Милый дедушка

Дружба. Многозначительно-сдержанные песни с магнитофона. «И женщины глядят из-под руки — вы поняли, куда они глядят». Слушали. Одна беда на всех. Мужская. «Три товарища», Эрих — Мария — Ремарк.

Остроты. Белая рубашка с расстегнутым воротом. Карты. Одна беда на всех. Вы поняли, какая тут беда!

Румынское вино в эмведевском магазине, детский парк, лавочка, сирень. Юрка читает стихи. «Играйте, Пестель, Глюка…» Слушаем, щуримся.

Стоять в канатном квадрате на свету, стирать перчаткой счастливый пот; фотографировать мутные деревья; уйти в вечернюю школу, работать в цехе — дядя Валя уже договорился с мастером.

На работу идти в толпе. Пожимать ладони, ежиться от озноба.

Хотелось.

Стоял, не проглатывался ком — плакать — любви — чего же?!

9. Урок физики. Мел клюет доску.

Даете мир, думаю, даете и объясняете его. А будь он другим, вы объяснили бы по-другому. Вы объясните что угодно. А почему так, почему не иначе? Без «априори». Мы знаем, что… Известно, что… Предположим, что…

Игра без первого хода.

Доска рябится в глазах мелкой водой в штиль. Никто больше не видит этих волн. Они мои. Это мой мир. И будет день, когда узнаю — все это было только в моей голове. Пластинка, где иголкой кружит твоя память.

Не надо!

— Почему же? Если пространство и время не во мне, то в перекрестке их бесконечностей я ноль, и всё ноль.

Во мне миры, и, может быть, я сам лишь клеточка живого тела мира.

А жизнь человечества, «устремленного к звездам», — самонадеянная плесень на крошке тверди, пена, эпизод, миг.

Зачем?

«Цель человеческого существования заключается в прохождении цикла жизни, приводящего к потере жизненного инстинкта и к безболезненной старости, примиряющей со смертью» (!).

Стало быть, в прохождении… ладно, допустим, это моя. А общая? Сохранение рода. А для чего его хранить? Ну как, хочется же! А почему «хочется» рода важнее, чем мое? Его «хочется» больше? Значит, сто собак правее, чем одна? А если все собаки бешеные?

И почему же, почему надо быть хорошим?

Чтобы выжить, чтобы «хочется», даже роду выгоднее не… нехороший. Добытчик…

Радость чистой совести? А больше ли она нечистой? То есть я хочу сказать, больше ли она, чем радость при нечистой. Да и если радость чистой больше, стало быть, совесть — выгода. Какая ж это совесть?

И почему же нельзя? Увидят, засудят. Значит, если не видят — можно?

— Живи по душе! Как просит она, так и живи. Не мудрствуй.

А тело? Я говорю, а то, что просит тело?

Какое такое тело? С ума сошел!

Разумеется, это плохо?

Кто тебе сказал: плохо?

Все… И… я же чувствую — стыдно.

Чем больше женщину мы любим, тем нам трудней ее обнять! Фу!..

Завязывай.

Вас проинструктируют, как надо. Вы не первый. Стерпится, слюбится, смелется, сбудется — мука будет.

Спасибо, живу-то я. Я.

— «Я, я…» — заладил. — А когда будет «мы»? Мы ведь живем, и ничего. Вон какие!

— Живите.

Физичка кладет мел и вытирает тряпкой руки. Итак, сила равна массе, помноженной на скорость в квадрате и деленная на два.

А-а. Вот как.

10. В трамвае, подошла сзади, из 9-го «В» — тугая, выгнутая, глаза с поволокой, прижалась грудью: «Выходите?»

— Да…

«Не узнала».

Тш… В лопатки два упругих шара. О-о… Молчи… Молчи и чувствуй. Стой! Вот оно, господи. Смотри в окно, видишь, дом, кирпичный, красный, баня, деревья, что это? Холодное, скользкое — рыба, о-о… — бедро сквозь плащ. Холод, жжет. Молчи! Тайный холод, жгучая струйка от позвоночника в кровь. Стой. Грех мой, тайна моя, Гретхен. Молчи! Вот оно — сквозь — жги!

Она же… Вглядись. Намазанная, с кем-то уже таскается.

«Все такого, как ты, воображала — доброго, честного, хорошего и ТАКОГО ЖЕ ГЛУПЕНЬКОГО». (Вот!)

— Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас — обожаю!

Ну, тогда уж — БУДЬ ЧЕСТНЫМ. Поворотись и скажи: «Ненавижу похабные глаза, зеленые пуговицы, притворство, презираю! Хочу трогать, прижимать, кусать, бросить на плечо и нести, как волк унес ярку, Григорий Аксинью, хочу!» Можешь?

О нет! Нет. Не могу. Что подумают люди? А она?

Это же такая игра. Она сама себе не замечает таких штук. Никто же не видит. Бога-то нет. Мы без свидетелей. Она глядит в окно. Тесно, понятное дело. Никто не виноват. Ребенок родился случайно.

Правая рука не ведает, что творит левая. Удобная вещь!

— Ничего. Она дура. С нее не спросится. А ты, ты скажи. «Стесняюсь, — скажи, — уважать себя хочу. Душой любить. Весь. С телом. Весь, понимаете?»

У-у-у… Эк тебя!

Без вранья не вынешь рыбку из рванья! Да-да. Хотя бы себе. Так наври! Ведь смерть же… будет. Однова! «Разрешаю вам убийство по совести!» Ради такого серьезного дела.

— Спасибо.

Ну, поворачивайся. Не лукавь.

Нет. Не могу. Слабо.

Не могу.

Нет.

Терпеть.

«Выходите?»

Да-да… Как же.

11. Весна. На асфальте растут сухие пятна. Идем из школы, с Сашкой. Библиотека, Госбанк, а дальше, перейти Кирова, Брод (Бродвей!), вечерняя улица, звериная тропа. Там есть свои короли, там вечером плавится истомой темнота, там ждешь, там смутная надежда.

А сзади догоняют два типа. Мат. Должно быть, будет драка. «Не уступаем!» — говорю я Сашке про дорогу. Тут его и толкают плечом. — В чем дело? — Чё? — В чем дело? — Чё? — Бьют. Бьет. Сашка. Все дерутся. Кроме меня. Я нежданно для себя вдруг тоненьким голоском: «Не смейте бить!» Сильное средство. Один из типов, длинный, с интересом оглядывается. И — пауза. Конец первого раунда. Мы проиграли его по очкам. Сашка, по молчаливому уговору, уходит на Брод быстрым шагом, а я, притормаживая, веду типов, заговаривая зубы. Они ругают Сашку и хвалят меня. Они уже не такие гнусные. У маленького красные губы-улитки, бакенбарды и совсем собачий взгляд. Где-то я видел это лицо. Не в зеркале ли? Длинный шутит: «Ария голодных из оперы «Дай пожрать». Нормальные дураки. Смеюсь для дружбы. Сворачиваем за угол, и тут, на Кирова, догоняет Сашка. С ним двое. Один настоящий, зовут Толик, а второй вроде меня, так. Типы смотрят в мою сторону: «Вот курва!»

Потом стояние, говорение слов. Настоящий парень Толик не бьет. У длинного в кармане кастет.

Когда остаемся вчетвером, Толик — у Сашки: «А чего вы? Вас же двое было?»

Да, машет Сашка, так получилось.

Дома смотрю в зеркало. Еще и трус.

Потом танцую с Сашкиной девушкой. И… опять. «Уйду с дороги, таков закон — третий должен уйти». Лучше уж не пой таких песен, идальго.

«Можно ли подлость с подлецом?» Можно! — твои слова. Око за око. Если ты подлец.

«По жизни… — говорил Сашка, — надо жить по жизни».

12. День рождения Ленки, дочки настоящего писателя. Слушает Юрка, я подслушиваю. Есть три способа писать, поглаживая лысину, говорит писатель, о новом по-новому, о новом по-старому и о старом по-старому. Первые гении, вторые таланты, третьих большинство.

Слушаю. Щемит в груди. Кто-то гладит там сердце, шепчет неясное имя.

На стенке в кабинете писателя картина. Обнаженная женщина, белое тело, искусство защищает наготу.

Смотрю в угол. По лицу не заметно: через десять лет и я буду жить у моря. Вечером в окно будет стучать дождь и Маргарита в грубовязаной кофте будет сидеть рядом и поднимать на меня знакомые глаза.