё это ему тогда не подходило, седьмой с подштанников до несформировавшихся колен над дополнением известных бестиариев мира, как всем брехал для солидности, на самом только над «Шань хай цзин» и «Физиологом», в настоящий вопросом существования синих, для чего на Солькурскую гастроль, восьмой подробную хронику трёхсот шестидесяти пяти колонок, отмечал, что надрывает животы во всякий день в истории, сегодня 16 ноября, в 1532-м конкистадоры сошлись с инками во главе с Атаульпой, позже получило замеса при Кахамарке, в 1632-м в Лютценском сражении король Швеции Густав II Адольф, из хорошего, в 1824-м Гамильтон Хьюм (ему бы стакнуться с Абелем Тасманом) так и шнырявший вокруг, точно существование, походя реку Мюррей, самой длинной в Австралии, девятый исследованием целью натянуть или стянуть личину средневекового без размаха кистью Мастера Орозия, для чего на Солькурскую гастроль, десятый тем, вбрасывал дезой подлинные биографии Павла Орозия, теолога V-го, всякий раз изменяя радикальным, то рождался в Галикии, то умирал в Африке, одиннадцатый просто бедовым человеком, не знал чем и чему посвятить устремленья, таскался за хором в ожидании знака, для чего на Солькурскую гастроль, двенадцатый братом одиннадцатого, имел намеренье, так же лязг кандалов от родни, надзирать за, пресекая попытки посвятить невразумительным, обнаружения в голове свода теологических диспутов относительно загривков Асбурга, воплощения в стульях и гобеленах рабочего Спинозы, когда кропал «Этику», тринадцатый во всеуслышанье, знает, где в Москве можно провалиться, не укажет меньше чем за десять тысяч, четырнадцатый потирал руки по поводу, именно Андраш второму упырю Иордани Елисею из Трансильвании, пятнадцатый иной раз стихотворения и музыку для внутренних песен хора, запрещено глаголеть со сцены. Одну спроворили во имя массовых заключений под замком в разных дома близ Херсонских губернии С. в 1878-м.
А по иркутской ярмарке идёт бухая смертушка,
Предлагает всем блинки с цианистой вишнею,
Да подходит, педофилка, всё к малым детушкам
Кому жить ещё, да кто на этом празднике жизни лишними.
Начал петь-выть одиннадцатый, запертый по соседству первый подхватил не в такт и другую, от него подхватил французску пятнадцатый, со временем каждый из тянул, всякий в трактовке.
А на столб высок, лезет безмозгл молодец,
Всё старается, для сварлив жены, за сапожками,
Что ни злой хазар-иудей, да то иудей-половец
Лопнувшие глаза чёрные, отвалившиеся носы картошками.
Кто-то в одиночестве в углу, обхватив прижатые к груди, кто-то на одной ноге, на выступлении на своём месте, кто-то по невеликим расстояньям своего номера-горной терассы.
А цыгане-индульгенты всё, бьют друг друга монистами,
Руки в поносном золоте, скраденные кони скрадены,
С виду этакими лауреатами адовых премий-артистами
И честным пирком-сатурналией да за групповую свадебку.