Милый дедушка

Помидоры, тушеная картошка, сало. Я предлагаю дяде Ване ложку, — удобнее. «Возьми!» — поддерживает дядя Гриша. «Ничего, — отвечает дядя Ваня, осторожно цепляя вилкой помидор, — так культурнее».

После обеда дядя Гриша почти не работает. Сидит на жердине, кричит: «Еще, еще, выше, поднимай…» А Николай старается. Бьет, пилит, тешет. Мы все меняемся ему в пару. Слушает он дядю Ваню.

Мы с дядей Митей пилим колья. Отрезаем их от мягких тополиных жердин. Простое дело. Дядя Митя не то что ленится или не может другое, — он как бы не имеет своих строительных идей. Со стороны, без нахрапа. Дядя Митя женат второй раз, и, кажется, неудачно. Трезвый он растерянный и печальный.

Мы приносим напиленные заготовки, и, если топор не занят, дядя Митя берет его. Потом Николай или дядя Ваня топор забирают, и дядя Митя снова стоит, пока кто-нибудь не окликнет пособить.

Когда основное сделано, незаметно уходит дядя Ваня. Дядя Гриша садится в Ленькин «Запорожец», но Ленька что-то медлит, и дядя Гриша не выносит, выскакивает наружу и идет пешком. «Якшо надо будэ, — кричит он леле Пане, — я — дома!»

Топится баня. Скоро здесь, в палатке, будет куча народу, шум, топот, черт знает что. Леля Женя говорит, надо положить доски на землю, чтобы было где плясать. Леля Паня слушает. «Надо!» — говорит леля Женя. Леля Паня и сам знает. А где их взять? Тес, что приготовлен на крыши к улийкам, — жалко. Тес хороший, новый. К соседям идти — нехорошо. Да и не дадут, знают, что тес есть.

— Ты бы, дид, дал тесу на такэ дило? Не пожалив? — спросит потом тетя Шура дядю Ваню в порядке обсуждения.

— Я? Тесу? На такэ дило? Ны в жисть бы не дав! — ответит дядя Ваня.

Я рассказываю Тане, как Николай топором попадает в то место, куда хочет — ни полсантиметра вбок. Леля Женя обижена: «Мой и не работал плотником, а всегда попадет в то же место». Понятно, в чем тут дело. Ревность! Эх, Галка, Галка, что ты натворила! Не раз тебе ссориться с отцом, не раз целовать бабу в щеку, успокаивать и гладить по плечам, говорить, что любишь больше всех на свете, даже больше, чем своего Гену. Любовь — река, свои запруды и мели, свои рукава. Пока любишь — есть от чего болеть сердцу и радоваться, а разлюбил — и не надо ничего.

Закрепив последнюю веревку, подходит Николай. «Хорошо плясали у сватов, — говорит леля Женя. — У нас тут Николай спляшет». Николай думает, качает оливковой головой: «Нет! От нас Анатолий [12] плясать будет!»

Все разошлись. Палатка готова. Только леля Паня еще долго ходит по двору, метет, подбирает щепочки, не может успокоиться.

9

В семь утра зашел Николай. Идем колоть свинью. Я несу паяльную лампу и волнуюсь. Помню, как рожала Машка, помню ту длинную… Люби свинью, потом убей.

12

Анатолий — зять Николая, женат на его дочери Свете (средней).

Валя улыбается нам с крыльца. Улыбка у нее внутрь. Вроде «все так, да не так, а сами знаем как». Джиоконда. У Николая улыбка тоже не простая — глаз нет, белые зубы наружу; душа не вышла, а спряталась за ней, за улыбкой.

Мы кладем на чурбаки две плахи — стол для разделки туши, идем к сараю. Свиньи, три сестры, почуяв нас, забеспокоились. Две, что побольше, заслоняют маленькую, третью, обреченную. Николаю не жалко. Для него она несделанная работа, и только.

Заманиваем их в пригон, потом двух, тех, что побольше, выгоняем назад.

И Николай берется за переднюю ногу, мне велит заднюю — рраз, на пол, и быстро, точно, привычное дело, нож под левую лопатку, рраз… Держу ноги, они дергаются, а я держу.

Дважды мы опалили шкуру паяльной лампой, оскребли, потом Николай вспорол живот, бросил потроха псу.

Говорим про радикулит, замучивший Николая, про осень, когда визжат на подворьях свиньи, потому что приходит такая пора. «Грязь не сало — потряс, и отстало!» — чистит сапоги Николай, прячась за своей улыбкой.

Я шел по деревне. Дяди Ванины сапоги, обутые на мои ноги, скользили, когда я сворачивал с улицы на улицу. Прошел дождь, все было вода и грязь. Страшные догадки бродили у меня в голове. Жизнь свиньи от родов до смерти стояла позади. Люби свинью…

«На то она, свинья, и создана!» — сказала соседка.

А человек? — спросите вы. Не знаю.

От свеженины я отказался.

10

Ну вот она, свадьба!

Входят жених с невестой. Высокие, молодые, красивые. Глаза у жениха смеются, синие, из-под соболиных бровей. Жуть. Гости по лавочкам — скромно, тихо. Раскачиваемся. Встает папа жениха: за жениха и невесту… чтобы все, значит, у них хорошо, прошу, дорогие гости. Пьем, едим. Тихо. Спрашиваю, нет ли чего другого, кроме водки. Нет. А чего, водка-то пока есть, пей…

Дядя Ваня в синем в полосочку костюме, в сапогах, в новой кепке. Леля Паня с лелей Женей за почетным столом — в центре. А вон и дядя Гриша. С утра они с Ленькой искали пропавшую телку. Дядя Гриша давал Леньке коня, да и сам ездил верхом, не утерпев. Телка найдена, потому к свадьбе Ленька с дядей Гришей хорошо выпивши, и дядя Гриша клонит уж свой чуб над холодинкой и только вскрикивает порою непонятными словами, широко взмахивая правой рукой. Тетя Миля ругает его в ухо, но, встретив чужой взгляд, улыбается — «ничего».

Еще выпили. Еще. «Обходят». Крестный подносит рюмку водки, гость пьет и говорит подобающие слова. У крестной большой фартук-мешок — подарок летит туда, до кучи.

Встает дядя Ваня, пьет стопку, желает, чтобы «ноги у невесты, значит, исключительно не мерзли», и бросает в фартук пимы своей работы.

Оживело. Рядом садится Вовка Хоробров, рассказывает, улыбаясь белыми зубами, как женился на дяди Ваниной Людке, как плакала на свадьбе мать. «А вдруг они тебя ругают?» — плакала, когда пели свои непонятные песни наши хохлы.

— Деревня моя, деревянная, дальняя… — запевает чистый женский голос.

Дядя Ваня потихоньку сбегает от тети Шуры за другой стол. Там завяжется беседа с каким-нибудь приличным стариком. Тяжело подле тети Шуры. Она не возражает. Ей тоже неприятно смотреть, как он пьет.

А на помосте, на новом лели Панином тесе, уже стучит каблуками тетя Миля.

Ох, дед, ты мой дед, Плоховатенько одет. Я морковки захотела, В огороде такой нет…

Дядя Гриша подымает голову, хмурит пшеничную бровь, но шея не выдерживает тяжести, голова снова ложится на стол. Дядя Митя наяривает плясовую, резко, задористо дергая гармошку за бока. Рядом крестная пилит вилкой по стиральной доске, а леля Женя, в глазах у нее слезы, на губах улыбка, бьет с переборами на ложках. Оркестр. Леля Паня улыбается: хорошо.

Выходят на помост бабы. Подбочениваются, бьют каблуками в доски. Мы дико, испуганно смеемся, забывая закрывать рты. Частушки приводить здесь нет решительно никакой возможности. А жаль.