Миссионер

Некогда роскошный парк с белыми статуями, парадной лест­ницей, розовыми клумбами и подстриженными кустарниками, зарослями жасмина, голубыми елями, мозаичным фонтаном и чистенькой набережной — сейчас производил удручающее впечатление разрухи и заброшенности. Зато по зеленым склонам гор появились шикарные виллы хозяев новой жизни. Раньше по берегу озера каждый день собирали мусор и тщательно подметали — теперь всюду валялись черно-зеленые стекла разбитых бутылок, горы мусора и опавшей листвы. Тетушка с внучкой жили вдвоем на крошечную пенсию учительницы, питаясь в основном за счет маленького огородика. Красавица-матушка у Анечки погибла в аварии, а отец уехал на заработки... Раньше хоть родственники летом приезжали — все веселей и сытней было, а теперь не особенно-то поездишь: дорого.

Перед сном Анечка повела дядю на прогулку. Южная черная ночь с громадными звездами на небе опустилась на поселок. Пряно благоухали цветы палисадников. Жители, высунувшись из открытых окон и заняв все лавочки, тихо обсуждали последние новости. Молодежь в деревянной беседке слушала магнитофон и изредка хохотала. Когда Андрей с Аней проходили мимо, все замолкали, чтобы уже за их спинами обсудить еще одну новость.

Они прошли в парк и в кромешной тьме увидели десятки светящихся зеленых траекторий — это светлячки резвились в ночном танце. Они вышли на бывшую танцплощадку, мягко освещенную лунным светом. Теперь здесь собираются любители пикников: под ногами хрустело бутылочное стекло и рваные пластмассовые стаканчики. Андрей вспомнил, как раньше здесь играл духовой оркестр, танцевали нарядные пары и вот эти поверженные треснутые каменные чаши стояли на вот этих каменных тумбах, покрытые белоснежной известковой краской.

Вот из-за расступившихся акаций и елей широкой лунной дорожкой блеснуло озеро. По его берегам черными пирамидами высились тополя. По озеру плавали рыбацкие лодки. Красота какая!

— А ты на родине предков бывала? Наша родина — село в центре России.

— Нет еще... А как там?

— Как? Слушай! — Андрей вспомнил один опус из своего дневника и стал его цитировать: «Накинул тулупчик овчинненькай да сыромятенькай на круто-плечико, вышел на крыльцо резное, гукнул “Эге-ге!” (а в ответ: из лесу — “гы-гы”, из будки — “гав-гав”, из овина — “ко-ко-ко”, из фермы — “му-му”, с телеграфных проводов — “кар-кар”); блескучим оком зыркнул во небушко звездное и попёхал в гумны озимые свеклы косить. И тишина!.. Потом с морозца зашел в сени, скинул кирзачи, глотнул морозной зуболомной водицы колодезной из кадки душистой, хрустнул огурцом из бочки, растер по нёбу шершавым языком пирожок с вязигой, налил кошке молока, попарился в баньке ветловым веничком и хряп — на табурет к дубовому грубосколоченному столу карябать огрызком химического карандаша записки мудрого свекловода-селектора во назидание грядущим поколениям селян. Вот сосед зашел пригласить на путину — сигов и шпроты неводом в омутах пошарить, а ты ему: “Конечно, только в другой раз, у меня такой день...”, а вот и присядатель заглянул на сельсовет позвать — нового агронома в комбайнеры избрать; вот ужо пастух стадо пуховых козлов на удой пригнал, в амбар к коновязи привязал и зашел на сеновал рассолу с хренком ковшик опрокинуть и про ометы погутарить. А вот солому вязать в стога время подоспело, с ружьецом на тягу за околицу глухарей из силков в туеса собрать, картошку белокочанную сохой жать, пряжу дратвой сучить, лапти онучные валять, грибы белого налива мочить, капусту семенную тушить... Распрямишься так, разомнешь взопревшую поясницу и подумаешь натруженно: “Да-а-а ить, ноне с яровыми нетоё!” А там уж и печь кизяком растапливать пора. Одно слово: страда!»

Последние его слова заглушил звонкий Анечкин смех.

— Это только от большой любви к моей больной родине я так смеюсь, Анечка. Над собой, горожанином недоделанным, смеюсь.

— Дядечка мой любименький, свози меня на родину, я тоже хочу в овине вязиху мочить и грибы на ветлах настаивать, — заплясала девочка вокруг дяди.

— А вот тебе, космополитка ты еще пока безродная, пока рановато про это шутить. Ты поплачь с мое, стариковское. Да стопчи пару кирзачей по проселкам. А уж потом и поплачем-посмеемся. Над собой.

— Вы чего такие веселые? — Улыбнулась тетушка, когда они с приплясывающей Аней вошли домой.

— Это я космополитку родину любить учил, — буркнул Андрей. — А она, фулюганка, плач мой надсадный за смех приняла.

Ночью после молитвы Андрей вспомнил, как впервые увидел свою племянницу. Удивительно красивым и чистым ребенком была она, с добрым, покладистым характером. Никогда не позволяла она себе что-то требовать. Никогда не капризничала. Рядом с ней всегда становилось как-то светло и весело. Так хотелось бы, чтобы этот природный талант она сумела сохранить!

Однажды он увидел икону «Введение Богородицы во храм». На ней маленькая празднично одетая Девочка Мария робко, по-детски угловато взбиралась на высокие ступени храма. Родители взволнованно протягивали к Ней руки, всем своим существом переживая и поддерживая Ее. Почему-то именно Анечку в тот миг вспомнил Андрей. Ему тогда тревожно стало. Он понял, что судьба у девочки будет непростая: очень много ей дано Творцом, очень много и спросится.

«Ну, что ж, да будет на все воля Божия!

Пресвятая Богородица, Ты тоже, как прекрасный цветок, многими поколениями выращивалась в недрах богоизбранного, Богом любимого народа. Ты была Лучшей из лучших, Чистейшей и Прекрасной! Как нам Тебя не любить, не почитать, не поклоняться!

Сколько радости даровал Тебе Господь! Твои ясные глаза видели Христа, Твои руки ласкали Богомладенца... Как Ты волновалась за каждое Его движение, каждый шаг Его нежных детских ножек...

Но сколько Тебе — Матери из матерей — пришлось перенести страданий! Невыносимых по человеческим понятиям. Ведь только Ты одна от первого до последнего Его шага по этой жестокой земле знала, Кто Он, и никогда не предавала, ни отказалась от Него, ни усомнилась в Нем. Сколько же слез источили Твои чудные кроткие глаза!

Никогда ни единому человеку на земле не испытать того, что пришлось перенести Тебе, Матерь Господа! Матерь наша — всех человеков и каждого из малых сих. Матери земные предают своих детей, отворачиваются от них, по своему помрачению калечат их, умножают в них зло. От Тебя же — только помощь, только заступничество, только благодатная всепобеждающая любовь материнская. Не остави нас, Царица Небесная! Не остави девочку эту, сиротинушку беспомощную, голубку нашу маленькую! Умоляю, защити ее от зла Своим Материнским покровом».

Утром тетушка ушла «поковыряться в огороде», а Андрей с Аней отправились на море. Они шли по асфальтовой разбитой дороге вдоль берега озера, то и дело останавливаясь, чтобы сорвать черную ежевику или желтую алычу. На берегу озера стояли рыбаки, дымили костры, скрипели ржавыми цепями лодки. В кустах желтели и краснели палатки приезжих, некоторые из них сидели за столами, покрытыми газетами, и завтракали с местным красным вином. Слышался ленивый южный говорок: «Та нэ хфатай ты помыдор хряснай рукой — вылка ж есь!»

Сзади заворчал автомобильный мотор, они прижались к обочине, и Андрей поднял руку. Как ни странно, микроавтобус остановился, и его дверца плавно откатилась. Внутри на ящиках полулежали веселые пьяные бандиты. Андрей залез сам, сел на ящик с пивом, посадил Аню на соседний и с трудом захлопнул дверь.

— Нам на «Лиманчик».

— А здесь больше некуда. Гы-гы-гы! Вы там помидоры в ящике не помните.

— Хорошо.

Автомобиль лихо петлял на виражах. В салоне гремела песня про мурок и малину. Анечка тихо улыбалась в ответ на успокаивающие взгляды Андрея. За сотню метров от въезда в лагерь машину остановил бандит постарше.

— Что, освежились? — спросил он выскочившего навстречу ему водителя.

— Как положено... — заискивающе улыбнулся тот, сверк­нув золотой фиксой.

Когда Аня выскочила из машины, Андрей спросил:

— Сколько мы вам задолжали?

— Ну, ты че, братан? Отдыха-а-ай!

— Спасибо.

Микроавтобус отъехал и... на них обрушилась тишина и знойное благоухание. Андрей не мог вспомнить название этого хвойного деревца, затопившего густым ароматом здешние окрестности, спросил у Ани.