Миграции

За завтраком что-то не так. Пенни расхаживает по дому, отдавая отрывистые распоряжения прислуге, Артур зарылся лицом в газету в надежде, что там его не заметят. Найл наливает мне чашку кофе и подводит к диванчику у окна, выходящего в сад.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Кто-то забыл закрыть клетку Пенни в оранжерее. Ее птицы разлетелись.

— Вот черт…

Я пытаюсь разобрать ее резкие слова в соседней комнате, слышу что-то про возмещение ущерба и удержание из жалованья. Проглатываю кофе и говорю Найлу, что сейчас вернусь.

Солнечный свет расплавил поверхность пруда. Я иду к оранжерее, и длинные стебли травы щекочут лодыжки. Внутри тихо и прохладно: я сразу замечаю, что огромные клетки в конце безжизненны, лишены цвета, движения и звука, пусты, точно скелет. Я рассматриваю замок на двери, и сердце падает: там нет ни ключа, ни кода, одна лишь задвижка, которую просто открыть снаружи. Гадаю, колебались ли они, прежде чем вырваться на волю, боялись ли того, что лежит за пределами клетки, или взмыли ввысь трепетным порывом радости.

' — У меня было более двадцати видов, — раздается голос, я оборачиваюсь и вижу Пенни. Она выглядит совсем неуместно в этой землистой пещере.

— Найл мне их однажды показывал. Они были дивными.

И несвободными. Даже если бы я не видела земли у себя на ступнях, не рассмотрела, какой тут замок, все равно бы обо всем догадалась. В груди у меня саднило с того самого мига, как я их здесь увидела, отлученными от подлинного неба. Мне сильнее всего на свете хотелось подарить им волю. Но только другая половина моей души, дикая половина, могла совершить такое.

— Пенни, я… — Я откашливаюсь. — Простите, видимо, это я.

— Прошу прощения? — Она делает шаг в столб света, и я с изумлением вижу, что глаза ее блестят от влаги.

— Я вчера ночью ходила во сне. Похоже… в смысле, скорее всего, это я. — Я шагаю в ее сторону, удерживаясь, чтобы не протянуть руку навстречу. Она полностью неподвижна. — Простите меня, пожалуйста.

— Вздор, — слабым голосом произносит Пенни. — Нельзя винить человека за то, что ему неподвластно.

Долгая пауза, я заставляю себя думать о том, как исправить положение. Мне теперь понятно, как сильно она любила этих птиц, мучительно думать, какую боль я ей причинила.

— Как я могу загладить вину?

Она медленно качает головой. На миг из гордой и несокрушимой превращается в маленькую, старую, перепуганную.

— Вечный конфликт. Мне всегда было очень грустно на них смотреть.

У меня тоже начинает саднить в глазах.

Пенни возвращает себе самообладание и вновь заворачивается в него.

— Фрэнни, простите мне, пожалуйста, вчерашнюю грубость. Мне часто приходится иметь дело с пациентами, которые в силу своего состояния способны наносить вред и себе, и окружающим. Мне показалось, что я распознала у вас именно такое состояние, но была несправедлива в своих суждениях и не имела права ставить диагноз человеку, который не является моим пациентом. В этом заключался мой просчет.

— А-а… — Я не знаю, что на это ответить. — А какое именно состояние?

— Вы мне показались неуравновешенной.

Повисает колючее молчание, и я понимаю, чем именно является ее извинение: вежливо завуалированной издевкой.

— Ступайте поешьте, — холодно произносит она. — Много сил потратили. И подумайте, не стоит ли мне подобрать вам лекарство от лунатизма.

Она оставляет меня одну в оранжерее, при этом она права: я импульсивна, переменчива, беспокойна, но это всего лишь мягкие слова, скрывающие куда более суровую правду.

21

НА БОРТУ «САГАНИ», ПОСРЕДИ АТЛАНТИКИ.

СЕЗОН МИГРАЦИЙ

До экватора мы шли целый месяц. Довольно долго не видели ни птиц, ни рыбы, ни других судов. Мы тут совершенно одни, при этом пересечение экватора, по словам команды, превратило меня из сухопутной крысы в морского волка.

— Ты теперь настоящий моряк, Фрэнни, — говорят они.

Эннис держится неподалеку от американского берега, говорит, что, если забрать к востоку, мы никогда не нагоним птиц. Переход через Атлантику будет слишком долгим, проще отклоняться постепенно, чтобы перехватить птиц гораздо дальше к югу.

Сейчас справа от нас Бразилия, так близко, что видно берег. А слева — Африка. Ноги так и зудят, хочется сойти на сушу и там, и там, исследовать их, но у нас нет времени.

Бэзил на меня не смотрит, со мной не разговаривает, и я не против. Почти все время ворчит, что он этакий пленник на этом судне, поскольку ему не дали возможности проголосовать за то, чтобы повернуть обратно. Он продолжает упоенно орудовать на кухне, вот только возможностей у него поубавилось, потому что из продуктов остались одни консервы. Я только обрадуюсь, если больше никогда в жизни не возьму в рот фасоли. Почти все время я провожу с Леей, Дэшем и Малом, изучая такелаж. Даже проведя в море столько времени, я, похоже, почти ничего не освоила, а Мал добросовестно обучает меня неправильным терминам, так что, когда я их использую, все хихикают.

Здесь, на борту, не так уж сложно делать вид, что мы никакие не беглецы. А я могу делать вид, что меня не разыскивают за убийство — опять.

Нынче днем я в трюме, в подбрюшье судна — меня отправили в моторный отсек на помощь Лее. Эту работу я терпеть не могу, потому что там жарко и душно. Лея поставила меня проверять калибровку датчиков давления всяких там гидравлических жидкостей, воздуха и кислорода — это нужно проделывать регулярно. Она возится с чем-то промасленным, как всегда, перемазав лицо и руки, а потом вдруг прерывается и начинает материться.

— Сдох.

— Кто? — спрашиваю я.

— Запасной генератор.

— А починить не можешь?

— Не-а.

— И что это означает?

— Это означает, что мы в полной жопе, Фрэн-ни, — рявкает она, отводя потные волосы от лица. — Теперь, если основной сломается, мы останемся без электричества и ничего не сможем с этим поделать.

— А для чего мы используем электричество?

Она фыркает:

— Для всего, дурында. Обогрев, навигация, силовая установка, горячая вода, все кухонное оборудование, не говоря уж о питьевой воде, мать ее так.