Миграции

— Я сегодня утром был в твоем доме, говорит он.

— В каком доме?

— В том, деревянном, у моря.

— Где мы жили с мамой.

Он кивает.

— Там давно уже никто не живет. Я зашел внутрь. Как же там холодно, милая. По комнатам гуляет ветер, и я видел только одно: как ты всем тельцем прижимаешься к маме в постели, пытаясь согреться.

Я обнимаю его, обволакиваю своим телом. Превратиться бы в прочную оболочку, чтобы полностью его обезопасить; сплавиться бы с его кожей; если я ему нужна, нас уж точно ничто не разлучит. Столовые приборы постукивают по тарелкам, эхо отскакивает от высокого потолка. Здесь почти как в соборе.

Мы приехали на выходные к родителям Найла, чтобы я с ними познакомилась. Найл хотел заехать на полчаса выпить кофе, полные выходные предложила я, услышав по телефону тоску в голосе его отца. Артур Линч — тихий доброжелательный человек, который сильно скучает по сыну. Пенни Линч совсем другая. Зря я не ограничилась кофе.

— А кем вы работаете, Фрэнни? — спрашивает она меня, хотя Найл ей заранее все сказал. Я же признательна ей уже за то, что хоть кто-то заговорил.

— Уборщицей в университете.

— И что толкнуло вас на это поприще? — интересуется Пенни. На ней кашемировый свитер и рубиновые серьги. Камин в углу размером с целый Дублин, а вино, которое мы пьем, стояло в погребе со дня рождения Найла.

— Это не поприще, — отвечаю я с улыбкой. Не знаю, хотела ли я пошутить, но мне все равно смешно. — Это работа, не требующая ни навыков, ни образования. Она ни к чему не привязывает, ее можно найти в любой точке мира. — Вилка моя останавливается на полпути ко рту. — Если честно, я ничего против нее не имею. Очень медитативная.

— Счастливые дни, — произносит Артур. Щеки его разрумянились от вина, и он, похоже, страшно рад нашему приезду. Судя по выговору, он скорее из Белфаста, чем из Голуэя.

— А чем занимаются ваши родители?

Найл шумно выдыхает, как будто того и гляди потеряет терпение. Он, видимо, все им вкратце рассказал перед нашим посещением, но мать отказывается следовать его сценарию.

— Не знаю, — говорю я в ответ. — Я их обоих очень давно не видела.

— То есть они не в курсе, что вы вышли замуж за Найла?

— Не в курсе.

— Какая неприятность. Вы сделали крайне удачную партию, я уверена, что они остались бы довольны.

Я заглядываю в ее светло-карие глаза — точно того же оттенка, что и у ее сына. Я не собираюсь подыгрывать в этой непонятной игре.

— Безусловно, — соглашаюсь я. — У вас совершенно замечательный сын.

— Папа, как там новый садовник? — громко интересуется Найл.

— Отличный парень…

— Как вы познакомились? — спрашивает у меня Пенни.

Я ставлю бокал на стол:

— Я ходила на его лекции.

— Единственный человек за всю мою преподавательскую карьеру, который ушел посреди лекции, — замечает Найл.

— Я задела его самолюбие.

— Какое занятное знакомство, — произносит Артур.

Пенни смотрит проницательно: в ней вообще все просчитано и взвешено. А потом произносит, подчеркивая каждое слово:

— Полагаю, работа в университете действительно дает доступ к расписанию преуспевающего молодого профессора.

— Господи, мама… — начинает Найл, но я сжимаю под столом его коленку.

— К сожалению, факультеты не торопятся разглашать информацию о сотрудниках, — сообщаю я ей. — Сколько я ни искала, так и не раскопала никаких сведений по поводу финансового и семейного положения преподавателей. Трудно было самой сообразить, какие лекции стоит посещать.

Мгновенная пауза, а потом Найл начинает хохотать. Даже Артур сдавленно фыркает, Пенни же не сводит с меня взгляда и позволяет себе снисходительно улыбнуться.

— Пенни, я просто люблю птиц, — признаюсь я ей. — Честное слово.

— Разумеется, — бормочет она и дает слугам знак забрать наши тарелки.

— Я, кажется, никогда еще так не веселился, — говорит Найл, по-прежнему лучась от смеха.

Я закатываю глаза и, в свою очередь, прячу улыбку. Мне не хочется поощрять насмешки над его матерью, — ему повезло, что она вообще у него есть, не бросила его, и теперь, по здравом размышлении, я уже жалею о своей выходке.

— Она просто пыталась тебя защитить, — говорю я.

— Она просто вела себя как распоследняя сука, а что еще хуже — даже не потрудилась сделать это изящно.

Мы расположились в гостевом крыле: Найл не хочет, чтобы я спала в его детской комнате. Тогдашняя спальня была его надежным убежищем и одновременно узилищем: Пенни наказывала его за малейшие провинности, запирая там и заставляя думать о своем поведении, а поскольку происходило это каждый день, о детстве у него остались прохладные воспоминания. Войти в эту комнату — значит шагнуть обратно в свою несостоятельность, в одиночество, в ощущение ответственности за мамино счастье и полной неспособности ей его подарить.

— Вот, милая. — Он налил мне ванну, я пересекаю комнату, раздеваясь по ходу дела, пусть одежки падают где придется: такое можно позволить себе на каникулах. Я опускаюсь в горячую воду, а Найл присаживается на край ванны, вглядывается в изящный кафель и позолоту родительской ванны так, будто это зрелище сильно его озадачивает.

— Я рад, что женился на девушке, которая умеет постоять за себя, — говорит он.

— Ты на мне женился, чтобы досадить матушке?

— Нет.

— Даже отчасти? Потому что, если отчасти, я не против.

— Нет, милая. Я давно уже бросил попытки вызвать у мамы хоть какой-то отклик.

— Ты по-прежнему сильно на нее сердишься.

Я удивлена стремительностью его ответа.

— Дело в том, что она напрочь лишена способности любить, — говорит он.

Я просыпаюсь, во сне я видела запертых в комнате мотыльков, которые бились об оконное стекло, пытаясь прорваться к свету луны. Найла в постели нет, поэтому он не видит того, что вижу я: ступни у меня в грязи, ею измазаны и простыни. Я замираю. Ну вот. Опять я где-то бродила во сне.