Милый дедушка

— А ты что, любил?

Нет, но теперь — всё, всё.

— Ты ее любишь? — Рука опять на бутылке. Красивые пальцы джентльмена красивой джентльменской руки.

— Не знаю.

— Не знаешь? Это ты-то?

Люблю на нее смотреть.

Кто тебе сказал, что надо говорить правду? Всем, всегда, хоть кому, хоть Доберману?

Люблю слушать, как она смеется, вздрагивает, когда целуешь там, за ухом, у самых волос, люблю, когда…

— Я СПАЛ С НЕЙ, — сказал Доберман. Глаза его стали честными.

— Ты?

— Да… На праздник… Она сама…

«Уйду с дороги, таков закон…» Да-да. Могла. Вот оно! Могла.

— Брось ты, выпьем!

— Да-да…

— Жизнь одна, Дьяков, ты-то знаешь, ты же мудрец, бери.

Не обижайся, старик, я ведь знаю, ты сам…

У-ух.

Красные губы, красные десны, мокрые… Все, все.

Поеду, поеду.

Там, там.

— Куда?

14. Из вытрезвителя, такси. Серые, синие, желтые. «Несет меня лиса за синие леса, за жел… за высокие горы». Неси меня, лиса. Цык, цык, зык, на счетчике, цып, цып, цып… Расплакался, расплатился, свободен, свободен, гони.

Повернись-ка ко мне, водитель. Мне твой взгляд неподкупный знаком.

— Саня, ты?

Санин нос, глаза с пленочками у переносицы. Саня Митин. Знаменитая конница.

Съехали на обочину. Саня открыл багажник, вытащил бутылку. Счас.

Дьяков выпил. Легче. Потом хорошо. Саня отвез домой, денег не взял. Они встретятся, когда кончится Санина смена. Они выпьют, они вспомнят.

— Нет.

Что-то там, наверху, опять переиграли.

Проспал встречу.

15. Пустое, гулкое. Свежее, непочатое. Ботинки грохочут по чистому асфальту. Роса на рукавах.

Забыл на минуту все, что знал о себе.

Качается, качается На листе банана Лягушонок маленький.

16. Точно и не помнил. Кажется, сперва вбежала девушка, а потом уж те, двое. Маленький сразу бросился к ней, в угол, и не то лапал ее там, не то грабил. А длинный задержался еще в дверях, глянул на Дьякова, что, мол, не возражает ли? И отвернулся, видно, решил, нет, не возражает. А потом Дьяков увидел зеленую болоньевую руку, державшую поручень, а над ней — глаз. Большой, в длинных, загнутых, как мушиные лапки, ресницах. Радужкой, зрачком и морщинками вокруг, он звал Дьякова на помощь.

В троллейбусе никого. Водитель — женщина, усталая лошадь-блондинка. Смотрела в зеркало, когда он бросал свой пятак. Ночь. Начало ночи. Ну что? Вставать?

Чего ж они хотят от нее? Ограбить? Изнасиловать? Неужели можно в троллейбусе? Нет… Показалось. Чем там может выражать глаз? Радужкой? Зрачком? Наверняка они вместе. Шайка-лейка. Показалось. На следующей выходить. Пойдет по снегу: жив, жив, жив… И никто не узнает.

А как же пятая колонна, ведь она столько культивировалась? А? Ведь никто же, никто не узнает, кроме бога. А его-то и нет!

С задней площадки возня, см… ма… похоже, зажимают рот. Представил: подходит, трогает длинного за плечо: эй! Тот оборачивается, ух ты! Брови ползут вверх, и бьет легонько по лицу, несильно, ласково.

— Не смейте бить! — кричит он, и длинный, усмехаясь, гляди-ка, толкает локтем маленького. Ах ты курва, селедка вонючая, отвлекается занятой человечек, ах ты… Толстое личико разгорается, обидели, оторвали, и — в правом боку лопается, плывет горячим. Все.

Хорошо представил.

— Вставай. Встанешь. Они ведь не знают, что ты с червоточиной. Они ведь не знают, что девушка твоя утонула и теперь русалка. Они не знают, что ты ждешь их всю жизнь. Вставай!

Встал.

Око за око. Зуб за зуб. Нет, нет, я не простил его. С подлецом надо быть подлым. Нас теперь трое, господа! Полный троллейбус доберманов.

Встал. Бурка хлопает по ветру. Нужен только первый удар.

Качнуло. Эх!

Длинный увидел его — до. Но все-таки, глядите, испугался маленько. Решительное лицо производит впечатление.

Так и вышло, как он представлял. Длинный шлепнул по щеке: несильно, ласково. Еще удар! Удар тоже надо заработать.

Повис на поручнях и изо всей силы длинного в живот: кхха!..

Есть. Согнувшись, тот лег в проходе.

Тоненько взвизгнула девушка. «И-и-и…» Рот, стало быть, свободен. Ну, что дальше? Ага… Маленький стоял рядом, низко у бедра держа нож. В лезвии двигались огни.

«Отнеси платок кровавый…»

Попятился вдоль прохода. Потное личико. Мокрые губы. Ненависть и решимость. Решимость и ненависть.

Задние огни машин, земляника на летней поляне. Покачивающаяся земляника. Стоп, отступать больше некуда.

И тут, когда они были у кабины, троллейбус бросило назад (спасибо, милая лошадь!), и маленький повалился мимо, царапая ножом эмаль. Дьяков вывернул липкую руку и рукояткой дважды долбанул по засаленной голове — туп-туп.

Бить хотелось.

Тогда сзади сдавили горло, стал падать и уже на полу, почувствовав рвущие мерзкие пальцы во рту, — ударил.

В шею.

Аа-а-а… Или: ы-ы-ы… Длинный стоял на коленях и качался в молитве. Шея хрипела, изо рта шла розовая пена. Ы-ы-ы…

Открылась кабина. Черная туфля переступила лужицу.

Ты сволочь, шептал Дьяков, сволочь.

Убил.

17. Лежал на боку, смотрел в стену. Глаза, уши, губы. День, два, три. Рыжий следователь, товарищ Пинчер. Мы понимаем, улыбается, «око за око», понимаем, но и вы поймите. Ведь вы же взрослый человек, газеты читаете! За превышение самообороны… Ах, вот как? Ну что ж. Да-да, теперь ясно.

Хватит. Хватит.

Выходил на кухню. В углу на стене стучали дедушкины часы.

Курил. Смотрел в пустое окно. Часы от дедушки идут, оттуда, от него.

Обложили.

Милый дедушка, возьми меня отсюда.

Все.

К вечеру вышло тихое солнце. И ветер понес дымки из труб. Хорошо прислониться к дверному косяку. После ночной попойки моей.

19. А через неделю — по городу. Трезвый, спокойный. Апостолы пели туристские песни. Печалились, наслаждались, прощаясь. Они не очень-то любили его. За что его было любить?

Мимо домов, мимо школы, детского парка, мимо кинотеатра Пушкина, мимо, мимо.

Навстречу Манон. Надо же. Снова одна, печальна и нетороплива. После нового краха любви. Бедные, бедные ножки, пальцы в морщинках, ноготки без маникюра. Старушка Манон.

Друзья прошли дальше.

Манон взглянула, рассмеялась. Серебряный ручеек в его раскаленную глотку. Взял за руку, повел.

Родители спали. Провел ее в свою комнату (с некоторых пор была своя комната) и не включил свет.

«Скажи, скажи…» — просила Манон.