Миллионщик

— Здорово, православные! — крикнул я, спрыгивая с телеги. — Вижу, трудитесь в поте лица. Решил вот вас угостить за труды праведные.

И, подмигнув, кивнул на громоздящиеся на телеге бочонки. Благо надсмотрщика не встретил.

— От щедрот сибирских, — подмигнул я. — Гуляй, мужики!

Сначала они смотрели на меня с недоверием.

— А ты кто таков будешь, мил человек? — спросил один из них, коренастый, бородатый работяга.

— Да так, проездом, — ответил я. — Вижу, дело доброе делаете, богоугодное. Вот и решил подсобить, чем могу.

Мужиков не пришлось уговаривать: в несколько минут они сгрузили водку с телег, топорами выбили донца, и… через полчаса весь лагерь уже гудел, как растревоженный улей. Водка лилась рекой, начались песни, пляски, пьяные разговоры.

Всполошившиеся надсмотрщики пытались навести порядок, но распоясавшиеся работяги приняли их неласково.

— Ах, кровопивцы поганые! Да мы вас ужо… — заорал сивобородый здоровяк, раздирая на груди рубаху. — Кто мне штраф третьего дни выставил? Ты? Держи сдачу!

И от души хэкнув, ввалил одному из надсмотрщиков в морду.

Что тут началось! Вмиг озверевшие мужики набросились на десятников и инженера: у каждого была какая-то обида, которую он теперь торопился выместить.

Я стоял в стороне, у своей телеги, и с удовлетворением наблюдал за плодами своих трудов. Стройка была парализована. Завтра, я знал, половина этих «тружеников» просто не выйдет на работу. А те, что выйдут, будут не в состоянии держать в руках топор.

Я уже собирался уезжать, как вдруг ко мне, пошатываясь, подошел один из рабочих. Это был пожилой, изможденный мужик со всклокоченной бородой и мутными, слезящимися глазами.

— Ванька… — прохрипел он, вглядываясь в мое лицо. — Сынок… ты, что ли? Вернулся?

Я замер. Ванька? Сынок?

— Ты что, до зеленых чертей, что ли, допился? Какой я тебе «Ванька» — начал было я, но осекся.

Внимательнее всмотревшись в лицо этого пьяного, опустившегося мужика, я вдруг заметил знакомые черты. Еклмн… да это действительно мой папаша! Ну, вернее сказать, не мой, а того несчастного, семнадцатилетнего парня, в чье тело я вселился при таких неожиданных и несчастных обстоятельствах. Да-да — тот самый «отец», который не сделал ровным счетом ничего, чтобы спасти своего сына, когда того безо всякой вины заковали в кандалы и отправили на каторгу. Тот самый, что позволил ему сгинуть в сибирских рудниках.

— Я… я знал, что ты вернешься, — бормотал он, пытаясь обнять меня грязными, дрожащими руками. — Я ждал…

Я отстранился от него, как от чего-то мерзкого.

— Ты ошибся, старик, — сказал ледяным тоном. — Твой сын умер. Давно. Ты ж сам его убил, помнишь? Своей трусостью!

Он уставился на меня, и в его пьяных глазах мелькнул проблеск ужаса и понимания.

— Кто… кто ты? — прошептал он.

— Тебе знать не положено, — ответил я. — А ты, — я посмотрел на него с нескрываемым омерзением, — иди и пей дальше. Пей, пока не сдохнешь. Это единственное, на что ты годен.

Вскочив в пустую телегу, я хлестнул лошадь, и повозка, подпрыгивая на ухабах, покатилась прочь от пьяного, ревущего лагеря. Но, отъехав на полверсты, я развернулся и, сделав крюк, снова направился к берегу Клязьмы, туда, где темнели в ночи штабеля балок, заготовленных для строительства моста.

В лагере царил полный разгул — пьяные крики, песни, драки. Прикрываясь прибрежными кустами, я подъехал почти вплотную, затем, остановив лошадь, достал из-под сена на дне телеги шкалик со спиртом и, оглядываясь по сторонам, подошел к высившимся у реки штабелям.

Остановившись в тени старых ив, я нашел место с подветренной стороны, где между бревен скопилась сухая хвоя и щепки, облил все это дело спиртом, достал из-за пазухи трут, кресало и кремень. Ветер, дувший с реки, был мне на руку.

Пара минут ушла на то, чтобы высечь искру и запалить трут. Сухие, просмоленные бревна, сложенные в огромную поленницу, оказались идеальным топливом. Секунда, другая… вот уже маленький, робкий огонек лизнул хвою.

Пламя, подгоняемое ветром, жадно впивалось в сухое дерево. Сначала пожар был незаметен, прятался в глубине штабелей, но потом, набрав силу, вырвался наружу, и вот уже несколько огромных, ревущих костров взметнулись в темнеющее закатное небо, озаряя багровым светом и реку, и лес, и пьяный лагерь на том берегу.

Наконец-то там заметили происходящее. Поднялись крики, суета. Кто-то, самый трезвый, пытался организовать тушение, но что могли сделать эти пьяные, невменяемые люди против ревущего пламени? Они бегали, суетились, падали, мешая друг другу. Возможно, будь они трезвыми и имей побольше ведер, у них и вышло бы что-нибудь, а так это была не борьба с огнем, а жалкая, беспомощная пародия.

Отогнав телегу на сотню сажен в сторону, я стоял в тени и с холодным удовлетворением смотрел на дело своих рук. Нет, ничего у них не выйдет. Старательно собранный и высушенный пиломатериал стремительно превращался в пепел. Никто уже даже не пытался что-то тушить: жар был таков, что не давал даже подойти достаточно близко, чтобы плеснуть водой из ведра на горящие балки. Теперь все лишь стояли и, раскрыв рты, смотрели на адское пламя. Строительство моста явно было надолго остановлено.

Очень надолго.

Я уже собирался уезжать, как вдруг увидел своего «отца». Он, видимо, тоже был здесь, среди тех, кто пытался тушить пожар, но теперь, сомлев от жара, завалился в сторонке под кустом и захрапел так, что слышно было даже сквозь крики и треск горящего дерева. Подойдя ближе, я еще раз посмотрел на него. Тот же вздернутый нос, светло-русые волосы, высокие скулы. Мудак.

И тут во мне вскипела злая, мстительная мысль. Нащупав в кармане кресало, я подошел и примерился, чтобы незаметно бросить его в шапку, валявшуюся на земле. Пожар наверняка спишут на беспорядки, случившиеся после пьянки и драки. И, когда начнется расследование, его найдут, сделают главным поджигателем, ну и, как водится, отправят на каторгу. Аккурат туда, куда он безропотно отпустил своего собственного сына. Это была бы справедливая, красивая месть. Око за око, зуб за зуб.

Подойдя ближе, я подвинул носком сапога его шапку так, чтобы можно было положить туда трут и кремень. Мужик тяжело храпел, беспокойно ворочаясь во сне. На красную, небритую рожу беспрепятственно садились комары. Похоже, он был не так уж и стар — никак не более сорока лет, — но выглядел полной развалиной. Где-то в глубине памяти моего реципиента вдруг шевельнулись воспоминания: вот «отец» униженно просит у деда купить ему новые валенки… А вот он же валяется в ногах у урядника… Я рассматривал его и думал — виноват ли он, что жизнь превратила его в это жалкое, забитое существо? Не все готовы встретить беду лицом к лицу — кого-то обстоятельства сгибают в бараний рог, да так и оставляют. Нда…

Я сунул руку в другой карман, нащупал кресало и… оставил его в покое. Затем достал серебряный полтинник. Подошел ближе и бросил монету в его грязную, стоптанную шапку.

Пусть завтра похмелится.

* * *

Когда я, сделав большой крюк, подъехал к усадьбе, уже совсем стемнело. Отсветы пламени на низком, темном небе выглядели воистину апокалиптически. Огромные, черные клубы дыма, подсвечиваемые снизу огнем, медленно поднимались над верхушками сосен, застилая звездное небо.