Милый дедушка

13. Ощущение полета! — делился Юрка в мужской компании. Черная зависть, прерванный вдох, но все равно у меня будет по-другому.

А почему?

Два человека расходились во мне все дальше. Тот, что немножко попахивал псиной, хотел Гретхен. Гретхен с тугой шеей, с толстыми икрами. А другой… другого ждала Маргарита.

По ночам они душили друг друга кошмарами и мужали.

14. В окне троллейбуса — девушка. Точь-в-точь. Серые бесконечные глаза. Скулы по впалым щекам сбегают в подбородок. Она. Троллейбус отходит, тыкаюсь в закрытую дверь — стой! Лифт несет в темную шахту, в животе лопаются сладкие шары. Есть!

И до ночи по городу. Смеялся, пугая прохожих. Есть!

На другой день в то же время, там же — нету. Завтра — тоже. Послезавтра — нет. После недели дежурств охолонулся. Поразмыслил. Ведь если ее нет, значит, она есть, а если будет, еще неизвестно. Мысли-компромысли.

И все-таки уже можно. Шептать, трогать руку, целовать чуть слышно в сгиб второго пальца, УЕХАТЬ ВМЕСТЕ.

Ах, идиот.

Пока ее нет, не бойся, все будет целым.

15. В июне, пешком, по тополиной аллее. На душе — тоска. «Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему. С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел…»

«Мама, дай, дай ему карту звездного неба, — смеялась вчера Людка. — Они будут гулять и смотреть на звезды!»

Если бы.

Пинать тополиный пух, тополиное легкое семя.

Вниз от школы — трамвай, вверх — троллейбус, прямо — можно идти пешком. Меняю маршруты. Гретхен — Маргарита, и… а вдруг они соединятся? Ведь это же одно имя. Вы читали «Фауста»?

16. Пляж… И вот она, девушка, вычерченная по твоему лекалу. Иди, иди к ней, на самый край…

Ноги вязнут в песке. Боишься?

Прыг-попрыг, на мостки, раз-два-три, в классики, откидывает волосы, тренировочные штаны до коленок.

Нагнулась. Осина под ветром. Запаздывая и шелестя.

— Идет сюда.

Цепляешь палочкой гальки. Качается, качается на листе банана лягушонок маленький.

Ближе. Мизинцы приподымаются на грубой гальке, с опаской.

Здравствуй! — Здравствуй. Мы одной крови, я и ты, здравствуй.

Проходит мимо, в двух шагах, широкие сбоку, мокрые лодыжки, прилипшие золотые волоски, блеснул темный глаз, качнулась в бедре, гуттаперча, мелькнули нежные пятки. Ушла. Не будет!

А что тебе надобно, старче?

Гретхен.

ЧАСТЬ II

1. Ночами курил, смотрел на портрет Нефертити. Жило еще, не хотело сдаваться сразу.

Но нет, ее не будет. Решил.

Решил — хватит. Вон чё, другие-то!

И чем будет хуже, тем легче. Хорошее отношение снимает гнусную возможность.

Это, это ощущалось гнусностью.

Тянуло, взаправду, к тупым, задастым, с ускользающими глазами. Исчезли камни, исчезла трава. Маленький такой зверек, не то кролик, не то кот, теплый, гладкий, прыгал на грудь, ласкался, лизал в губы. Дьяков смеялся, отбиваясь. Но вот из узенькой пасти пахнуло сырым мясом…

«Тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

Хватит. Решил. Убийство по совести.

Остановите!

И

красивая, с обгрызенными ногтями, грязная Маска: тонкие усики, запах псины, водка из граненого стакана.

Разжигай похоть — не хочет возникать. Все равно. Нельзя Больше Так Жить.

А теперь — беги.

Туда, назад, в неразрешимость, в муку грязной своей чистоты. Пустите!

— Оглянись.

В комьях серой постели пухнут красные губы… Твои… Кролик, с которой ты…

Ничего не было, не было! Твой пес не послушал своего услужистого хозяина. Даже водкой — слабо.

Но ты — покусился.

Плащ летит долго, второй этаж, слишком долго, чтобы не струсить. Решетка под окном. Двери снаружи запер Вовка, друг, он хотел помочь тебе, дурачок. Прыгни, прыгни.

Прыгнул.

И — хриплая женщина в белом халате, с кольцами на прокуренных пальцах:

— Когда в последний раз имели половое сношение?

???

Вспомни, Дьяков. Может, забыл?

Все. Тебе девятнадцать лет, и ты болен венерической болезнью.

Замри и не давай себе думать. Никому. Слишком страшно. Займись самолечением, стань хроником. Хроник-девственник Дьяков. Профессор-венеролог брезгливо сморщится от такой самонадеянности: «На втором курсе, как же, мы все уже профессора!» И тогда ты поймешь, что попался. Все. Впереди мрак, мужское бессилие, и главное, никогда-никогда не будет Маргариты. Все. И никто не узнает, как ты много ставил на себя.

Плати.

«Возложи вретища на чресла свои и веревки на голову свою».

2. Из дому. Дворник метет снег:

— Здравствуйте! — Улыбается.

— Здравствуйте!

3. Снова: сквер, парк, аллея. Притихло, спряталось — не отвечает. Ну да.

На свете счастья нет, а есть покой и воля. Те витрины убрали из кинотеатра. Теперь там гладко, и просто стоит цветок.

Брод. Бродвей. Гирлянды и неон. Пап-пап пап-пара-ра пап-пап. Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей.

Шел, продираясь, в горячей толпе. Девушка засмеялась, заглянув в лицо. Тоже засмеялся. Неужели я умру?

4. КВН. Клуб веселых и находчивых. Студенты на преподавателей. Преподаватели на студентов. Битва. Здесь и твой друг — профессор-остряк-венеролог-находчивый. Он желает победить. Он лысый и рыжий, и ему хочется. Понимаете? Очень. И студенты тоже молодцы. Острят, веселятся, находят. Примолкают с улыбками джентльменов, но охота ведь победить, охота молодцам. У всех одно выражение.

Муравьиная куча. Грибы. Клубень.

Шел, пиная листья. Допустим, справедливо, и со мной покончили по ошибке. И мы все одно, из одного корня, вот с этим, что пьет газировку, проливая и захлебываясь. Но — нас же надули! Всех! Вы не заметили? Нас придумали грибами. Много-много грибов с осклизлыми шляпками. Грибница, клубень. Да! Да. Сознание — бабочка-однодневка над земельным нутром коротенького нашего бытия. А высоко, птицей, ему не взлететь. Где уж… Земля и сырость. Вот наше место. Хотеть, желать, истекать. Даже экскременты — подлость и смерть — это условия. Мы не можем без них и друг без друга. Единая плесень грибов. Навозная куча с глазами. Грибы.

Червивый гриб, Дьяков.

5. Стоял среди одногруппников в морге, не слушал, в чем там было дело. Смотрел в угол, мерз. Там, на крайнем у стены, — девушка.

Сквозь тошноту, бубнеж преподавателя пробилась, стояла, вздрагивала последняя точность линии — гениальный изгиб гениальной работы.

Утонула. Исчезла. Отвернулась к стене. Лежи…

Вышел. От халата пахло формалином.

Помнишь, в троллейбусе, на пляже, сто раз ночью и тысячу раз днем, помнишь?

Кто обещал тебе, что она должна дожить?